я втыкаю в руку иголку
и представляю 
как твоя голова лежит неподвижно
в дверном проёме 
а я молча берусь за ручку и закрываю 
снова и снова
снова и снова
и снова

Комната Джерарда напоминает космическую свалку.

Свалка: тёмные карандаши для глаз, отсыревшие обои, упаковка биг тейсти, прилипшая к изголовью кровати, прожжённое одеяло. Джерарда тошнит от этого. Нечто космическое: рисунок звездопада, футболка с инопланетной тарелкой, крошечная ракета, выпавшая в автомате с жвачками и игрушками. И Джерарда воротит чуточку меньше.

Он ютится на подушке среди обёрток из-под ментоловых леденцов. Жуёт ластик на карандаше и тихонько бесится, проецируя сферу на плоскость небесного меридиана.

Он усердно делает вид, что не хочет убивать или быть безжалостно убитым.

Мама копошится на кухне, гремя старой сковородкой и пачкой масла. Зловещие звуки. У Джерарда на подбородке по ночам светится ожоговое пятнышко от края тефлоновой сковороды. Кажется, в тот раз он изрядно выпотрошил нервы мамы. Повезло, что поблизости не было отца — Джерард бы не вынес добавки. Утюгом, например. Или чем-то более любопытным.

— ...позови своего сына к столу, — кричит мама так разрушительно, что будит собаку из квартиры сверху.

— ...сам доползёт, не глухой.

Джерард лохматит край бинта на щиколотке, выплёвывает откушенный ластик карандаша и рвёт бумагу пополам. Откидывается на подушку, щупая шишку на виске. Ждёт его звонка. По воскресеньям Фрэнк звонит как попало. Ему тоже сполна достаётся — может, чуть больше. Фрэнк живёт в квартире напротив, и иногда Джерард видит, как он лежит на кровати и лупит стену ногами.

— Позвони, — просит Джерард, закручивая чёрную прядь волос в пружинку, — позвони мне.

Моторола с заедающими кнопками валяется на впавшем животе. Так удобнее хватать. Джерард очерчивает углы треснувшего брелка-спутника и молит: позвони-мне-позвони-мне-позвони.

Моторола будто сдохла.

Джерард закатывает пижамные штаны до колен, чтобы без труда ковырять слой бинтов на лодыжке. Решает хоть как-то убить время. Поэтому дотягивается до макета из пенопласта и верёвок (ещё одна космическая вещь убогой комнаты) и щёлкает по сфере. Снова, снова. Та спокойно крутится. Сфера должна была стать Юпитером, но по итогу оказалась стрёмным шариком, покрытым разводами от воды и блёкло-рыжими пятнами. Но Земля на верёвке ещё уродливее. Забавно.

Как страшилище в петле.

Джерард не вздрагивает, когда Моторолу с заедающей клавиатурой будит трип-хоп. Он наблюдает за вращением «околоЮпитера», прижимает мобильный плечом и слышит приглушённое (придушенное, скорее):

— Эй, монстр.

Джерард чувствует всепожирающую улыбку Фрэнка и хмыкает:

— Эй, чудище.

— Я купил ножницы.

— Вот как, — не удивляется Джерард, запутывая пальцы в брелке-спутнике. — Мне казалось, что ты очень-очень хочешь отращивать волосы.

— Это было три дня назад. Я уже четырежды передумал.

— Ты несносный, — лыбится Джерард. Как же он соскучился по его голосу. — А у меня остались два тоника для волос, один до жути красный, другой до ужаса белый. Отдам за песню. Тебе, кстати, пойдёт красный.

— Серьёзно? Думаешь?

— Кровь же тебе к лицу.

Все кругом говорят, что они ненормальные. Джерард не обращает внимания, а Фрэнк обычно смеётся. Спорит: «Они тупицы». Добавляет: «Джи, ты — Икар». И иногда вздыхает: «Тебя нужно будет отскребать от плиты, на которую ты упадёшь, если не прекратишь отключать мозги».

— Замётано. Тогда приглашаю тебя подышать краской в этот понедельник. Ради тебя настрою гитару и сочиню песню. Эй, монстр?

— А?

— Выгляни в окно.

Джерард счищает себя с кровати, хромая на забинтованную ногу, упирается локтями в подоконник и дёргает ручку. Скрипит костями. И демонстративно закатывает глаза. Фрэнк, живущий в квартире напротив, активно машет ему покарябанной рукой. Он стоит на подоконнике, ухватившись за разъёбанный карниз и по-джерардовски прижав мобильный плечом.

— Слезь, Фрэнк.

— Прыгнуть?

— Сорвёшься, — вздыхает Джерард. — Это я тут, типа, суицидник. Почему я должен буду приходить на твои похороны, если ты не удосужишься прийти на мои?

— А как ты придёшь, суицидник?

— В образе привидения.

— Йо. Изобретательно.

Джерард и Фрэнк ненавидят разговаривать по телефону. Но они оба ложатся на ковёр — каждый в своей комнате, — кладут телефоны под уши и слушают голоса друг друга. Джерард похож на пенопласт. Он запросто может слиться с батареей, потому что такой же ледяной и растрескавшийся. Фрэнк напоминает созвездие. Весь в гелевой ручке, соединяющей родинки на руках. Джерард успел разглядеть эту милую деталь из окна. Он подтягивает к себе свитер из тёмной материи, пихает его под голову, и всё, что ему остаётся, это дышать и слушать ответное дыхание.

— Чем занимался, Джи?

— Угадай, — хрипит он, закрывая глаза.

Ковёр жёсткий, под лопатками хрустят кусочки картофельных чипсов.

— Чем-то непотребным, ну, как обычно.

— Я рисовал.

Фрэнк тихонько усмехается в динамик:

— Выходит, я охуенно ошибся.

— Я бы так не сказал, — тянет Джерард, царапая ожоговое пятнышко на подбородке. — Это жутко интимная вещь. Покажу тебе однажды.

— Спасибо.

Космическая тайна Джерарда — Фрэнк Айеро. Фрэнк, блин, Айеро, мальчик в растянутой майке, с пирсингом в брови. Мальчик, который жмурится, когда смеётся, говорит «спасибо» раньше времени, без конца пакостит и избивается в квартире напротив. Его мальчик.

— Сегодня увидимся?

— Не знаю, — бормочет его мальчик, откашливается, будто пытаясь отхаркнуться ежом, застрявшим в его гортани. — Я кое-что натворил.

— Что?

— Я, типа, случайно сжёг глазунью. Честно. Там была колбаса, и меня чуть не вырвало, и...

Фрэнк затыкается. Джерард перестаёт дышать. Он чувствует: это не ёж в глотке, а огарок, чёрствый и колючий, когда-то бывший планетой. Ещё один сожжённый мир. Предки Фрэнка как никто другой умеют замесить с грязью даже за испорченную глазунью.

Ублюдки.

Джерард втыкает в запястье карандаш с откушенным ластиком, успокаивая:

— Я украду для тебя выпуск Скуби-Ду и самые ментоловые сигареты. Не смей благодарить, я ещё этого не сделал.

— Спасибо, — усмехается Фрэнк, потому что он жмурится, когда смеётся, говорит «спасибо» раньше времени, без конца пакостит и избивается в квартире напротив. — Буду ждать.

За окном идёт снег. Джерард всё равно включает фумигатор, переворачивается на живот и рассказывает Фрэнку о том, что скучает по времени, в котором его не существовало. Это может продолжаться часами. Фрэнк тот ещё коллекционер выдумок, а Джерард, наверное, лучший поставщик. Время в комнате застывает, будто его никогда и не было. Возможно, так и есть. Но когда Джерард возвращается в реальность и слышит ругань на кухне, он тихонько напевает их заклинание:

— ...wanted love, wanted fame, got a flick on my face.

Фрэнк моментально продолжает:

— ...dive for shell got your hell and thoughts you'd never tell.

— ...keep it up cut me up.

— ...crucifying myself.

После этих слов в комнате с отсыревшими обоями становится настолько плохо, что Джерарду хорошо.

— Пока, чудище, — улыбается Джерард.

— Пока, монстр, — лыбится Фрэнк.

И Моторола беспомощно подыхает.

***

— Почему люди так любят, так обожают спать? Это ведь страшно. Мы столько часов проводим в бессознательном состоянии. Однажды, кажется, за просмотром фильма Федерико Феллини, я намешал водку со спрайтом и отрубился на кучу часов. Проснулся утром с чувством, что кого-то зарезали у моей кровати, пока мне снились сцены из «Амаркорда». А вдруг я до сих пор не заметил кровь на изголовье? Всякое бывает.

Фрэнк слушает болтовню Джерарда, покачивая ступнёй, вооружённой жёлтым носком. Сбрасывает пепел в окно и замечает:

— Ты так возмущаешься, будто не мешаешь ночью жаропонижающие таблетки с водкой, чтобы подольше поспать.

Джерард даже удивляется:

— Хочешь меня перехитрить? Ты же знаешь, что я противоречивый.

— Знаю, — улыбается Фрэнк.

Шапки нелепо висят на обогревателе, и на пол тихо капает. В углу гудят позванивающие от огня аромапалочки. В обители Фрэнка гораздо чище, чем кажется. Чисто (до космического) именно для Джерарда: колюще-режущие предметы убраны в тумбы, на губах вечная улыбка, синяки скрыты рукавами растянутого свитера. Фрэнк старается, правда. Типа: «Всё хорошо».

Но отгадка прячется в его глазах.

Всегда пряталась.

Его взгляд похож на уничтожающийся дом. Зрачки как обгоревшие тарелки, капилляры как скрученные полотенца, мокрые от крови, радужка как остатки арахисового масла. В этом доме без труда можно остаться.

Джерард бы в нём повесился.

Боже, блять. Ему семнадцать. Он хочет забыть о смерти, но она, падла такая, мерещится ему даже в вечно весёлом Фрэнке.

— Ты удивительный, — вдруг говорит Джерард.

Фрэнк отрывает взгляд от его рук, хмурясь.

— Что во мне такого?

— Мы живём одинаково. То есть плохо, максимально плохо. Но ты кажешься невероятно живым, — Джерард тупит взгляд, играючи собирая кораблик из какой-то бумажки. Чек, вроде. — Мне это нравится. Ты — нравишься.

— Джи, если ты продолжишь смущать меня, то поссоришься с грёбаным космосом.

Джерард сдавленно смеётся, запуская кораблик в стаканчик из-под лимонада. Фрэнк берёт его за руку, ледяную и растрескавшуюся, притягивает к себе и мягко целует. Он пахнет мятным воздухом. Приятно. Криво остриженная чёлка щекочет щёку Джерарда.

Если бы Федерико Феллини решил снять о них фильм, он бы назвал его «Фрэнк и Джерард пытаются никогда не умереть».

Но они, вероятно, не справятся.

— Что здесь происходит?

— От-тец?

Джерард отлипает от Фрэнка, откашливает своего ёжика из гортани. Внутри, просыпаясь, ворочается страх. Редкое ощущение. Оно усиливается, когда Айеро-старший вцепляется в лицо Фрэнка и яростно его колошматит. Бьёт жестоко, свирепо, убивая. Джерарда кто-то отпихивает, и этот кто-то, конечно, Фрэнк. Его мальчик, распластанный по стене.

— Чё встал? — рычит Айеро-старший. — Вали отсюда и не возвращайся, пидор, блять.

Джерард, покрытый мятным воздухом, хватает инфракрасный обогреватель и заряжает им по ебалу старика. Искромётно, жадно, защищая. Стаканчик с чековым кораблём брызжет на стену и мешается с общей кровью.

Джерард мечтает блевануть. Он отшатывается, берёт гитару, лупит по мокрому затылку.

Он усердно делает вид, что хочет прекратить.

Фрэнк что-то кричит, когда Айеро-старший разворачивается и махом сносит Джерарда с ног, смешивая с кулаками. У всех троих рвёт крышу. Джерарду говорили, что его шею легко переломить, но он никогда не задумывался об этом так буквально. Кадык будто раскалывается, а вены набухают, синея. Голова стучит по полу. Снова, снова. И снова. Внутренности перемешиваются.

Кровь вопиет к небу (или к потолку, на котором гнездятся неоновые звёзды).

На впрозелень белой коже разгораются линии от пальцев.

Зато не самоубийство.

А потом происходит самое неистовое, жуткое и печальное: Фрэнк обжигает руки, когда обрушивает на голову отца обогреватель.

Джерард задыхается перед тем ужасом, на который обрёк себя этот сияющий мальчик. Потому что шея отца хрустит и странно искажается. Потому что с головой пробивается надежда на грёбаное будущее, на бессмысленное «всё хорошо». Джерард выкарабкивается. Его ломит, тошнит и лихорадит.

— Не подходи ко мне, — молит Фрэнк, — я весь в крови.

Джерард вытягивает руку, предлагая:

— Или я подойду — и мы убежим. Вместе.

Фрэнк трёт лицо рукавами растянутого свитера, не щадя порезов, смотрит на гниюще-чёрную шею Джерарда и всё-таки впивается в руку. Дрожит весь.

— Не бойся.

— Ты такой спокойный, — тихо тянет Фрэнк.

Джерард рано повзрослел. Вот и всё.

Они наспех залезают в непохожие куртки, пихают в карманы деньги, берутся за руки и выбегают в мир, в котором попытаются не умереть.

Либо же умереть красиво.