Похороны – дело затратное, да еще к тому же и приятного в них мало. Я стою у ворот тетушкиного дома и все никак не решаюсь зайти во двор. Там на скамейках и стульях умащиваются люди, множество незнакомых мне людей; все прячут лица в платках и перешептываются между собой.
Ира Викторовна – тетушкина дочь – стоит ото всех поодаль и только мать меня обгоняет – тут же в нее как в спасательный круг вцепляется. Они говорят про непомерное количество народа, про цены на поминальные платки, которых явно хватит не всем, про еще там что-то…
Я стараюсь не обрывать лепестки с букетика красных гвоздик, которые велено положить в гроб, и не слушать все это.
Я была с тетушкой не очень-то и близка – раз в пару месяцев приходила к ней подшивать платья, иногда обменивалась цветочными семенами, да еще как-то писала курсовую для дочери одной из ее знакомых. Вот только смерть ее в моей голове все равно не укладывается. Чувство такое, словно я просто к ней в гости опять пришла – дом веселенький, клумбы под окнами обихожены, золотые шары цветут клубками маленьких солнц…
Зеркало в горнице занавешено простыней, как ни присматривайся – ни просвета. Я стараюсь не сильно стучать каблуками туфель и мышью проскальзываю в спальню, где на сдвинутых стульях ладно приставлен к стене гроб. Тетушка вся в цветах посмертно, и я радуюсь, что не надела с утра очки. В комнате удушливо пахнет потом, ладаном и подувядшими хризантемами.
Краем глаза я улавливаю желтовато-пергаментый цвет на белой подушке в обитой черным бархатом посмертной кровати, и это только побуждает меня быстрее затесаться в потную толпу живых незнакомцев.
Никакого сожаления нет, сплошное недоумение – зачем я здесь, что дальше и что мне делать.
Мать хватает меня за руку уже когда я почти успешно прячусь за влажной спиной какой-то непомерно тучной женщины.
– Цветы, – говорит она недвусмысленно и как-то почти манерно поправляет черный платок на своих волосах.
Меня от нее тошнит.
Цветы ложатся в гроб как будто на свое место. Я закусываю губы, когда мать оставляет меня рядом стальной хваткой своей руки, и отвожу глаза.
Если честно, так и тянет сделать на выходе какое-нибудь кладбищенское селфи или типа того. Все настолько отдает фарсом, что аж противно. Неживое прощание какое-то. Неуравновешенная тетушкина подружка, бьющаяся лбом об угол стоящего гроба, только добавляет сюрреализма происходящему.
Отпевание я едва выдерживаю. Священник не просто тучный, он занимает как будто бы все пространство комнаты и своим нахождением в ней только усиливает запах пота и ладана. Он запинается на псалмах, размахивает лампадкой в разные стороны, и от этого меня начинает тошнить буквально.
Когда мы наконец оказываемся на кладбище, я еще сильнее хочу домой. Нас выстраивают в колонну «для прощания с усопшей» и вынуждают целовать икону и тетушкин лоб. Я медленно двигаюсь к гробу в томительном ожидании своей очереди. День солнечный, яркий, ночь обещает быть очень звездной, и эти кладбищенские пляски ему никак не соответствуют.
Тетушка лежит в гробу желтая как дешевая восковая свечка и неподвижная как остановившиеся часы. Она весьма уменьшилась и усохла с тех пор, как я ее видела в последний раз, и целовать венчик из иконок на ее голове мне совершенно не улыбается.
Я закрываю глаза и сухо клюю ее в лоб, стараясь не думать о том, что прикасаюсь губами к загримированному трупу.
Если честно, такое чувство, как будто она сейчас встанет, достанет из кармана своего погребального савана зеркальце, подрумянит щеки и этак бровями весело поиграет.
– Чего это, – скажет, – вы заживо меня тут хороните?
Не то чтобы я имела что-то против, конечно. Заодно и народ малость порассосется.
С поминок в кафе (еще один элемент бредовости ситуации – тетушка напротив обожала домашние застолья с вином и песнями) я сбегаю довольно быстро – меня только что наизнанку не выворачивает, все пьяные и веселые, водка стоит графинами на столах, а мне даже гребаная кутья в горле комом встала. А дома вроде бы становится как-то легче. Дома я открываю бутылку приторно-красного вина, достаю вчерашнюю картошку с сыром, включаю «Мастера и Маргариту» Бортко, и как-то оно все более искренно получается.
Не то чтобы я не огорчилась тем, что тетушка на тот свет ушла, но особой скорби я как-то не ощущаю. Каждый оказывается там, где верит, и, может, она уже успела устроить там с кем-то застолье. Смерть – это ведь не конец еще. Впрочем, каждый решает сам. А я… я просто ощущаю себя словно герой «Постороннего» Камю – мне не хотелось, чтобы тетушка умирала, но мне не жаль. Моя жизнь от этого ни капли не изменилась.
Воланд на экране ноутбука облачается в черным с красным подбоем плащ, когда родители приползают домой. Мать сразу идет к унитазу, а отец садится курить на кухне, хотя ему бы поспать – он лыка не вяжет просто.
Я болтаю остатком вина в бутылке и как-то невпопад вспоминаю, как колупала свою свечку на отпевании. Под ногтями до сих пор застрял эластичный воск.
Угомонить пьяных родителей выходит не сразу – они там что-то свое буровят, вроде даже целуются в алкогольном эфире… Я не люблю это дерьмо, но плевать. Хорошо уже то, что они к двенадцати мирно вырубаются на диване, и по дому разливается мерно похрапывающая тишь. Это позволяет мне смыть в унитазе материну блевоту, помыть за собой посуду, закинуть под обувную полку выпачканные в кладбищенский чернозем туфли и вернуться за просмотр своего настольного фильма.
И нет, я совсем не ожидаю никаких гостей. Но, когда в полночь по комнатам разносится громкий стук, понимаю, что гостям на мои ожидания, откровенно сказать, насрать. Не то чтобы я была кому-то не рада и все такое, а все-таки это не очень тактично. Впрочем, можно простить любую бестактность за бутылку приторно-красного киндзмараули.
Я поднимаюсь со своего места и направляюсь к двери. Маловероятно, что незваный гость принес мне еще выпивки, но не пустить его будет еще более бестактным жестом, чем его несвоевременный приход. У меня-то ведь свет до сих пор горит.
– Кто там? – спрашиваю, предварительно выглядывая в окно.
Во дворе стоит свежая, переквакивающаяся лягушками тишина.
Показалось, что ли?..
Замок поддается не сразу – скрипит, скрежещет и проворачивается ключ, как будто не желая пускать молчаливого гостя (если он вообще там есть), – но я справляюсь. Нажимаю на ручку и открываю дверь.
На пороге стоит тетушка, опираясь на вымазанную в кладбищенский чернозем лопату. Лицо у нее какое-то желто-зеленоватое, то ли от света из коридора, то ли от окутавших двор полнолунных сумерек, глаза какие-то не карие – как положено – а удивительно сине-синие. Зато щеки нарумянены аж до больной красноты.
– Долго ж ты, детка, с замком возилась, – цокает языком. – Я к Ире прийти хотела, а они после этого кафе задрипанного все как один перепились, даже и смысла нет. Ну что, впустишь? – она перестукивает сухонькими ногами в туфлях на плоской подошве – как будто кастаньеты гремят – и отставляет лопату в сторону.
Я молча киваю и отступаю вбок.
Кажется, где-то в холодильнике еще оставалась водка.