Михаил не понимал, что с ним происходило.       

Он не понимал, почему его так привлекали эти прекрасные серые глаза, напоминавшие сталь ангельского клинка, не понимал, почему впервые желал понять кого-то. Хотя нет. Это не так. Он впервые захотел понять человека. Впервые хотел открыться кому-то, позволить себе секундную слабость подле такого слабого, сравнительно самого Михаила, и беззащитного юноши. Ещё совсем ребёнка. Архангел хотел, впервые на своей памяти, оберегать кого-то. Не потому, что так надо и так правильно, не потому, что так бы поступил Отец, но потому, что этот мальчишка стал… дорог ему? Михаил не мог утверждать, раньше он не чувствовал ничего, что выходило бы за рамки семейной привязанности. А это чувство, поселившееся где-то в области сердца, было ново, непонятно, а оттого пугающе. Когда он впервые осознал его, архангел стал медленно осознавать опасность этих чувств, этих эмоций. Этой почти вседозволенности и свободы. Мужчина нечётко, но с горечью и страхом, граничащим с ужасом, осознавал:       

Адам Миллиган стал его спасением и проклятьем.              

***

Когда его жизнь превратилась в ещё больший Ад, чем было до этого, Михаил не знал. Просто в какой-то момент самый обычный день его ссылки на землю людскую затуманился резкой и вместе с тем ноющей болью в руке. Но болела не столько сама конечность, сколько кровеносные сосуды — кажется, люди называют их венами, — что сильно разбухли и потемнели, словно теперь не только кровь была в них.       

Михаил прекрасно знал, что это значит.       

Михаил прекрасно осознавал, что сам во всём виноват.      

Михаил уже почти смирился со своей смертельной участью.       

И даже сочувствующие взгляды младших братьев уже не так его раздражали. Наверное, потому что они впервые на невероятное количество лет так сплотились. Михаил всей душой ощущал их ненавязчивую поддержку, явственно ощущал понимание Кастиэля, что, пожалуй, единственный надеялся на выздоровление архангела. Он был уверен в хорошем исходе. И откуда в нём эта слепая вера мужчина не знал и не переставал удивляться этой несколько даже забавной особенности серафима — тот был, пожалуй, единственным, кто был точно уверен в излечимости ханахаки — болезни неизлечимой, а оттого смертельной.       

Ею мог заразиться любой ангел, стоило ему лишь полюбить кого-то столь же сильно, как самого Господа Бога. И Михаил всегда считал это верным: дети Божью должны быть верны лишь Отцу своему. Но важно отнюдь не это. По всем приданиям, по словам Его, не было ни лекарства, ни заклятия, что могло бы излечить больного ангела, что могло бы спасти умирающее дитя Его, посмевшее полюбить постороннего. Поэтому уверенность Кастиэля была глупа и чересчур наивна для того, кто более остальных всегда интересовался ханахаки. Но, он должен быть честен хотя бы с собой, Михаил в тайне надеялся на правоту младшего, надеялся излечиться и вновь расправить здоровые крылья, воспарить в небеса и почувствовать то, чего ему так отчаянно не хватало на Небесах: свободу и порывы весёлого ветерка, — окунуться в череду счастливых воспоминаний.       

Но огонёк этой надежды был столь слаб, что совсем скоро бы сам затух под гнётом боли и отчаяния на глубине михаилова сосуда.       

— Отец, что же мне делать? — в пустоту спросил архангел, совсем не ждя ответа. Которого не получил. Ожидаемо, в общем-то.       

Когда он утратил веру в поддержку и помощь Его? Михаил не знал и знать не хотел.       

— Михаил? — раздался удивлённый голос со стороны выхода, и мужчина поворачивается к незваному гостю.       

— Адам? — не менее удивлённо слетело с губ архангела. — Что ты здесь делаешь?       

— А ты?       

— Небеса не могут не привлекать моего взора, — хмыкнул в ответ Михаил, не отрывая взгляда от звёздного неба.       

Оно было молчаливым наблюдателем, звёзды впервые казались изгнаннику столь же живыми, как их описывали в различных людских книгах. И это… восхищало? При взгляде на небесные тела, освещавшие чёрное, как сама Тьма, небо, становилось неожиданно спокойно, а все тяготы, свалившиеся на плечи архангела, казались мелочными и недостойными того беспокойства, что одолевало Михаила столь долгое время.       

Даже боль, протекающая по венам, немного заглушалась.

Мужчина старался не обращать на неё внимания, но всё же одёргивает рукава, дабы Адам не увидел ничего лишнего. Не нужно ему знать, отчего архангел старается свести их встречи к необходимому минимуму, хотя раньше именно он являлся инициатором их встреч и разговоров. Миллиган чем-то привлекал взор Архистратига, невольно став предметом его наблюдений и интереса. Михаил был какое-то время в теле этого юноши, он касался его души. И столько боли в ней было, столько страха и непонимания. Но ни капли, ни крошки ненависти в заплаканных серых глазах, что так напоминали ангельскую сталь.       

А сам Адам совершенно не напоминал её. Он не был безжалостен и жесток, ему не были чужды доброта и сострадание, желание понять и опровергнуть чужие домыслы и убеждения. Не было чуждо и желание пойти против системы. В Миллигане так явно прослеживалось то, чего не было в самом Михаиле, что тому осталось лишь размышлять над воистину невероятной вещью: их столь разные души прекрасно уживались в одном теле. Словно не Дин Винчестер, а Адам Миллиган — этот мальчишка, ничего не знавший о вражде ангелов и демонов — всегда был подлинным сосудом архангела.       

— Ну. — Юноша сел на подле мужчины и обратил взор на звёздное небо, стараясь найти в нём то прекрасное и интересное, что видел Михаил. — Небо всегда было тем, что заставляло задуматься о многих вещах. Мама говорила мне, что нет на свете большей истины чем та, которую прошептали на ухо звёзды своему извечному наблюдателю.       

— Интересное утверждение, — ответил архангел, чуть улыбнувшись.       

Нет большей истины, да? Когда-то он так говорил о слове Божьем.       

— Мне оно всегда казалось немного глупым и наивным, — фыркнул Миллиган. — Мы ведь сами решаем для себя, что действительно истинно. Ни одно живое существо ведь не может не ошибаться. Так если звёзды живы, то способны ли они говорить истину в последней инстанции? Получается, даже они имеют право на ошибку. А значит, мы не можем беспрекословно верить каждому слову, прошептанному ими.       

— Но что если их слова и правда истинны?       

— А кто сказал, что их совсем не нужно слушать? Никто не запрещал брать во внимание эту предначертанную судьбу и менять в угоду себе. Ведь судьба сама по себе изменчива.       

— Действительно… — задумчиво сказал архангел.       

Наверное, поэтому Габриэль и полюбил людей.       

Они были настолько горды и самоуверенны, что хотели вершить свою судьбу сами. Люди так противоречивы в своём желании найти опору в том, чего никогда даже не видели, но чему слепо верили, и одновременно с этим в нежелании следовать истинам, прописанным этой же опорой. Противоречивы даже для себя, такие разные, совсем друг на друга не похожие. Пожалуй, с такими существами на перекрёстке вражды ангелов и демонов Апокалипсис не мог закончиться иначе.       

Но сейчас Михаилу было самую капельку плевать. Сейчас он лишь краем глаза смотрел на расслабленную фигуру Адама и наслаждался моментом. Признаться честно, ему ужасно не хватало таких спокойных посиделок с бывшим сосудом, но и чувствовать боль было не самым приятным.      

Эта ноющая, но при этом режущая, подобно прекрасно наточенной стали, боль поглощала Михаила постепенно, туманила разум и заставляя отбросить какие-либо мысли кроме образа Адама в голове. И цветы, пока ещё неизвестного архангелу вида, разрастались мучительно медленно, заполняя вены и лёгкие. Но это совсем не вредило Архистратигу, цветы лишь приносили боль и мучения, вредили сосуду, но старший Божий сын легко лечил эти повреждения. Но стоит им добраться до благодати, хранившейся где-то около сердца, как ничто не сможет спасти Михаила. И он умрёт медленно и мучительно, сжираемый цветами собственной любви.       

Любовью к Адаму Миллигану и его прекрасным серым глазам, что словно сталь ангельского клинка.

***

Это азалии, отрешённо подметил Михаил, смотревший на свои руки, в частности, на запястья. Из порванных кожи и вен торчал стебель, на котором был прекрасный бутон белой азалии. Все руки были усыпаны стеблями и бутонами, чьи лепестки явно показывали: растение в самом рассвете сил.      

— Началось? — спросил Люцифер, наблюдавший за братом со спины.       

— Да, — с горечью ответил старший архангел, продолжая смотреть на свои руки.       

В голове была пустота и только. Наверное, впервые за эти дни Михаил жалел о возможности чувствовать.       

О возможности любить.

— Их нужно срезать, — раздался неожиданно голос Кастиэля около Люцифера. — Будет не так больно, и это замедлит на какое-то время болезнь.       

— А ты-то откуда знаешь? — поинтересовался Дьявол, выжидающе смотря на серафима.       

— Я… — ангел замялся, но, собравшись с мыслями, продолжил: — Я болел ханахаки. Пришлось узнать и испробовать очень многое. Пусть люди и не болеют этим, но у них есть книги, посвящённые чему-то похожему. Терять мне было нечего, поэтому я попробовал. Что-то помогало, что-то не было возможно по ряду причин, что-то, следовательно, не работало.       

— Ты болел ханахаки, но до сих пор жив? — ошарашенно спросил Михаил, сжимая ладони в кулаки. В глазах мелькнул огонёк надежды.       

— Да. Я влюбился в Дина и тогда действительно считал, что умру, но попытался спастись. И спасся.       

— Как?       

— Ответом, — с улыбкой ответил Кастиэль и ушёл, оставляя явственную недосказанность.       

Михаило оставалось лишь устало выдохнуть и проклясть младшего брата за эту ненавистную мимолётную лёгкость в груди: огонёк надежды медленно, но верно превращался в согревающий полноценный огонь.    

Интересно, когда он обожжёт его?              

***

Михаил ненавидел надеяться. Это туманило разум, не позволяло думать рационально, допускало то, что, по всем законам здравомыслия, не могло произойти, имело нулевую вероятность, но с чёртовой надеждой — бесполезное, только вредящее чувство — появлялось как минимум десять сотых процента. И, знаете, этого хватало, чтобы погрязнуть в неопределённости и слепой вере в чудо.       

Михаилу эта вера уже поперёк горла.       

Михаил не хочет надеяться.       

Михаил устал.       

Кто-нибудь избавьте архангела от этой слепой надежды, от подбадриваний со стороны братьев, от мягкого и такого родного — когда только успел — Адама. От его стальных глаз, напоминающих былые времена и его, Михаила, грехи. Архистратигу так всё осточертело, что хочется просто уйти в небытие, да хотя бы вновь оказаться в Клетке. Лишь бы не было всех этих проблем, лишь бы не было этого щемящего чувства в груди.       

Лишь бы не было этих чувств.

Но они, конечно же, никуда не ушли и покидать своего владельца вряд ли собирались. Наверное, поэтому Михаил послал всё — как Дин говорил — нахрен и просто схватился за те немногие оставшиеся минуты счастья и спокойствия, что остались у него. Ханахаки прогрессировало невероятно быстро, и теперь архангел задыхался лепестками белой азалии даже при мимолётном взгляде на Миллигана. А жили они на одной территории, в соседних комнатах, а многие их привычки и любимые места совпадали.       

То есть, пересекались они чуть ли не каждые пять минут.       

И это слегка раздражало, потому что скрывать своё самочувствие было всё сложнее и сложнее с каждым вздохом, с каждым взглядом на этого юношу. Михаилу казалось, что он умрёт скорее от собственного восхищения и желания обладать — такого порочного и неправильного, — чем от ангельской болезни. И он даже не знал, что из этого предпочёл бы.       

Находясь на грани жизни, чувствуя жнеца за спиной, Михаил хотел одного: трёх желанных слов «Я люблю тебя», произнесённых ему мальчиком со стальными глазами. Архангел хотел вечно видеть эту улыбку — такую мягкую и счастливую, — хотел, чтобы его Адам никогда не чувствовал той боли, которую ему принёс Архистратиг и Апокалипсис.

Михаил не был достоин любви этого бедного, настрадавшегося юноши, но так отчаянно желал её получить хотя бы сейчас, когда цветы вот-вот доберутся до сердца и убьют и Михаила, и его сосуд. Поэтому он стоял в комнате Адама, пряча руки в рукавах свитера и за спиной, и внимательно смотрел прямо в глаза, подобные ангельской стали, что были полны непонимания и ожидания.       

— Михаил?.. — робко позвал юноша архангела, сжимая покрывало пальцами рук.       

— Адам… — хрипло прошептал его имя Архистратиг и подошёл к Миллигану, садясь на колени пред ним и опуская голову на колени юноши. — Я люблю тебя… — это звучало слишком тихо, чтобы услышать, но Адам уловил эти заветные три слова.       

А Михаил… Он лишь лениво и неохотно в очередной раз подавил приступ кашля, почесал руки, на которых вновь были бутоны и всё также продолжил сидеть подле бывшего сосуда, с головой на его коленях. Было спокойно. Наверное, так чувствовали себя смертные, когда со смирением принимали свою участь.       

— Михаил… — сколь же тихо прошептал Миллиган. — Подними голову, пожалуйста.       

Архангел был несколько ошеломлён и несколько разочарован, но послушно поднял голову, встречаясь взглядом с Адамом. Тот же как-то странно улыбался, глаза его сверкали, ещё больше напоминая сталь ангельских клинков. Но сейчас на ум почему-то шло лишь сравнение со светло-серыми облаками, в которых Михаил когда-то невероятно любил летать вместе с братьями, ощущая приятную прохладу и свободу.       

А Адам опускает голову ниже, дабы аккуратно и совершенно неуверенно коснуться губами губ архангела, дабы в невинном поцелуе — касании! — сказать то, что вслух юноша не мог произнести слишком давно.       

«Я люблю тебя»

И Михаила будто поразило тысячью молний, столь сильные эмоции одолели и разум, и сердце, что архангел потерял всякий контроль, всякое здравомыслие. Лишь поддался навстречу, приподнимаясь, обнимая Адама за плечи и прижимаясь так тесно, чтобы всем телом, всей душой насладиться этой нежностью и интимностью, витавшей в воздухе, впитать в себя всё то, что его Адам старался передать мужчине.       

Михаил будто вновь обрёл любимые крылья.      

Столь же белые, как азалия, распустившая свои бутоны прямо в сердце Божьего сына.