Ты заходишь, привычно открывая стальные замки своими ключами. И эта связка едва похожа на ту, которой ты пользуешься каждый день по несколько раз. Она вообще едва ли похожа на связку ключей от чьего-то жилища, скорее, смахивает на клубок разномастных отмычек, без которых не обойтись любому медвежатнику, жаждущему куда-то попасть, но не желающему быть пойманным с поличным. Но по-другому сюда не зайти, не пробраться. Уж слишком мое жилище похоже на бункер, слишком глубоко вмуровано под землю в бетонные блоки, а еще слишком незаметно для простого глаза обывателей. А вообще, его можно смело так и называть — бункер. Только служит он не от защиты влияний внешнего мира, а скорее, для защиты внешнего мира от одного конкретного влияния — от меня.
Каждый раз удивляюсь, как сюда кроме меня хоть кто-то доходит. Остальным, как минимум, нужны железобетонное терпение, стальные нервы и стальные яйца. Ибо нервные и слабенькие духом и половины пути не прочапают.
Чтобы хотя бы добраться до входной двери, нужно протопать не один километр по подземным шахтам, представляющим собой весьма запутанный лабиринт, по которому без подробной карты не пройдешь. Вот только даже с клочком бумаги, на котором будет указан верный путь, двигаться все равно будет сложно. Не всякая психика выдерживает многочасовое блуждание в кромешной тьме, где из освещения лишь тот источник света, который захватил с собой: фонарик, неоновые лампы или еще что-то в этом духе. Помимо этого, спускаться нужно на три уровня под землю.
И если первые два еще относительно преодолевают, что называется, не уронив лица, то, спустившись ниже, многие поддаются непонятной панике, коя охватывает организм, крепко вцепляясь липкими пальцами страха. Появляются непонятного происхождения звуки, и начинает казаться, что во тьме есть что-то живое, которое пристально наблюдает за гостем и лишь поджидает удачный момент, когда можно кинуться и разорвать вклочья напрочь перепуганного путника. Все эти ужасные картины подкидываются в голову незваных гостей ими же самими, опираясь на разбушевавшееся воображение и собственную испорченную фантазию. Ибо никаких живых и пугающих своим видом тварей там и в помине нет. Это если не брать в расчет крыс, летучих мышей, пауков и прочую ползучую нечисть, едва ли достигающую размера двух кулаков.
Эти катакомбы проходят лишь те немногие, кому действительно нужно достигнуть своей цели. Их не останавливает и не страшит пара-тройка безобидных ловушек, встречающихся на пути. Не страшат звуковые эффекты в виде грозного рычания зверя или голограмма лазерных лучей. Как не страшит и стальной блок, на который натыкаешься в конце всего пути и который отворить не так просто.
Вот и Тебя ничего не страшит просто потому, что в жизни ты повидал многое, если не сказать, что практически все.
Неспешно подбираешь отмычки для замков, не потому, что спешить тебе некуда, а потому, что нужна предельная концентрация внимания, ошибешься хоть в чем-то и придется начинать заново. Поэтому ты не спешишь, хотя и знаешь, что там, куда ты стремишься попасть, пожелали бы видеть тебя поскорее. Там, с другой стороны стальных блоков, наверняка прокленают твою голову всеми возможными проклятиями. Потом наверняка еще скажут, что ты слишком долго копошился с замками и можно было бы проделать все это намного быстрее. Но кто ж виноват, что система слишком замудрена, что освещения катастрофически не хватает, что даже та тускло горящая лампочка под самым потолком больше нагоняет жути на окружающее пространство, нежели развеивает тьму вокруг.
А я бы и рад, если бы ко мне добирались быстрее, да только привык уже к этому местообиталищу, которое можно было бы назвать домом, но почему-то больше подходит под понятие тюрьмы. Я не выбирал, где жить. Не выбирал все эти системы безопасности. Не выбирал глубину погружения под землю. Все это уже здесь было кем-то создано еще до моего появления на свет. Я просто однажды наткнулся на ничейное и решил, что раз оно ничье, то почему бы и не заграбастать это добро себе.
Сколько я тогда в первый раз ковырялся с замками, не помню точно, точнее, не знаю, потому что вокруг была лишь тьма, и отображать течение времени не представлялось возможным. Но с поверхности земли я потерялся где-то дней на пять, во всяком случае, так утверждали те, кто потерял, с чьего поля зрения я и исчез.
Я и сейчас исчез. И, наверное, именно поэтому Ты пришел сюда, дабы убедиться, что я еще жив, не двинул кони, и не нужно заказывать панихиду.
— Краше в гроб кладут.
Твой голос едва достигает слуха, едва различим среди шума и гула в голове. И он не кажется издевательским или обеспокоенным, ты просто говоришь то, что видишь. И видишь ты, скорее всего, нечто омерзительное, впрочем, как и всегда, когда я оказываюсь заперт здесь довольно продолжительное время, без возможности подняться на поверхность.
— Открой глаза, посмотри на меня.
Не просишь, приказываешь. Именно тем командным тоном, которым привык отдавать указания своим подчиненным. А сейчас ты приказываешь мне, но не с целью подчинить, а с целью обратить на себя внимание.
Глаза открыть выходит попытки с пятой. Веки, налитые свинцом, отказываются слушать команды ослабленного организма. Но даже с открытыми глазами твою фигуру я едва различаю среди размытых пятен пространства.
Ты сидишь передо мной на корточках, хмуришь брови и явно недоволен тем, что видишь.
— Ты много хмуришься.
Хриплю не своим голосом едва слышно и едва различимо.
Только тебя удовлетворяет мой ответ. Точнее, тебя просто удовлетворяет тот факт, что зрение еще при мне, а значит, может, не все настолько уж и хреново.
— Хорошо.
Соглашаешься с чем-то явно своим. Касаешься моего лба пальцами, и от этой нехитрой манипуляции меня шарахает похлеще, чем от разряда тока. Дергаюсь и чисто на инстинктах пытаюсь отодвинуться, не получается только, ибо сил нет вообще никаких. А тебе не нравится эта моя реакция, ты вновь хмуришься.
Я успеваю только отметить, что у тебя очень горячие пальцы, а я, видимо, совсем ледяной, наверное, еще и инеем сверху покрытый. Потому что мне вмиг делается невыносимо холодно, и я едва отображаю свое положение в помещении. И оказывается, я валяюсь на полу, где-то там, где значится кухня. Кажется, я хотел глотнуть кофейку. Кажется, это было последнее мое желание до того момента, пока я не отключился.
— А вот это уже плохо.
Не хочу знать, что именно входит в твое понятие Плохо, потому что мне оказывается достаточным и то, что я чувствую, внезапно распахнув глаза и вновь явив миру Себя.
Последнее, что я помню, это как меня выключило, предварительно знатно перекрутив все внутренности и их же вывернув наружу, заставив рухнуть там, где стоял. Не помню, приходил ли в себя и корчился ли от боли. Не помню выл ли в голос и буйствовал ли. Не помню, выворачивало ли наизнанку и скреб ли когтями пол. Не помню ничего, что происходило после того, как подкосились ноги. Не помню ничего, что происходило до того, как ты пришел сюда.
Спасибо моей памяти, которая ограждает сознание от жутких картин творящегося вокруг. Спасибо ей за внезапные амнезии, за отсутствие повода грызть себя изнутри подвергнутым гнетом совести. И просто спасибо за сохранность нервных клеток, которым и без того приходится не сладко.
Правда, не знаю, что тут творилось, но, кажись, меня до сих пор не отпустило.
Тело чисто инстинктивно шарахается от нежелательного прикосновения, сворачиваясь в клубок и тут же выгибаясь дугой. По каждой мышце проходит такой мощный импульс, что из глаз невольно брызгают слезы. Боль адская. Словно кожу заживо сдирают. Словно сразу после раскаленной кочергой к освежеванному мясу прикоснулись, насыпали сверху соли, залили все это воском и обратно запечатали той самой железякой. Клеймо безболезненнее ставится, если уж сравнивать о степени терпимости боли. А тут подкидывает лишь от прикосновения, оставляя после себя весьма болезненный ожог.
Меня пытаются удерживать за плечи, придавливая к полу. Я знаю, что ты не хочешь причинять боль, знаю, что действуешь лишь в моих интересах. И этими прикосновениями удерживаешь сознание на поверхности, не позволяя вновь провалиться в спасительную тьму.
Как рыба хватаю ртом воздух, коего катастрофически не хватает в легких, и просто стараюсь орать не так яростно. Хотя, в моем случае, какой орать?! Голоса давно нет, лишь сиплый хрип, лишь подобие скрежета.
— Сколько ты без дозы?
Светишь фонариком в глаза, а у меня ощущение, что мне раскаленное железо в них заливают. Нихрена перед собой не вижу, пелена мгновенно застилает взор, а еще все вновь вокруг превращается в одну бесформенную кляксу.
— Ну-ну, тише.
Чувствую твое прикосновение пальцев и мне не хочется знать, что ты сейчас стираешь влагу с глаз, просто потому что я рыдаю, не могу сдержать непрекращающийся поток слез. И мне за эту слабость ничуть не стыдно. А ты и не таким разбитым и убитым меня видел, тебе должно быть уже привычно, только ты почему-то каждый раз обращается со мной, как с хрустальным, бережно и осторожно, словно я в любое мгновение могу рассыпаться прямо в твоих руках.
— Сколько прошло дней?
Вновь уточняешь важное для себя и неизвестное для меня.
Я не знаю, сколько прошло дней, я просто потерялся в этой тьме, что окружала меня спасительной тишиной. Я не знаю, что тебе ответить, а ты уже перефразируешь свой вопрос.
— Сколько дней ты помнишь?
И пока меня не трогают, я пытаюсь собрать остатки памяти в кучу. Сколько дней я помню после последней инъекции?!
Два дня я работал, выполнял задание. День еще шарахался на поверхности. Трахался, кутил, гулял. Нет, не день, два. Сутки отсыпался у кого-то на хате, а после спустился к себе и, кажется, еще сутки спал.
— Пять или шесть.
Хриплю, едва выговаривая слова и, кажется, вкладывая в них столько сил, сколько не вкладывал никогда даже в самые жесткие тренировки.
— Док обещал на седьмой приехать.
Добавляю напоследок, как раз перед тем, как скрутит очередным приступом.
Не хочется верить, что прошло уже больше семи дней. Не хочется, потому что если и правда прошло больше, то я сейчас должен быть похож на труп, на дохлый синеющий труп. И тогда и правда не мудрено, почему сипит голос, почему легкие будто тисками сжаты и дышать сложнее обычного, почему в крови текут лавовые потоки. И просто почему сдохнуть хочется с утроенной силой, нежели обычно.
Док обычно перестраховывается, являясь день на шестой. Бухает всю ночь в моей компании, утром ставит волшебный укольчик и отчаливает восвояси, оставляя еще две инъекции. Чтобы на следующий день я сам подзаправился, и чтобы в случае ухудшения состояния на пятый день я смог дожить до конца недели.
Эти две промежуточные дозы обычно меньше той, которую привозит док. Он их выверяет лично, и они каждый раз меняются в концентрации своей дозировки, в зависимости от того, насколько хуево я выгляжу и себя чувствую. Но несмотря на все это, больше того, что мне дают, жрать мне не хотелось, потому всегда максимально честно говорил о своем состоянии. Не хотелось превращаться уж совсем в зависимого, который и дня не может продержаться. Мой максимум был неделя. Неделю я вполне мог удержать себя от того, чтобы не скатиться в пропасть, не обезуметь и не пойти убивать. Хотя, ничего кроме последнего я и не умел делать и ни в какой иной сфере деятельности не работал.
Машина для убийства, созданная кем-то гениальным. Только создатель не дожил до тех лет, когда сможет вдоволь насладиться результатом своих трудов. А чье-то гениальное оружие оказалось предоставлено само себе и благополучно разрушено своими же руками.
Я не помню, что было до того, как я очнулся на больничной койке, привязанный ремнями к этой самой койке, в совершенно стерильном помещении, настолько белоснежном, что поначалу глаза слезились от этой белизны. Это после я понял, что привязан оказался, потому что буйствовал, потому что чуть не лишил жизни троих человек до того момента, пока меня не обездвижили и не обезвредили. Одним из тех троих и оказался тот самый Док, который теперь раз за разом спасал мою жизнь.
— Дока уже недели две нет в стране.
Услышанные слова вызывают шок, а вместе с тем и ужас. Потому что я не знаю, как мне удалось протянуть эти две недели. А еще я понятия не имею, чего ожидать от самого себя, потому что максимум, который я переживал на своей памяти, было десять дней. Честно, я тогда думал, что сдохну, так хуево мне было. А после, уже глядя на красавца-себя в зеркало, я поражался, как все же умудрился не сдохнуть. Потому что тогда перед собой я видел труп, реальный такой труп, который удивленно выпучивал шары и недоуменно хлопал ими из отражения.
И ничего прекрасного я тогда в своем отражении не увидел. Бледная сине-зеленая кожа, фиолетовые полосы вен, глаза черные, губы сине-черные, дыхалка сбита нахуй, верхние культяпки ходуном ходят, нижние отказываются держать тело в вертикальном состоянии, постоянно норовя упасть в объятия земли-матушки. А еще клыки раза в два больше и когти на верхних культяпках такие, которым любая мадам позавидует черной завистью. И рык. Звериный, поднимающийся откуда-то с глубины нутра. И все время хотелось жрать. И не просто жрать, а сырого мяса, желательно того, которое только что бегало.
Это был единственный раз, который помню, когда Док вынужден был нацепить на меня стальные браслеты. И единственный раз, когда я таки глотнул его крови, мертвой хваткой вцепившись в руку. Помню, как тогда хотелось вместо руки впиться в глотку, но в тот случай уж до чего дотянулся, тем и насладился. Правда, наслаждался не долго, ровно до того момента, пока в мою шею не вогнали очередной шприц. Вот уж где никакой радости мгновенно не стало, и от удовольствия след простыл столь же быстро, сколь и появился.
Но это все было так давно, что я уже начал забывать, каким могу быть монстром. А теперь Ты мне говоришь, что прошло более двух недель. Да, зная Это, как ты вообще набрался смелости сунуться сюда?! Это нужно быть последним самоубийцей, чтобы добровольно придти в лапы к зверю.
И внутренний зверь будто очнулся ото сна, будто услышал, что о нем подумали, и рванул на свободу. А я буквально нырнул в потоки звуков, словно слыша и видя все со стороны.
Вот твои пальцы пытаются нащупать мой пульс, прикасаясь начала к вене на шее, потом трогая запястье. Вот ты хмуришься чему-то, явно недовольный тем, что слышишь, или тем, чего не слышишь. Вот ты отворачиваешься, тянешься к своей сумке, которую зачем-то припер с собой. Вот выуживаешь из бесформенной сумки какую-то коробочку, и я на подсознательном уровне уже знаю, что в ней находится. В ней та моя жизнь, которую я каждый раз продлеваю путем добровольного введения чистейшего яда в организм.
Вот ты извлекаешь из стерильной упаковки шприц. Вот набираешь в шприц тот самый яд из стеклянной колбы. Вот капля яда скатывается по тонкой игле.
И это последнее, что я вижу перед тем, как сшибаю тебя с ног, перед тем, как прижимаю к полу и придавливаю весом своего тела. Во мне, оказывается, больше сил, чем я ожидал, а ты вообще не ожидал, что во мне есть хотя бы ее грамм. Ты не ожидал такой прыти с моей стороны, вообще не ожидал хоть каких-либо действий со стороны полудохлого меня и потому не думал крепко держать яд в пальцах. Я его просто выбил из чужих рук. А твои руки просто выронили спасительное лекарство, которое, хоть и не разбилось при падении на пол, но откатилось на какое-то расстояние.
Я уже не вижу себя со стороны, но еще не осознаю себя в себе. Перед лицом только твои большие ошарашенные глаза, а в ушах рык, кажется, мой собственный рык. А еще в ушах бьется пульс, но не мой пульс, а Твой пульс. И твоя шея оказывается настолько соблазнительно близко, что я невольно облизываюсь. Где-то краем уплывающего сознания отмечаю, что в пасти клыков стало на порядок больше, но они отчего-то не мешают, мне просто нет никакого до них дела. Мой взгляд буквально прикован к твоей пульсирующей вене на шее, такой желанной и манящей, что к чертям летят остатки здравого смысла и последние тормоза.
Собственный рык слышу глухо, где-то на подкорке сознания, а перед собой вижу все в красном мареве.
— Я тебе позволю, если ты мне позволишь.
Смаргиваю кровавую пелену, воззряясь в твое лицо, пытаясь уловить суть сказанного. Суть улавливаться отказывается, и вместо ответа с губ слетает лишь тот же рык, только еще более низкий и угрожающий. А ты будто и не слышишь, как на тебя рычит зверь, как когти впиваются в твою левую руку, вспарывая кожу и дурманя сознание неповторимым сладким ароматом. Ты будто не слышишь скрежет стали по бетону, совсем рядом со своим лицом. Я едва сдерживаюсь, дабы не вцепиться второй культяпкой в твое горло и тем самым лишить возможности дышать.
Сознание балансирует на самом краю, еще удерживаясь от падения, но уже не удерживая зверя от каких-то его действий.
А ты словно самоубийца. Тебе словно не страшно. Протягиваешь свободную руку к моему лицу, едва касаешься щеки, ледяной кожи. Только не одергиваешь ее, заслышав очередной угрожающий рык, напротив, он тебя словно стимулирует на дальнейшие действия. Это, наверное, совсем наглость с твоей стороны, попробовать прикоснуться к клыкам зверя, который в любую секунду разорвет в клочья и глазом не моргнет. А может, это последнее твое желание перед неминуемой смертью. И ты поддаешься этому желанию, с неописуемым восторгом проводя подушечкой пальца по острому краю, как по лезвию ножа, надави чуть сильнее и проступит капля крови.
И ты, наверное, совсем дурной, или же тебе думается, что ты уже ничего не теряешь, но почему-то именно Ты проливаешь свою кровь, раня себя же о мои клыки, не дожидаясь, когда совершу свой поцелуй в сонную артерию.
А я уже не в силах удержаться от соблазна, втягиваю в рот твой палец, принимаясь обсасывать пораненную кожу, собственной слюной залечивая рану и не дожидаясь, когда она затянется, образую другую на том же месте или же рядом. Капли крови, что скатываются по глотке оказываются желаннее любой живой воды в изнуряюще жаркие дни. И ударяют в голову они хлеще любой чистейшей спиртяги. И да, возбуждают сильнее самого сильного афродизиака, что для меня становится просто охренительным открытием.
Краем сознания слышу твой судорожный вздох, сердце в груди начинает биться сильнее и, кажется, что удовольствие от процесса получаю не только я. Мне хочется увидеть твои расширенные зрачки, хочется прочесть желание в глазах, но ты не показываешь, предпочитаешь скрыть свою похоть под веками. И лишь подрагивающие ресницы говорят о том, что ты не провалился в беспамятство, лишь закушенная губа убеждает в том, что ты сдерживаешь свой голос, а, может, просто сдерживаешь мат, дабы не наорать на меня. Все это я отмечаю где-то краем уплывающего сознания, оно для меня уже звучит будто фоновым шумом, но достаточно приятным шумом.
С пальца перемещаюсь губами на твою ладонь, уже не стесняясь, вылизываю кожу, оставляя ранки и таки добираясь до запястья. Теперь вцепляюсь в правую руку когтями, выпуская из захвата вторую, просто потому что своей второй опираюсь о пол, по-прежнему нависая сверху. Только именно после этого момента перестаю контролировать ситуацию. Потому что пока я занят вылизыванием твоего запястья, пока растягиваю удовольствие и поглощаю кровь по капле, пока едва ли не урчу, порыкивая от нереального кайфа, ты пользуешься моментом и дотягиваешься до шприца, о котором я и думать забыл.
И именно в тот момент, когда вонзаю свои клыки на всю длину, в тот момент, когда делаю два жадных глотка, именно в тот момент, когда глаза наливаются кровью, мгновенно закатываясь и погружая организм в экстаз, именно тогда ощущаю, как тонкая сталь иглы входит в седьмой шейный, мгновенно распространяя яд по всему организму. Ты оказываешься очень точен в попадании, бьешь именно туда, куда нужно, ни дюймом выше или ниже. Ювелирная работа, учитывая тот факт, что силы твои я уже принялся вытягивать, а ты их частично терять.
Мне остается только позавидовать твоей концентрации и твоему терпению. И наверное, твоей смелости. Потому что я бы не захотел остаться наедине с себе подобным, да еще и совать ему пальцы в рот. И ты правда бесстрашен, как и говорил о тебе Док. А все же ты еще больший самоубийца, чем я сам. И я могу поклясться, что в последний момент видел твои глаза, полыхающие красным.
Приходить в себя тяжело. Сознание возвращается урывками, сопровождая каждое возвращение дикой головной болью. Тело первые три раза вообще не ощущается, чуть после ощущается, но будто бы как не свое, а чье-то чужое. Подвигать хотя бы пальцем получается далеко не сразу и далеко не с первой попытки. Открыть глаза тоже оказывается весьма и весьма проблематично, не говоря уже о том, чтобы сделать хоть вдох.
Первые минуты просто задыхаюсь от невозможности впустить в легкие хоть каплю воздуха, они оказываются настолько сжаты, а воздух настолько раскален, будто я нырнул обратно в свой личный ад, будто кто-то изнутри в кулаке держит все внутренности, не позволяя им функционировать правильно.
Твоя рожа рисуется в поле зрения в какой-то очередной момент провальной попытки заставить себя дышать. И при этом ты настолько спокоен, будто каждый день видишь подобные картины и муки людей, точнее нелюдей.
Какое-то время еще молча наблюдаешь за мной и, видимо, дождавшись, когда в очередной момент потекут слезы из глаз, подходишь максимально близко. Вновь стираешь выступившую влагу с уголков глаз, наклоняешься к лицу, касаясь ладонью груди, сильно нажимая на нее же, будто пытаясь выбить последний воздух, только наоборот, отчего именно эти манипуляции позволяют сделать первый спасительный вдох и относительно нормальный выдох.
— Тише-тише. Дыши медленнее. Вот так.
Шепчешь совсем близко, заглядывая в глаза и уже одобряюще поглаживая невесомо по груди, когда дышу уже сам и не через силу.
— Сколько?
Свой голос даже не пытаюсь узнать и без того чувствую себя, как перемолотым через мясорубку, чтобы еще и обращать внимание на такие мелочи, как собственный ангельский голосок.
Болит не просто каждая мышца, а каждая кость чувствует себя поставленной не на свое место.
И мне становится просто интересно, сколько времени я провалялся в таком разобранном состоянии.
— Двое суток. Тебе сейчас легче станет.
Последнее ты говоришь уже куда-то в сторону, будто бы и не мне. И отходишь туда же в сторону, и возвращаешься уже с привычной для взора дозой яда на конце иглы. Вводишь, только не в шею, как обычно, а в руку, которой я еще не ощущаю, но вижу и даже удивляюсь, что очухиваюсь не привязанным к кушетке. И даже очухиваюсь не на кушетке, а в кровати, в той единственной кровати, которая имеется в этом бункере и в которую меня никогда не затаскивал Док, но отчего-то именно Ты решил сгрузить меня на нее.
Ты. Я даже имени твоего толком не помню. Хотя, не толком я его тоже не помню. Наверное, потому что мы почти не контактировали, а когда приходилось это делать, то я к тебе никак не обращался. Ты, это был просто Ты, без имени и половой принадлежности.
А еще я не помню, в какой момент ты появился рядом с Доком, с той улыбчивой и вечно веселой рожей. А может, ты всегда был где-то там рядом, и просто это Я не замечал твоего присутствия. Может, кто знает. Только меня сейчас не это больше всего заботит. И не тот факт, что именно Ты пришел вместо Дока. Даже не тот факт, что Ты оказался вторым живым существом, не считая меня, после Дока, которое смогло пробраться в этот бункер без потерь для себя и своей психики. Меня интересует не то, откуда ты вообще прознал об этом месте. Нет, совсем не то.
— Кто ты, черт возьми, такой?
Вот это главный вопрос, не дающий мне покоя.
Кто ты?! Или что ты?!
А ты после того, как делаешь укол, вновь отворачиваешься, находя на прикроватной тумбе что-то более интересное. Я даже не особо зацикливаюсь на том, что ты проявляешь наглость Сидеть рядом. Ты вообще, как я погляжу, весьма нагл, своеволен и своенравен. Я не люблю принимать в своем доме таких гостей, хотя я никого, кроме Дока, у себя в гостях и не принимал. Но все же меня корежит от мысли, что ты здесь хозяйничал все то время, что я валялся в отключке.
Кажется, от последней мысли я еще и рычать начинаю, потому что именно от этого глухого рыка ты и поворачиваешься.
— Тот, кто спас тебе жизнь.
Усмехаешься, глядя на меня, и выдаешь что-то такое банальное и очевидное, от чего я только злюсь еще больше.
Так хочется схватить тебя за глотку и завалить сюда, на эту кровать, придавить и прижать с такой силой, чтобы воздух из легких вышибло, а на теле остались отчетливые синяки от прикосновений. Скрутить и уткнуть мордой в подушку, чтобы пошевелиться не смог. И клыки в податливо подставленную шею вонзить. И оттрахать, да, до потери сознания.
Наверное, все мои мысли были написаны на моем лице крупными буквами бегущей строкой. Иначе с чего бы ты вновь усмехался так же нагло, как и до этого. С чего бы ты наклонялся максимально близко и шептал издевательски в самые губы.
— Еще успеешь это сделать. На ноги сначала поднимись.
И языком ведешь по своим блядским губам, рисуя оскал, похлеще того моего безумного, на котором через секунду, буквально на моих глазах, вырастают клыки, по размеру ничуть не уступающие моим собственным.
— Я тебя убью!
Рычу сквозь скрежет зубов, чувствуя вкус собственной крови, появившиеся клыки успевают поранить кожу. И вкус своей плоти не возбуждает, а, напротив, лишь еще больше злит. А шевелиться я еще толком не могу, иначе давно бы придушил этого… этого… Тебя, черт возьми, кем бы ты ни был!
— Если ты меня убьешь, я не смогу тебе помочь.
Просто пожимаешь плечами, кажется, не особо расстроенный тем, что тебя грозятся убить. Интересно, а как часто тебе угрожают расправой?! И так уж ли сильно я расстроюсь, если тебя вдруг не станет?! У меня ведь еще остался Док, верный друг и соратник. Правда, который в этот раз проебался где-то. Но хочется верить, что у него на то была уважительная причина.
— Кстати, на Дока можешь не рассчитывать. Ему путь в страну заказан. На него охоту объявили. И вознаграждение такое, что лучше сразу личину сменить и залечь где-нибудь на островах.
Будто читает мои последние мысли и лишь лыбится, когда говорит, что Док теперь в бегах.
— А тебе не страшно быть под прицелом?
Мне отчего-то думается, что раз эти двое всегда работали исключительно в паре, то и на Этого объявлена охота. И думается, ты именно поэтому отсиживаешься в моем бункере. По хорошему, здесь можно месяца два безвылазно прожить, запасов провизии точно хватит, если ни в чем ином больше нуждаться не будешь.
— А про меня никто ничего не знает. Ни имени, ни места проживания, ни рожи никто не вспомнит. Спорим, ты тоже моего имени не знаешь, не спрашивал потому что ни разу. Вот и остальные не заморачивались.
И лыбится вновь, и эта улыбка начинает порядком бесить.
Умный слишком! Дохрена слишком!
— Я тебе на кой хуй сдался?
Зенки свои прикрываю, не в силах смотреть на эту лыбу и эту рожу. Были бы силы, зарылся бы в одеяло, но двинуться с места могу с великим трудом, говорить-то едва получается, на это все силы и уходят.
— А я тебя искал. Долго искал. А когда нашел, ты, оказывается, меня не помнишь. Ты, вообще, оказывается, ничерта не помнишь. А я хочу, чтобы ты вспомнил. Чтобы ты Меня вспомнил.
В твоем голосе такая вселенская обида звучит, что невольно хочется глянуть на твою расстроенную физиономию, оттого и зыркаю в твою сторону сквозь приоткрытый глаз. А ты и это видишь, и лишь еще больше скалится начинаешь. Наклоняешься ближе, к самому лицу, едва нос в нос не утыкаясь, и лишь одними глазами говоря мне, что я таки спалился.
— Пустая трата времени и сил.
Пытаюсь не фыркать и не рычать. А еще очень хочется от тебя отодвинуться, только ты не позволяешь, ведешь большим пальцем по контуру моих губ и будто гипнотизируешь взглядом, который я так и не отвел в сторону.
— А я терпеливый. Тебе это всегда во мне нравилось.
Ладонь вновь на грудную клетку опускаешь, надавливая чуть сильнее, чтобы я выдохнул шумно через нос, а после начинаешь гладить столь же неспешно и невесомо.
А мне вот становится очень интересно, это ты бессмертный или специально нарываешься?!
— Ты мое терпение испытываешь что ли?
Рычу глухо, когда твоя рука, очертив каждый мускул на груди, опускается на живот и ниже, задевая пальцами пах и сжимая бедро, ведет по внутренней стороне, останавливаясь лишь на коленной чашечке и сжимая ее с такой силой, будто проверяешь реакцию, насколько сильно вздрогну и насколько высоко подкинет. Знаешь же, сука, что именно эту часть в последний раз выбил к хуям, и что если знаючи двинуть именно в Это колено, то просто и тупо рухну на землю, как подкошенный.
— Нет. Наслаждаюсь тем, что ты обездвижен.
И уже совсем наглеешь, ведешь носом по моей шее, от ключицы к уху и обратно, будто наслаждаешься запахом. Только через мгновение понимаю, что не запахом, тоже ловишь кайф от учащенного сердцебиения, тоже едва сдерживаешься, дабы не вонзить клыки в плоть, дабы не ощутить теплый вкус крови на языке. Только у Тебя, видимо, выдержки больше, чем у меня, потому что ты все же не кусаешь, хотя острие клыков я прекрасно чувствую на своей шее.
— Это ненадолго.
С моих губ срывается очередной угрожающий рык. Только тебе отчего-то смешно становится, не то от того, что еще рычать силы имеются, не то от чего-то своего. Во всяком случае, твой смешок я слышу отчетливо. И это, пожалуй, последнее, что я слышу до того, как вновь проваливаюсь в бездну.
— Успеешь. Все успеешь. А пока просто поспи.
Не знаю, кто ты или что ты. Выведен ли ты столь же искусственно в лаборатории, что и я, или же рожден кем-то естественным путем. Не знаю, что нас связывало раньше и связывало ли что-то вообще. Только Ты теперь единственный, кто в состоянии удержать мое сознание на краю пропасти. Ты теперь единственный, кто решает, жить мне или сдохнуть. Потому что лишь в Твоей голове та нужная формула ядовитого вещества, которая из раза в раз продлевает мою жизнь. И если честно, то я не знаю, радоваться ли мне такому подарку судьбы или нет. Ибо придушить тебя каждый день хочется с новой силой, а вот сдохнуть самому с каждым днем хочется все меньше.
И чем ближе я подхожу к самому краю пропасти, которая смотрит на меня кроваво-красными глазами, тем заманчивее выглядит ее тьма. И если честно, я не знаю, сколько еще продержусь. Просто хочется верить, что если я однажды уйду, Ты не последуешь за мной на Тот свет. Потому что ты для меня не спаситель, ты — мое проклятие.