У Антона тонкие губы. Ровные такие, прямые. Будто выточенные из благородного камня. Острые, что глаза режут, если засмотреться. Лицо словно сглаженное немного, но губы нет. Поранишься, если коснёшься. И Олежа не касается. Даже взгляд старается отводить.

Иногда кажется, что он запомнил все его черты. Они рельефом выдавились в памяти, настолько чётко, что можно пощупать. Провести невесомо руками по скулам, смахнуть аккуратно большим пальцем со складки под веком комочек помады или длинную ресницу, прижаться несмело щекой к щеке… И тут же отдёрнуть себя, потому что это перебор. Потому что таким фантазиям не место.

Вначале Олежа думал, что сможет без проблем справиться со своей влюблённостью, и поначалу так оно и было. Но постепенно она развивалась в нечто большее, постоянно подпитываемая, и он сам не заметил, как это переросло в потребность. Так бывает. Да, наверное, так бывает, когда люди любят, и им становится очень нужным присутствие одного конкретного человека в жизни, а желание смотреть на него или коснуться ощущается практически неудовлетворимым. Оно становится в один ряд с жаждой, голодом и потребностью во сне. И это пугает. С другими так бывает, но с ним же не может такого случиться?

Ведь не может же?

Правда?..

Вопросы растворяются, не долетая до потолка, и Олежа понимает, что попал. Влип. По полной. Уже не отвертишься, притворяясь перед самим собой, что пытаешься заглушить чувства. Нет, он знает, что лелеял их, хранил в глубине души и оберегал, как последнюю лампадку. Зачем? Надо было давить на корню, вырывать безжалостно, ибо потом больнее будет. Теперь страдай, потому что сам виноват. Знал, знал, что нельзя, что неправильно, что бесплодно, но всё надеялся словно на что-то. Думал, что сможет любить по-тихому, в одиночестве, однако ноша оказалась непосильной для одного человека.

Мысли снова обволакивает кисель фантазий, маня своей сладостью, но Душнов собственноручно кладёт туда ложку дёгтя, усердно размешивая. Потому что у всего есть причины и следствия. Если, чисто гипотетически, разумеется, подобное произойдёт, последствия не заставят себя ждать. Антон, конечно, не из тех людей, что будут бить за такое, да и в принципе не из тех, что будут бить, но он сделает словами больнее. Или вынет душу одним взглядом. Сердитым, брезгливым. Таким, что от одного представления искрящихся отвращением глаз Олеже становится чуть ли не плохо. Это – его стоп-кран, за который он хватается, чтобы не улететь по сломанным рельсам в обрыв, когда стрелочник в очередной раз внезапно выворачивает стрелки. Это собачья цепь, бабайка, которым пугают детей, чтобы те не ходили в опасные места или не делали неправильных вещей. Ничего не мотивирует лучше, чем страх. Олежа может не спать сутками во время сессии, есть раз в день, изнывать на жаре от жажды, но потерять Антона навсегда – слишком страшно.

Однако, когда что-то начинает переполнять, рано или поздно оно найдёт выход наружу.

Было темно. Они сидели и разговаривали. Точнее, Звёздочкин говорил, а Душнов слушал. Всё как-то нелепо вышло, случайно. Резко повернулись лицами друг к другу, не расчитали расстояние… Оказались слишком близко. А, как известно, два магнита, если их поместить очень близко, не просто притягиваются, но как бы смыкаются сами по себе. Вот тут так же.

Олежа почти сразу понял, что катастрофы не избежать. А если уж всё равно помирать, так хоть с музыкой. Мазнул неловко сжатыми губами по губам, зажмурился, вцепился пальцами в пиджак, будто Антон растает от этого крохотного движения, испарится, как мираж безумца в пустыне. И сразу ткнулся носом холодным, словно котёнок напуганный, ему в плечо куда-то. Наверное, не лучшая тактика, но в противном случае придётся смотреть в глаза, а этого он сделать просто не сможет.

И в голове только одно крутится: на самом деле они мягкие. И тёплые.

Ждёт, что его оттолкнут и вырвут в жестокую реальность, или выпутаются отвращённо из хватки побледневших рук, или возьмут крепко за плечи только затем, чтобы вкрадчиво объяснить, что произошедшее подлежит забвению. Кажется, его скоро забьёт дрожь. Может, уже бы забила, но Антоново плечо отчего-то такое безопасное место. И время здесь почему-то замерло, наверно, от страха.

Оно точно не движется, иначе как объяснить то, что Антон молчит? Не шевелится даже. Возможно, и не дышит. Олежа отпускает пиджак и прижимает ладони к груди. Вздымается. И сердце бьётся, быстро-быстро. Может, время только у него застыло?

Наконец, рука Звёздочкина, что статуей окаменела, сконфуженно двинулась, зависла в воздухе неуверенно и опустилась на его спину. Один раз провели по ней подрагивающие еле заметно пальцы и перевернули мир этим действием.

А в перевёрнутом мире, кажется, наконец нашлось место надежде.