Люцифер не любил любить, как бы странно это не звучало. Он умел это лучше кого бы то ни было, но это всегда заканчивалось такой катастрофой для него же, что хотелось уничтожить всё вокруг, и лишь вовремя появившаяся Клетка уберегала и Землю, и Рай от гнева падшего архангела, любившего Отца настолько сильно, что в итоге он оказался на чёртовом дне Преисподней. Это было несправедливо, отвратительно по отношению к любимому сыну, но он всё же смог это принять и в масло боли кинуть огонёк ненависти, разгоравшийся чрезвычайно сильно. Это помогало уберечь душу от новых ошибок.       

По крайней мере, он так думал. Отчаянно надеялся в желании вырвать сердце, которого никогда и не было, но со злой обречённостью понимал, что все эти попытки не любить никогда в его долгой и тоскливой жизни не увенчаются успехом. Потому что любить Люцифер не любил, но…       

Это единственное, что получалось у него до отвратительного хорошо.

***

И когда на пороге Апокалипсиса он впервые встретил собственный сосуд, захотелось бросить всё и всадить себе ангельский клинок точно между рёбер. Сэм, чтоб его, Винчестер был такой занозой в заднице, что Люцифер просто не переставал поражаться их схожести. Право слово, если он так выглядел со стороны, когда ссорился с Отцом и Михаилом, то своё проживание в Клетке можно было считать полностью заслуженным — прощать Его, впрочем, он все равно не собирался. Зато наблюдать за истинным сосудом не просто собирался — уже вовсю наблюдал и веселился, позабыв и о своей миссии, и о желании что-то там разрушать.       

Потому что Сэм был куда интереснее всего этого и реагировал порой так мило и забавно, что Люцифер не мог остановится, подтрунивая его. Развлечение от Бога — звучит довольно иронично. Даже злиться особо-то и не получалось, когда план развалился из-за парочки людишек, а он сам, да ещё и с Михаилом, вновь оказался в Клетке. Ведь Сэм был с ним, задыхался в объятиях боли и своей, и Люцифера, но даже не пытался выбраться, смиренно склонивший голову перед бездной — немыслимое спокойствие для его милого лосёнка. Спокойствие, которое совершенно не подходило под всю эту мрачную атмосферу вечного заточения, которое хотелось разрушить, разбить на миллиарды осколков. И он ломал, медленно, растягивая удовольствие, и совершенно не замечая, как ломал не столько притворное равнодушие, сколько самого Винчестера, а когда наконец обратил внимание вернуть всё назад уже было никак нельзя: Сэм сломанной куклой лежал в его руках и, кажется, даже не дышал. Совсем скоро его тело и вовсе исчезло, оставив душу во всё сколь же холодных руках Дьявола.       

Мучить её совсем не хотелось: стало как-то скучно — но вот пригреть, ласково одаривать частицами оставшегося у него тепла желание было безмерное. И Люцифер не собирался ему противиться, нежничал с измученной душой. Та сначала едва ли реагировала, скорее пыталась сбежать и боялась так сильно, что этот страх едва ли не коснуться можно было. Но он терпеливо грел её и защищал от гнева Михаила, который к тому моменту всё ещё не мог смириться, принять такой простой факт: он заперт в этой Клетке с младшим братом, с сосудом, никогда его не являвшимся, и душой, чьё тело так безобразно отделили от души. Он пытался разрушить всё в этом безгранично маленьком пространстве и останавливался лишь тогда, когда клинок неожиданно оказывался рядом с бывшим сосудом. Люцифер подмечал это с неким недоумением, но быстро отбрасывал все мысли и возвращался к Сэму: он был куда интереснее старшего брата и его странных отношений с мальчишкой.

А потом и его душа исчезла, словно её никогда и не было.

***

Зачем Отец дал им шанс начать жизнь заново, он не то чтобы не знал — просто не хотел знать. Люцифер так привык к тому, что за него всё решили давным-давно, что полная свобода встретилась не с восторгом наконец вольного падшего ангела, а с его недоумением, почти что испугом. Осознание того, что теперь не было никакой судьбы, никакого предназначения, и он был волен поступать ровно так, как велело сердце, приходило урывками и совершенно не хотело усваиваться. Наверное, поэтому он часто сбегал из убежища и долго бродил по ночным улочкам, рассматривая людской мир с совершенно другой стороны.       

И невольно начиная его любить.       

Не сразу, но как-то совсем незаметно, Люцифер проникался искренней любовью ко многим их созданиям и медленно начинал понимать Габриэля. А ещё Кастиэля, так трепетно дорожившего обоими Винчестерами, но Дином, истинным сосудом Михаила, по-особенному. Это не сразу стало заметно для него, но чем дольше Дьявол наблюдал что за старшим, что за младшим братом, в душе зрело понимание их чувств.       

Неправильных, запретных для ангелов и таких необратимо смертельных, но делавших этих безнадёжных ангелов такими счастливыми и полноценными, что невольно просыпалась в душе зависть. И не то чтобы Люциферу так нужна была любовь, от которой он мог умереть…       

Да, ему хотелось.       

Хотелось почувствовать вновь это прелестное чувство, которое он так сладко ненавидел многие миллиарды лет, даже если в итоге всё обернётся смертью без шанса возродиться. И очевидные перемены в сосуде от этого желания дошли до него не сразу. Может, дело было в излишней увлечённости, которая часто губила все его планы, но он действительно не заметил, как в венах и лёгких начали прорастать цветы, взращённые на любви к… А к кому? Кого он полюбил так сильно, как когда-то любил Отца?       

Это так смешно — осознавать, что даже не знаешь, из-за чувств к кому подыхаешь день ото дня.       

Люцифер бы, наверное, даже не догадался до самой смерти., если бы не стал сталкиваться с младшим Винчестером чуть ли не каждые пять минут. Это было странно, но не то чтобы его как-то не устраивало. В конце концов, Сэм был более чем приятной для него компанией, которая самому Дьяволу была совершенно не рада, но в силу ограниченного пространства уйти не могла. И усиление боли в руках — да во всём теле, если быть честным — при их встречал пусть и не сразу, далеко не сразу, но ускользнуть от внимания падшего всё же не смогло. Верилось с трудом, но нельзя было не признать, что, на самом деле, всё было вполне логично: он ведь и сам не замечал, как уделял внимание своему истинному сосуду всяко больше, чем планам Создателя, как то мучал его, то одаривал редкой лаской, увлёкшись уже совсем не Апокалипсисом, а одним единственным человеком, который был намного интереснее всех этих разборок.       

Сэм стал чем-то вроде зависимости, обязательным элементом всей это жизни, и Люцифер не был против, как не искал в чужих глазах взаимности. Любовь могла цвести в нём столько, сколько позволяло ей отведённое до смерти время, но глупо было отрицать, что большинство болезненных моментов в жизни Винчестера были по вине именно архангела, о Клетке и вспоминать не стоило: пусть саму душу он и грел нежно, но до того изрядно мучал её хозяина, ломал себе в удовольствие и едва ли жалел хоть о чём-то.       

Пожалуй, смиренное ожидание — самое благородное, что он мог сделать за последние годы жизни.       

Даже если был хоть малейший шанс на спасение, какой в нём смысл?       

— За грехи принято платить, — хмыкнул Люцифер, рассматривая руки с потемневшими венами.       

У него грехов было уж слишком много.       

Поэтому оставалось лишь проводить остатки дней за любованием высокой фигурой, в голове у которой так много лишних мыслей и переживаний, что из них получилась бы неплохая мелодрама, способная заставить парочку смертных затопить свои квартиры слезами, но всё же Сэму стало в разы лучше с их последней встречи, и душа уже не жалась в самые закрома тела, чтобы уж точно никто не достал. Это позволяло изредка прикасаться к ней, греть и защищать от кошмаров, которые так любили мешать Винчестеру спать — в их появлении был виноват, в первую очередь, Люцифер, и раньше его бы это непременно веселило, но сейчас мешки под чужими глазами как-то совсем не радовали. Зато радовали его редкие улыбки и спокойствие, стоило Дьяволу подойти чуть ближе. Признаться честно, он думал, что его будут шугаться, словно чумного, однако Сэм вёл себя не в пример расслабленно, умиротворённо, будто ему действительно было комфортно с бывшим мучителем — ситуация не в пример странная и чудная.       

Но ему нравилось это. Не могло не нравиться.       

***

Лепестки, измазанные в крови, смотрелись довольно эстетично. Мысль была странная, но правдивая — Люциферу нравился открывшийся в раковине вид, и боль в лёгких не особо заботила, пока он мог наслаждаться этой картиной. Ханахаки— болезнь отвратительная, но красивая, и эта красота не внушала в него ужас, как то было, когда он увидел Михаила, почти что выблёвывавшего эти лепестки. Они не были похожи на те, что видел перед собой сейчас сам Дьявол: округлые, довольно маленькие, если сравнивать с его, и немного розоватые, кровь на них смотрелась тошнотворно-отвратительно, так, что взгляд невольно сам переключался на что-то другое.       

У Люцифера же лепестки были белоснежные, казалось, родные крылья не могли похвастаться той же холодной белизной, а форма их, словно в насмешку, чем-то напоминала перья. Острые и тёплые, они грели душу — эти же скорее уж морозили её, отталкивали. Такими любоваться только издалека, так, чтобы их холод уж точно не достал.       

Ему другого лучше и не придумаешь: смотри на объект своих «неправильных» чувств, смотри издалека и не смей подходить ближе. Ты не достоин. Не то чтобы Люцифер был против, но осознание собственных ассоциаций несколько веселило и в какой-то степени даже настроение поднимало. Раньше и подумать о чём-то подобном казалось несусветной глупостью, а сейчас он беззастенчиво, с истинно дьявольским удовольствием и любопытством наблюдал за изменениями в собственном сосуде, за смертью, прораставшей по венам. Странно, но довольно захватывающе.       

— Люцифер? — За дверью раздался недоумевавший голос младшего Винчестера, и падший обернулся к двери, понял, что придётся в спешке прибираться и выходить, пока Сэм не разозлился настолько, чтобы войти без спросу. Чего ему стоило взломать один старенький замок?       

— Сейчас-сейчас! — крикнул в ответ падший и включил воду, чтобы изобразить хоть какую-то занятость и вместе с тем смыть кровь и лепестками. Последние, конечно, пролезать через слив не хотели, поэтому пришлось рвать их на кусочки, стараясь не морщиться от далёко не самых приятных ощущений, но он всё же закончил и вышел с нервной усмешкой. — Так нужен туалет?       

Сэм ничего не ответил и только тяжело вздохнул, словно разговаривал не с Дьяволом, а с проблемным подростком, который любил всё делать по-своему, скрывать собственные переживания и оттого заставлять других переживать. Ну правда, понять, что его что-то беспокоило, было так просто, что оставалось только поражаться то ли собственной догадливости, то ли открытости Люцифера, едва ли подозревавшего, как легко его читал истинный сосуд.       

Непонятно было только одно: из-за чего весь сыр-бор? Вряд ли ему кто-то ответит прямо сейчас, но предчувствие сложно было назвать хорошим. Что-то происходило между ангелами, что-то, вероятно, серьёзное…       

Как бы это «что-то» не обернулось катастрофой. Впрочем, как будто им привыкать.       

***

Смотреть на счастливого Михаила самую малость отвратительно, но Люцифер старался не срываться, не злиться, не придушить старшего брата, такого радостного и улыбавшегося, он правда не хотел вновь отражать собственную злость на других, но едва мог себя сдерживать, поглощённый болью во всём теле и душе. Сначала это всё было весело и любопытно, а сейчас хотелось разорвать к чертям мир, людей, себя. Всю свою нывшую от боли душу, медленно, но верно приближавшуюся к концу. Это… злило. Он не хотел повторять прошлое и вновь в ярости сделать то, о чём потом будет жалеть всю жизнь.       

Цветы — гадкие лилии отвратительно белого цвета — прорастали во всём теле и заставляли сглатывать собственную кровь просто потому, что Сэм, мать его, Винчестер, чёрт знает почему, старался всегда быть как можно ближе и смотрел ещё так омерзительно обеспокоено, словно знал всё, догадывался по крайней мере, и вот этого Люциферу совсем не хотелось. Чужие жалость и беспокойство — вещь ненужная, чуждая, раздражавшая его до скрипа зубов и желания всадить ангельский клинок точно между лопатками. Не своими.       

Но он лишь глубоко вздохнул и зло сжал охапку окровавленных лепестков в попытке прийти в себя. В зеркале зрелище было так себе, и едва ли Дьявол бы ошибся, сказав, что сейчас напоминал побитую жизнью псину, которая совсем скоро сдохнет то ли от тоски, то ли от голода, тихо скуля о своей горестной судьбе.       

Скулить желания не было.       

А умирать и вовсе давно перехотелось.       

Конечно, только он, по итогу, виноват в собственном положении, в своей самоуверенности и глупости, но винить хотелось весь чёртов мир. Особенно Отца, явно придумавшего всю эту хрень на зло собственным детям, чтобы никого, кроме него, они не хотели любить не столько из преданности, сколько из страха перед смертью.Очередная эгоистичная глупость, которая работала так слаженно, что тянуло блевать теми самыми цветами, застрявшими в глотке.       

Глупость, от которой он никак не спасётся.      

Какая ирония, он вновь стал жертвой собственной любви, вновь из-за этого страдал и вновь был переполнен едва сдерживаемой злобой. Сколько бы бесчисленных лет не прошло, всегда что-то всегда оставалось прежним. Нерушимый закон, да? Отвратительно.       

Люцифер хмыкнул, вновь смывая доказательства наличия у него хоть каких-то чувство помимо вечной злобы, и вышел из ванной, взгляд сам собой метался по пространству, чтобы убедиться, что его никто не заметил, и когда сомнений в собственном одиночестве не осталось, облегчённый хрип вырвался сам собой. Наткнись он на кого-нибудь из братьев, ничего плохо не случилось бы, но, увы, жили здесь не только они, и Винчестеров встретить всегда было как-то проще даже в самых неожиданных местах, а пересекаться с Сэмом как-то не шибко хотелось.       

Поэтому оставалось только проявлять верх внимательности и тщательно следить за окружением, чтобы…      

— Хей, ты не слишком ли часто для ангела ходишь в туалет? — раздался сбоку знакомый голос, полный некоторой насмешки и странного любопытства. Кажется, даже думать об этом Лосе было опасно для здоровья…       

Стоило только мысли промелькнуть, как он тут же возник совсем близко, а в глотке застряли новые цветы. Отвратительное чувство чужеродного мешало обратить должное внимание на Сэма, и рука сама собой сжала горло, словно хотела вытеснить цветы, чтобы те наконец не мешали, однако от этого становилось скорее хуже, чем лучше, а потому Люцифер заставил себя опустить её и повернуться уже к нежданному гостю. Тот выглядел немного обеспокоенным, и это бы, может, льстило, если бы он был в состоянии вообще здраво понимать происходившее, а не концентрироваться на том, как бы не выблевать все лилии прямо на Винчестера.       

Право слово, нельзя было придумать смерть побезболезненнее? Тогда всё стало бы куда проще!       

— Люцифер?.. С тобой всё в порядке?.. — На плечи легли чужие руки и немного встряхнули его. Ситуацию это никак не улучшило, и Дьявол раздражённо скинул их, чувствуя, как пара лепестков во рту была готова в любой момент потребовать выхода. Перед глазами начали мелькать чёрные круги, да и тело слабело с каждой секундой всё больше… Одно движение, и он точно потеряет сознание. — Хей, ты чего? Тебе плохо?..       

Ах, да пошло оно всё папаше родненькому точно в зад.       

— Люцифер!..       

Родная тьма встретила ласковыми объятиями.