Вообще-то, ругались они часто. Иногда это сложно было назвать ссорой — настолько мелкими были обиды или уколы. Какие-то быстро забывались, растворяясь в бытовой суматохе. Какие-то оставались на долгие недели, копились раздражением или грустью, но никогда не заканчивались чем-то худшим, чем пара слезинок или серьёзные разговоры после ужина. 

Гордость была и у Сонхва, и у Уёна. Точно так же, как и понимание, когда нужно провести черту, попросив прощения. Иногда эти слова говорились точно выстрел — неожиданно и быстро. Иногда сочетались с поцелуями, горькими, порой солёными — от слёз. 

Уён просил прощения сразу, громко на выдохе, глядя в глаза. Сонхва глаза опускал, говорил тихо, но держал за руку, чтобы Уён не убежал. 

Ругались они часто, но не так, чтобы сорвать голос на крик или хлопнуть дверями, что проход рисковал треснуть в месте удара. Никогда не ругались так, чтобы попросить заткнуться, никогда ссоры не заканчивались грубыми резкими словами. 

Сонхва забылся в слезах и не мог припомнить последней трагедии, из-за которой горло спирало бы до удушья, а слёзы всё катились и катились, даже когда уже не осталось сил — даже мыслей. Было страшно, но не потому, что он едва поднялся с пола, не потому что несколько раз ударился о стол, опершись о который сидел и смотрел в потолок… Было страшно, что слышал, как в голове, словно испорченная плёнка, проигрывается раз за разом громко захлопнувшаяся дверь в гостиную. 

Он слышал три удара.

Первый, когда Уён, всплеснув руками, схватил ключи и куртку и ушёл из дома. 

Второй удар прозвучал после его возвращения через несколько часов, когда Сонхва заставил себя убраться, собрать осколки случайно разбитых тарелок, перевернул столик, о который несколько раз оба споткнулись. Полировал его тряпкой не меньше двадцати минут, натирая одно и то же место сотню раз. Уён пришел, когда Сонхва выкинул разбитую посуду в мусор. Сонхва, заслышав открывшуюся входную дверь, промокнул полотенцем глаза. 

— Я не хочу тебя больше слышать, — хрипло крикнул он, когда Уён попытался что-то сказать, сделав шаг навстречу. От крика он опешил и сделал шаг назад. Сонхва не готов был обернуться, чтобы посмотреть ему в глаза. Не готов был увидеть, как, возможно, Уён даже не попытается сказать “прости”. Сонхва не хотел разочароваться ещё раз так сильно. 

Зашуршал пакет. Ключи упали на кухонный стол. 

— А я... не собираюсь с тобой больше разговаривать, — в тишине вечера слова Уён прозвучали громче и грубее, чем хотелось бы. Сердце кольнуло — то ли по-настоящему стало плохо, то ли отражённая душевная боль расцарапала что-то внутри. Сонхва скорее положил ладони на грудь, будто такое движение могло чем-то помочь. Под ладонью бешено колотилось сердце, а на глазах выступили слёзы — впервые с самого ухода Уёна.

Ноги не держали и, опустив голову, пытаясь сдержать измученный всхлип Сонхва опустился на колени, хватаясь за край столешницы. Боялся отпустить, потому что боялся упасть и провести так всю ночь, не найдя покоя. Как утопленник, не найти спасения. 

Он отпустил столешницу, когда услышал захлопнувшуюся дверь в гостиную. Она аккуратно закрылась, щёлкнула — третий удар. И от этого стало тошно и плохо. Теперь Сонхва тоже хотелось разбить тарелки, высыпать все осколки, что были собраны, на пол и пройтись по ним ногами. Так хотелось, чтобы что-то заглушило распирающий клубок обиды и злости внутри. 

Сонхва не знал, куда себя деть от ноющей боли. 

До утра так и не решил, что делать. Заснул на их кровати через силу, откатившись на самый край, а обнаружив себя утром на чужое половине кровати, не мог изгнать из головы навязчивых мыслей. Одна из них — что просыпался он всегда на краю из-за раскинувшегося в постели Уёна.

Сейчас же рядом никто не лежал и смятая кровать была только из-за Сонхва.

В коридоре было тихо, не играла музыка со стороны включенного проигрывателя. Никто не гремел посудой на кухне, не слышно было шума воды из ванны. 

Проснувшись в этой давящей тишине, Сонхва показалось, что он всё ещё спит, хотя предпочёл бы, чтобы это был сон во сне — и вчерашние крики ему только привиделись, глупому. Как и тихо брошенные слова: “Я не собираюсь с тобой больше разговаривать”. 

Сонхва уже не мог понять, кто из них перегнул палку первым. Теперь даже то, кто больше надавил показался незначительным, потому что Сонхва ненавидел каждую секунду ощущения одиночества. 

Ещё больше он ненавидел мысль, которая первым делом появилась в голове. Он вдруг вспомнил, как Уён ненавидел просыпаться в одиночестве и тихо проводить время в доме один. Вспомнил, как в первую неделю в этой квартире Уён проспал работу, потому что не хотел вставать из кровати в молчаливый дом за пределами спальни. Туда, где не было Сонхва. 

От мысли, что Уён скорее всего ютился на небольшом диване в гостиной, в тишине прожёвывая свои обиды и злость, одолевало чувство вины. От мысли, что Сонхва действительно беспокоился за его состояние больше, чем собственное — обида.

Сонхва встал как можно тише, не из-за страха перед Уёном, но из-за страха его и спугнуть. На цыпочках он прокрался по коридору к открытой ванне, заглянул внутрь и разочарованно поправил сухие шторки. Бросил взгляд на зеркало и поспешно отвернулся, вытерев глаза. 

В гостиной Уёна тоже не оказалось. Когда Сонхва нашёл в себе силы резко открыть дверь, внутри не было ничего, кроме смятого пледа и разбросанных подушек. Сонхва собрал все. Убрал плед, сложил и унёс на столик рядом, подушки вернул на их законное место, упав руками на диван. Он стоял на коленях, схватившись ладонями за обивку и жалел, что не мог ощутить от этих подушек любимых запах. По всему дому, как и всегда, мог бы витать мускусный аромат парфюма Уёна, если бы он зашёл в спальню перед уходом.

Сонхва вернулся на кухню не сразу, потому что от одной мысли о вчерашнем его трясло. А захлопнутая дверь кухни оберегала его от этих воспоминаний. 

Спустя какое-то время терпеть голод стало невозможно. Сонхва всё же решился зайти. Там была и аптечка — голова болела от недосыпа и стресса. Он порылся в шкафчиках, нашёл таблетки, развернулся к “островку” посреди кухни, чтобы взять стакан, и увидел одиноко стоящую кружку. Он помнил — вчера всё убрал и оттёр до блеска, не силах терпеть беспорядок где-то помимо собственного сердца. 

Эта кружка, внезапно материализовавшаяся на столе, его разозлила. “Ты хоть раз может не делать мне назло?” — подумалось. Он резко её схватил рукой, и остывшая жидкость плеснула сначала на пол, а потом полилась на руку. Сонхва ругнулся, откинул чашку на стол обратно и пару раз взмахнул рукой, стряхивая капли. Он решил, что в ней ничего не было и оставил её Уён перед уходом, не удосужившись даже скинуть в посудомойку… Но чашка была полной, остывшей, и вместо кофе там был чай. 

На подставке под горячее валялась записка, которую Сонхва не сразу и увидел. Он нехотя подвинул её к себе и пробежался взглядом по словам. Отвернулся.

Записку со словами: “Я ещё не готов с тобой говорить, но написать могу. Прости меня” — отложил, чтобы заняться своими делами. Взял тряпку и принялся вытирать стол и пол. Остывший чай поставил в микроволновку. Аптечку вернулся на место… В доме был порядок.

Чай был вкусным. 

Сонхва дождался вечера, чтобы сказать это Уёну и навести порядок и в сердце тоже.