Когда Антон в очередной раз буквально вваливается к нему с ранением, Олеже хочется выть. Скулить как побитый щенок от боли, схватиться руками за голову и зажмуриться. Как же он устал. Каждый раз видеть искорёженное болью лицо (пусть Антон и старается изо всех сил не показывать этого, Олежа всё равно всё замечает), каждый раз понимать, что просто так, держась рукой за живот, в дверь не вваливаются, каждый раз осознавать, что сейчас, прямо сейчас, нужно что-то сделать, помочь, возможно даже спасти, потому что за этим к нему пришли – больше не к кому – и времени на промедления и собирания с духом нет, от него ждут действий. И он должен в лепёшку расшибиться, но помочь. Каждый. Чёртов. Раз.

Так не должно быть. Хирургам же запрещено оперировать близких. Он, конечно, не хирург, но внутри всё надламывается от страха, а проклятая дрожь в руках не проходит. От него не должна зависеть жизнь любимого человека. Однако другого выхода нет, и оба прекрасно это знают. Поэтому Олежа собирает оставшиеся капли самообладания, выжимая лёгкие, как губку, на выдохе, и отключает ту часть себя, что мечется в панике. Не думает, действует по инструкции, заученной лучше любых конспектов, выполняет последовательность шагов и изо всех сил старается заглушить себя. Антону сейчас нужен не он, а медицинская помощь.

Когда всё позади, Душнов заторможенно оседает на стул. Можно. Теперь можно. Но он не будет срываться, потому что Антону нужен отдых, а не его глупые причитания, ему не нужна истерика безумно уставшего человека, когда он сам едва держится. И Олежа молчит. Глотает рвущиеся стенания и всё ещё не позволяет себе до конца включиться. Иногда он думает, что его не хватит. В один момент он просто не выдержит, и всё – перегорит как механизм от перегрузки. Но потом смотрит на Антона, который смог наконец прикрыть глаза в неглубокой дрёме, и понимает, что должно хватить.

Когда однажды он всё же срывается, Антон молчит. Стоит без тени эмоций на лице и слушает то, что так долго копилось. Благо, в этот раз пришёл целый, иначе Душнов бы себе не позволил. Олежа старается не переходить границы, но слова распирают, вылезая наружу, царапаясь, и он разрешает себе один единственный раз высказаться.

И тут же об этом жалеет, увидев в родных глазах характерный блеск. Дипломаторский.

Голос пропадает, а в голове в миг становится ясно. Он зря всё это затеял. Это глупо, никому не нужно и ни к чему не приведёт. Они с самого начала всё обсудили, и подобные сцены выглядят неуместно. Мог бы ещё потерпеть, не хрустальный, не переломится.

Антон будто отмирает, сморгнув с сетчатки режущий блик, и на его лице появляется растерянность. Может, и не она, но уже хоть что-то. Глаза бегают полсекунды, а вдох звучит слишком громко в повисшей тишине. И до Олежи доходит: Антон тоже "включается".

И как он раньше не думал, что тому так же тяжело, даже тяжелее, у него заботы гораздо серьёзнее и масштабнее, и в сравнение с этими жалкими срывами не годятся. Зря он всё-таки это начал.

Они стоят друг напротив друга, и Антон вдруг делает шаг вперёд. Обнимает порывисто двумя руками и кладёт олежину голову себе на плечо. Волосы касаются щеки, почти невесомо, и Олежа разрешает себе, понимая, что Антон тоже. Обоим.

Сжимает тихонько пальцы, сминая плащ, чувствуя сильную спину и подставленное плечо.

Спокойно.

В данный конкретный момент – спокойно. Хочется просто прикрыть глаза и стоять вот так, долго-долго, пока не устанут ноги и потом ещё чуть-чуть. Потому что сейчас ощущается – тебя понимают. Но хорошего помаленьку. Скоро это закончится, и всё вернётся на круги своя. Олежа довольствуется малым.

Антон слегка покачивается в объятиях, успокаивая, и Олежа решает, что ему абсолютно точно показалось касание губами волос. Ну не может же этого быть, в самом деле. Случайно задел или померещилось. А он опять ловит несуществующие намёки.

– Прости. Я не должен был… – говорит куда-то в плечо, потому что так не хочется портить момент и вылезать из уютных рук, но его перебивают.

– Нет, это ты прости, – уверенно, как отрезано, будто долго думал и наконец решился. – Я буду аккуратнее. Обещаю.

Олежа чувствует: действительно будет. Действительно обещает. И верит ему, безоговорочно верит, а как иначе, и в душе наконец всё полностью утихает. Мысленно для себя он решает, что ради этого человека будет терпеть столько, сколько потребуется.

А Антон безуспешно пытается усмирить сердце дыханием, с трепетом сжимая Олежу в объятиях, словно боясь сломать тонкие кости или самому невзначай порезаться об острые лопатки, и не может понять: в какой момент ему стало не всё равно?