И оставила их наедине практически — две души, три человека, да и такой счёт вероятно уже неверен — а вдруг она одну больную душу страдающую в одиночестве оставила? Наедине с тьмой, во тьме первозданной, во тьме страшной и поглощающей, во тьме снаружи и внутри, во тьме в душе и за душой, во тьме, объединяющей разбитую душу и отдельные души.

Как напишет когда-то позже, в малознакомом будущем, один далёкий северный поэт на чужом и странном языке о ночи, которой нет границ даже при наличии в ней человека, у которого нет границ, непроницаемых для тьмы. И как он поймёт себя, и как он найдёт себя в этой ночи в каком-то растворе своей души, и как этого испугается. Но ведь истина найдена, она есть, её уже не забудешь так просто, не бросишь за границы себя, даже если днём они есть.

И Мана внезапно понял это. Понимание без мысли, приходящее внезапно и странно — вещь обыденная на самом деле в его неоднозначном положении. И, казалось бы, какое ему дело до поэтов тёмного будущего, других пространств и иных мыслей? А есть какое-то, раз оно пришло так просто и внезапно.

Но вот понял… на секунду буквально, на одно больное мгновение, как будто и не он это сделал, а кто-то другой в его сознании. И этот другой вспомнил и будто сразу же забыл, специально, абсолютно осознанно забыл, запрятал это от себя и от него.

И Мана забыл.

И только легко, как иногда шпили церковные в очень сильную грозу, сверкнул фиолетовый огонёк вокруг рисунка тыльной стороны ладони Линка, да и исчез, как будто чем-то подавленный, и не заметил его никто практически. Да и всё.

— Брат. — улыбнулся Неа какой-то полубезумной, полубольной улыбкой, и Линку стало страшно, а Мана лишь улыбнулся ему в ответ. — Я счастлив… что ты ещё жив, брат.

Граф лишь подошёл к нему поближе, сел с ним рядом. Обнял, как-то трогательно, нежно очень. И что крылось за этим, какое безумие, одному безумию и известно.

Говард ощутил ещё и лёгкий укол ревности — пусть они, как он понял, братья, а этот седой измученный мужчина на самом деле Тысячелетний Граф, их великий враг, но с их-то отношениями помнят ли они вообще, что означает красивое слово «брат»? Что означает оно для них? И страшно стало за Неа — а вдруг…, а ведь он даже не знал, что «а вдруг», и от этого было страшнее и больнее. На самом деле, страх за кого-то — самый бессмысленный из всех страхов на свете. Самый глупый. И самый, кстати, страшный иногда. Если ты не можешь ничем помочь.

Линк не знал, что ему делать. Стоит ли вмешаться. Что сделает Граф. Что сделает Неа. Что сделает Бог в следующий момент, если он, хоть какой-то, существует, и Бог, и следующий момент.

Поэтому он просто взял Неа за руку зачем-то. И всё.

А тот будто бы даже и не заметил. Всё смотрел на Графа и смотрел, не вздрогнул даже, не шелохнулся. Граф взял его лицо в свои ладони, вытер пальцем выступившую слезу и вынул кляп. Неа облизал едва дрожащие губы.

— Брат, — так тепло, так счастливо произнёс он, как будто всё было светло и прекрасно, — тебя не существует. Пойми это, прими это, и не лги мне. Пожалуйста. — и опять эти многозначительные, как вечность, улыбки, такие же светлые и нежные, и слёзы. И обнял его. — Я люблю тебя, брат. Мне хочется быть с тобой также, как и тебе — со мной. Но это невозможно, ведь тебя нет… и быть не должно.

Как будто это сон всё дурной. Да так оно, быть может, и есть, ведь миры Роад — если и не сон сознания, то точно и не явь. Да и не только её миры. Да и кто знает, где на самом деле кроется чья галлюцинация?

— Знаешь, почему ты так думаешь, брат? — Неа в ответ прижался щекой к плечу его, такой трепетно-счастливый, как будто ничего такого он и не говорил. — Потому, что ты на самом деле так не думаешь, как бы банально, глупо и даже смешно это ни звучало. Ты на самом деле думаешь, что не существует… тебя.