Ему сейчас так больно...
Лютик держится, как может, стоически закусив щеку с внутренней стороны и не давая себе слабости убежать, так и не дослушав хлесткие, обидные до глубины души слова разозленного Геральта, и внутренне содрогается. Что-то, он готов поклясться, ломается, хрустит, как кости под острием топора разделывающего мясо мясника, выгорает, опаляя жаром-лихорадкой и ознобом-стужей лютой одновременно.
Он хочет сказать «Перестань! Не надо!», закричать «Ты сам-то веришь в это?! Я ли виноват во всем? Да послушай же ты себя, чертова глыба недовольства! Я же с тобой... всегда... на стороне твоей, а ты...», но продолжает затравленным еще больше взглядом смотреть то на золотом глаза отливающие, в которых ад полыхает – инквизиции сын, как есть, то на губы – побледневшие, а за ними – не человека это зубы – волчьи клыки – вцепится, порвет, багряным цветом окрасит... Сердце когтями вырвет из грудины, сожрет сырым, не побрезгует. Как же на нежить свою нелюбимую похож...
Да только Геральт хуже любой нежити в этот самый момент. Он не трогает плоть живую, теплую, он внутренности ядом сдабривает, заливает его до верху, от чего Юлиану плакать хочется или кулаком в морду дать. Да откуда только у него силушки то возьмутся – друга-то ударить? Ах, да... не друга ведь уже.
Когда же Геральту надоедает высказывать все накипевшее, Лютик произносит слова, но не слышит их. Уши словно заложило. В них стучит сердце. Разбитое и пронзенное тысячью эфемерных стрел.
Он в последний раз смотрит на отвернувшегося Ведьмака, даже спина его – камень непоколебимый и неподвижный в своей решимости и правоте, и уходит. Ноги несут его вниз. Тело, сперва свинцом наполненное, будто легче с каждым шагом становится. Лютик несется уже – не идет. А потом он резко падает, цепляется ногой за корень старого дерева, торчащий из-под земли, летит вниз, туда – где смерть для любого человека, всем телом камни острые считая. Голова кружится, пульсирует, зрение – а есть ли оно вообще? – тьма сама.
Сколько он так лежит, ожидая конца своей жизни – не знает. Время ползет медленно, и Лютик делает попытку открыть веки. Ресницы слиплись от крови, набежавшей от рассеченного лба наискось, поэтому барду сложней увидеть белый свет, но он промаргивается.
В кусты, густо выросшие колючие, в траву, пахнущую прелыми листьями после дождей проливных, - вот куда он приземлился. Дышит через рот распахнутый и лежит на спине, кусочками неба любуясь. Шевелиться не хочется. Так погано и хорошо, что пальцы подрагивают на руках. Лютик смакует странные чувства, всплывающие в его душе, и начинает покашливать. Ребра болят, грудина – ноет как один здоровенный синяк. Ушибся сильно при падении – а только ли ушибся? Сломал, поди, позвоночник, да все кости имеющиеся. Почему тогда он до сих пор... жив?
Юлиан все больше задыхается – во рту привкус крови – в легких, видимо, тоже она. Он нехотя, с ужасной болью, пронзившей тело, переворачивается на бок и выблевывает смолянистые черно-красные сгустки.
Тошно. Тошно от страха. От участи печальной. От... прав, что ли, выходит Геральт? Очередное дерьмо, да, Лютик?
Перед глазами вновь тьма плещется. По подбородку течет смесь крови со слюной. Капает на траву, впитывается в ткань на вздымающейся опускающейся груди. Шум в ушах в дикие крики, в музыку древнюю, превращается. Во тьме огоньки – факелы, распаляются, вспыхивают чаще... силуэты женщин, мужчин и детей, выплясывающие босыми, почерневшими от копоти, ногами по углям... смех, голоса на древней речи... все сменяется звуками крыльев кожистых, кожей чешуйками покрытой, гортанными рыками и рокотом.
Страшно ли? Лютику... нет. Его переполняет восхищение и желание рядом с ними, бок о бок, быть.
К реальности его возвращает боль. Еще худшая, чем была до этого. Его крутит, тянет во все стороны, колотит, спину выгибает, да суставы со скрежетом противным вывихивает и вставляет обратно. Он стонет, а голос чужой – не его. Чуждый, зловещий...
...притягательный, нужный,по настоящему собственный.
Заканчиваются его мучения на самой безобидной ноте – чуть пониже поясницы – жжением и зудом – там расцветают восемь точек с девятой посередине. Все, за исключением девятой, алые – что сама кровь, последняя же – глубокая ночь.
Он устало, вымотано вздыхает полной грудью, и, наконец, вырубается. Через пару минут слышится быстрый топот ног, потом шорохи, ругань и безмятежно спящего Лютика куда-то бесцеремонно тащат.
Еще через пару часов Юлиан просыпается, потягивается, зевая во весь рот, полностью бодрый в окружении обглоданных человеческих костей, смрада кишок и испражнений, и обнаженный. Он кривится, давится подкатывающей тошнотой и тут же опорожняет желудок. Широко распахнутыми глазами в ужасе бормочет «Да что же это...», уставившись на чей-то палец, выблеванный им же.
Лютик, пошатываясь от всепоглощающей вины за то, что сотворил, бредет да опрокинутой, одной из немногих, повозке, находит кое-какие подходящие штаны с рубахой, бурдюки с водой, и снимает сапоги с более менее не сожранного туловища.
Он приводит себя в порядок: смывает кровь с лица и рук, вычесывает пальцами влипшие кусочки мяса, кожи и прочего (Лютик старается не думать о том, что это все – человеческие остатки и не проблеваться еще раз), с усердием вымывает все подчистую, и надевает чистые вещи.
Куда ему податься? Что делать дальше? И что за тварь он теперь? Все эти вопросы он задает себе, уходя от «пиршества», сотворенного своим вторым Я, дальше в лес.
Ему невдомек, что убил он вовсе не невинных, а разбойников, чьи клинки и мечи унесли не одну жизнь. Что расправился с ними – будучи не нечистью какой, а кем-то хладнокровней, умней и... могущественней.