Горящий пепел позади — он жжёт спину, треща и щёлкая в спёртом воздухе Невады. Пар, жар, холод… а нет, это просто колени дрожат и руки не слушаются. Шон идёт медленно, облокачиваясь рукой о плечо своей мамы. Если бы ему кто-нибудь ещё вчера сказал, что сегодня его день сложится именно так, он бы посмеялся, а затем с опаской призадумался. Всё тело изранено, вдоль и поперёк синяки, порезы, ушибы, пятна крови. Кровь, кровь, кровь… она к нему прилипла со дня икс. Тогда кровь лужей лежала на газоне, придавленная мёртвым телом отца, а сейчас прилипла к Шону, словно паразит. Боль, боль, боль. Везде одна боль — кругом одна боль, куда ни глянь, что ни сделай. Ты очень странный человек, Шон Диас. Задумывался об этом когда-нибудь? Задумывался. И много. Может, извлёк из этого урок? Нет, не извлёк. Только боль. Одну, сука, боль. Странный ты человек, Шон Диас. Ещё и разговариваешь сам с собой. Заткнись.

Доковыляв до машины, Шон открывает дверь и забирается внутрь, сразу же откинувшись головой назад и закрыв глаза. Неужели отдых? Неужели можно расслабиться? Глаз, на котором нет повязки, сквозь закрытое веко тревожит солнечный свет на удивление яркого заката. Шон клятвенно обещает, что скоро раз и навсегда поставит конец невыносимо привычной боли в мышцах и мерзкому ощущению липких струй крови, на регулярной основе стекающих с его лица от новых побоев. А затем его щёк невесомо касаются чьи-то руки, обхватывая сзади и бережно обнимая за шею, и Шон, блять, улыбается, потянувшись к чужим ладоням: Странный ты человек, Шон Диас. Знаешь ведь, что лжёшь.