Джерард и Фрэнк, одетые в непохожие куртки, убегают. Разломанные, мигом обнищавшие, с кровью на руках. Маленькие. Уставшие.
— Он умер?
— Не знаю, — однобоко отвечает Джерард.
— Он умер.
— Да. Наверное, да.
Пока Джерард и Фрэнк отчаянно бегут по канатам мира, смерть спокойно идёт за ними на два шага позади. Снег заметает следы их ботинок. Упаковка ментоловой жвачки выпадает из кармана, и пластинки некрасиво рассыпаются. Быстрее, быстрее, быстрее. Джерард чешет ладонь, по которой недавно расплескался лимонад, срывает с кожи крупицу чекового кораблика.
Некоторые вещи происходят внезапно. Смех от неожиданной шутки, ожог, сбитая троллейбусом кошка, влюблённость.
У Джерарда и Фрэнка переворачиваются не то что внутренности — а целые судьбы. Они навечно одной ногой в могиле.
— Я возьму вещи, — тараторит Джерард, продолжая утягивать за собой Фрэнка.
Хочет добавить: «Постараюсь не застрелить отца», но вовремя прикусывает язык.
Комната, кажется, окончательно отсырела. В ней так неуютно. Подыхать, лёжа на развороченной постели, было бы неприятно. Раньше Джерард любил делать макеты космических кораблей, рисовать созвездия, резать руки и ждать, когда солнце раскалится и проглотит его. Жаждал умереть здесь, на скрипучей кровати. Дать миру сожрать себя. Смять.
Бессмыслица, конечно.
Он сам прожуёт кого угодно. Он теперь как шарик на резинке: покрыт перламутрово-жёлтыми синяками и пятнами от тефлоновой сковороды, болтается, будто на верёвках. Психотропный и решительный.
— Будет сложно, — бормочет Джерард.
Хочет добавить: «И больно», но щадит своего мальчика.
— Ты уверен? — спрашивает Фрэнк. — Нам нужно бежать?
— Я не останусь здесь и тебя тут не брошу.
— Если это сон, утром я приду к тебе с билетами до Аляски. Мы уедем нормально. Я сплю. Сплю, Джи?
Джерард едва не отмахивается, а потом замечает ужас, прилипший к глазам Фрэнка, и отгружается. Подходит ближе. Касается пирсинга из биопласта — прямо над бровью, — стирая красный развод. Прижимает Фрэнка к себе. Два крошечных дефекта.
— Ты бы не пришёл, — шепчет он, хотя необходимо кричать, — потому что я бы нашёл тебя раньше, а в моём кармане лежали бы билеты в Южное Бутово. Там бы нас не нашли. Но мы не спим.
Хочет добавить: «Если бы нас любили предки, мы бы не желали просыпаться от любой мелочи, которая нас травмирует. Боль, наша общая гнилая боль, тупо бы не существовала». Но молчит. А Фрэнк всё равно слышит его мысли и прижимается крепче.
Любите своих детей. Пожалуйста.
В рюкзаке помещаются зубные щётки (в виде динозавриков), термоноски, чтобы пережить зиму, неаккуратная стопка документов, коробка Nesquik DUO, купленная из-за привлекательной рекламы, антидепрессанты и что-то ещё, разбросанное по кармашкам.
— У тебя есть перчатки? Возьми мои, или заболеешь. Где-то валялась зарядка. Не знаю, стоит ли брать телефоны. Вдруг отследят? Не спорю, звучит весело, будто мы пришельцы, которых нужно найти любым способом и расфасовать по банкам. Не берём, ладно, я понял.
Джерард будет скучать по «околоЮпитеру» и образу Фрэнка, подолгу сидевшего в его комнате с сигаретой за ухом. Сигарета всегда была жвачной.
Они выскальзывают в коридор под храп отца Джерарда, уснувшего около обблёванной раковины. Не зацепить бы случайно бутылки. Их настолько много, что можно коллекционировать. Возможно, этим отец и занимается. Джерарду плевать; он встаёт на цыпочки и тихо ищет перчатки для Фрэнка. На кухонном столе выпотрошена мамина косметичка, а дешёвый фен для кудрей свисает с изголовья стула. У мамы невероятные волосы и непростое сердце. Будет ли кто-нибудь из Уэев скучать по другим Уэям? Джерард не уверен. Он пропадёт без вести, и единственный, кто о нём мог бы вспомнить, это «околоЮпитер». Жаль, у макета нет мозгов. Жаль, что у остальных тоже пусто.
— Я рискну стащить что-нибудь из холодильника, стой здесь.
Джерард разувается и расстёгивает рюкзак. Он жалеет, что с пятнадцати лет перестал делать съедобные тайники в комнате — на одних сигаретах и шоколадных шариках не протянуть до весны. Из крана тихо капает. Джерард дёргает за ручку холодильника и сгребает продукты, оглядываясь на тело под раковиной.
— Живее, — шипит он себе под нос.
Затем перебирается к другому шкафчику, вытряхивая оттуда пачки бинтов, болеутоляющее, спиртовые салфетки и прочие вещи, необходимые двум дефектам семнадцати — всего семнадцати — лет.
Он возвращается к Фрэнку, пытаясь не шуметь рваным рюкзаком-сокровищницей.
— И куда сейчас?
Джерард натягивает рюкзак на плечи и шмыгает носом. Дёргает прядь волос, придирчиво осматривая себя в овальном зеркале. Ножницы должны быть рядом с антидепрессантами. Джерард уже прикидывает, как будет кромсать волосы, и отвечает:
— Срежем через подземную парковку, сядем на автобус и куда-нибудь уедем. Вперёд.
Джерард выходит последним и не закрывает дверь до конца, чтобы отец заболел и, например, захлебнулся кровью. Он не пугается своей жестокости. Та скопилась под мозжечком остекленевшей на холоде дворнягой. Теперь вот потихоньку выкарабкивается на волю.
На парковке тихо и безлюдно. То-то же. Жёлтые разметки мгновенно мокнут, когда по ним пробегаются заснеженные Джерард и Фрэнк.
— Я сверялся с календарём захода солнца, совсем скоро будет смеркаться, — объявляет Джерард.
— Когда ты вообще успел?
— Утром.
Фрэнк тяжело переводит дух, и его мятное дыхание отбивается от стен.
— Нафиг?
— Хотел по-быстрому зайти в магазин дисков, пока нет людей, и поискать часовой выпуск Скуби-Ду. Ненавижу, когда рядом подростки. Раздражают. Да, я хочу посмотреть грёбаный мультик, а не боевик, а они будут глазеть, а я буду волноваться и что-нибудь сломаю. И, клянусь, сломать я могу не только диск.
Фрэнк выглядит так, словно его тошнит, но неизменная раздражённость Джерарда немного успокаивает. Это хорошо. До сумерек остаётся пара минут. Нужно расслабиться. Необходимо. Джерард находит в рюкзаке оранжевый текстовыделитель и обводит им родинки Фрэнка, возвращая его прелестные созвездия на место. Пальцы мёрзнут, становятся картонными. Текстовыделитель теряется среди зубных щёток-динозавров.
— Так-то лучше, — говорит Джерард.
— Такое чувство, что тебе совсем не страшно.
— Фрэнк, — цокает Джерард, очень, блять, стараясь не цедить сквозь зубы, — сколько раз мы планировали исчезнуть отсюда? Кучу раз. У тебя, у меня, обкуренные, трезвые. У нас никогда не получалось, но сейчас нам остаётся только бежать.
— Это охуенно пугает, — скомканно выдыхает Фрэнк.
Джерард хватает его за перебинтованные запястья, надавливая на кожу, разрисованную оранжевыми линиями, и рокочет не моргая:
— Перестань бояться. Помнишь слова Хайзенберга, а? С того момента, как мы скинули этот чёртов обогреватель на голову твоего отца, мы стали теми, кто стучит в дверь. Мы не в опасности.
— Мы, типа, опасность?
— Ага, — кивает Джерард. — Я бы всё вернул, чтобы ещё пару раз пересмотреть с тобой Breaking Bad, но уже темнеет. Идём.
Он цепляется за руку Фрэнка, вытаскивая за собой на улицу. Мороз кусает губы. Приходится немного поцеловаться под опавшим клёном, чтобы разогреться.
Целовать Фрэнка — почти что сидеть в микроволновке и ежечасно обновлять таймер.
Они впихивают себя в автобус и наскребают на билеты до вокзала, чтобы поскорее свалить. Внутри сухо и пахнет тёплой одеждой. Фрэнк умудряется заснуть на животе Джерарда. Наверное, хочет поскорее очухаться в прошлом. Дурачок. Пирсинг поблёскивает, как подожжённая аромапалочка. Джерард тихонько трогает этот шарик над бровью, попеременно пугая взглядом людей вокруг, чтобы не пялились. Тоже хочет откинуться. Не решается. Ему остаётся только гладить ледяную щёку и размышлять. На последней остановке он будит Фрэнка лёгким щелчком по носу, выдавливая улыбку из губ, разлохмаченных поцелуями.
— Ай, — переносица краснеет.
Джерарду всюду мерещится кровь. Он говорит:
— Я сверялся с расписанием поездов, один скоро прибудет.
Фрэнк вяло царапает глаза, замечая сквозь зевоту:
— Твоя пунктуальность меня настораживает.
— Ты знаешь такие слова? Я поражён.
— Пошёл нахуй, Джи.
— Оу. С возвращением в мир грязных слов.
Сонливый Фрэнк позволяет тащить себя по темноте. Всё ещё маленький, уставший. Он не скоординирован и не замечает, как они шагают мимо кассы и забираются прямиком на надземный пешеходный переход. Здесь в лёгкую можно переломать позвоночник. Джерард нагибается, а Фрэнк механически повторяет за ним. Наконец просыпается, вглядываясь вдаль. Рельсы начинают гудеть. Как своевременно.
— Эм. Это ведь товарный поезд.
— Ага, — кивает Джерард и разглядывает скрипящие вагоны, громыхающие вдалеке.
— Ты рехнулся?
Джерард щурится от нехорошего, ненужного ужаса перед своей задумкой, стряхивает с шапки снег. Поясняет:
— Нам придётся запрыгнуть наверх. Не бойся. Слышишь, какой он громкий? Нас не заметят. И я просто уверен, что в этом паршивом крошечном городе никто так не делал. Эффект неожиданности, все дела.
— Это...
— Это лучше, чем платить за билеты и маячить лицами перед кучей людей.
Сколько же им придётся расплачиваться потом?
— Джи.
— Меньше думай и верь мне.
Холодно. В коленках застревают то ли частички стеклопакета, то ли снежинки. Джерард лихорадочно отсчитывает секунды, прежде чем кивнуть:
— Давай.
Они синхронно перестают дышать. Размыкают пальцы, ютящиеся в руках друг друга, закрывают глаза. И перебрасываются через перила, кубарем запрыгивая на металлическую спину поезда. Как же это больно. Отбитые поясницы и ступни ноют. Всё-таки в коленках снег, хотя по ощущениям в них и впрямь застрял разбитый стеклопакет.
— Ничего не сломал? — хрипит сбоку Фрэнк. — Я услышал хруст.
— Э-э.
— Э-э?
— Это, вроде, была зубная щётка.
— Блять.
— Блять, — соглашается Джерард.
Они лежат так пару минут, чувствуя, как дух вытекает из тел и просачивается сквозь щели и сколы поезда. Снег ссыпается на лица, режет щёки. Мозги немеют. Джерард представляет, что их побег закончится двумя окоченевшими трупами с отбитыми ступнями, и ему становится смешно до щекотки в гортани. Фрэнк косится на него — и тоже смеётся. Не болезненно, не истошно. Триумфально. Живо и до разрушительного победоносно.
— Ты ненормальный, — сквозь смех бормочет Фрэнк.
Поезд везёт их в метель и темноту. Джерард переворачивается набок, втискивая ладонь в руку Фрэнка. Оба стучат зубами. Не время умирать. Джерард рассматривает пирсинг и заводит извечную шарманку болтовни:
— Представь, что мы сейчас лежим на спине мироздания. Что мы будем ехать куда-то всего лишь крошечную бесконечность. Было бы круто существовать вечно. Наверное.
— А ты тогда представь, что мир всё-таки стоит на китах и черепахах. По-моему, это прикольно.
Н-да. Их мозги совсем скисли.
Поразительная деталь: вокруг красиво, а воздух волшебно пропитан мятным Фрэнком. Джерард ощущает на себе всю мягкость жизни. Тут хорошо. Есть только его мальчик, рюкзак, пружинистые от ходьбы икры.
И настоящие планеты. Невидимые, безымянные, крутящиеся где-то над поездом, но принадлежащие только им.
Некоторые вещи происходят внезапно. Смех от неожиданной шутки, ожог, сбитая троллейбусом кошка, влюблённость.
А у Джерарда переворачиваются внутренности, когда Фрэнк лихорадочно его целует. Ожидаемо и превосходно.
— ...эй, монстр, знаешь что? — шепчет Фрэнк. — Я, блять, так влюблён в тебя, что у меня сейчас башка взорвётся.
И Джерард улыбается, почему-то зная, что однажды психотропная мелочь их разлучит.
— Дурацкая затея.
— Дурацкая, — соглашается Джерард и отскребает себя от спины мироздания.
— Очень дурацкая.
— Насчёт три?
— Раз.
Два, два на ниточке, (сколько ещё осталось?), два на верёвочке от макета «околоЮпитера», (долго мы едем? я уже тела не чувствую), два с подрезанными пятками, три.
Они бросаются в снег, боясь рассыпаться снежинками и растаять к утру. Но выживают. Катятся по склону, трещат, задыхаются, вспарывают покрасневшие бинты, не двигаются, но выживают. Куртки помогли. На этот раз получилось одурачить смерть, плетущуюся на полтора шага позади.
— Мы как самоубийцы, — хрипит Джерард.
— Или как взрослые.
— Разве это не одно и то же?
Или как заснеженная мята и снежноягодник.