Она еле-еле перебирала ногами по до боли знакомой дорожке, вымощенной поблекшими каменными плитками. Девяносто восемь штук — она знала это так же хорошо, как и то, что её звали Гермиона Грейнджер и ей было двадцать девять лет. Она знала каждый скол и трещину, каждый столбик, отделяющий пешеходную часть от проезжей. Этой дорогой она ходила столько раз, что могла бы пройтись с закрытыми глазами.

Господи, — подумала она, — только не сегодня!

Голова трещала так, будто весь выпитый вчера алкоголь решил станцевать джигу на её несчастных мозгах. Гермиона прищурила глаза и подняла взгляд к небу. Чистое, голубое, как прохладное озеро, в которое она бы сейчас с удовольствием окунулась. Да, с преогромным удовольствием.

Эта мысль отозвалась в голове болью. Гермиона тихонько застонала, но заметила, что пробегающий мимо мужчина покосился на неё. Его брюшко обтягивала белая и насквозь промокшая футболка с огромной чёрной надписью «JUST DO IT» на груди. Контрастная надпись словно отпечаталась с обратной стороны глаз и ускорила колотьё в голове.

Зачем, ну зачем было столько пить?

Да, погода стояла отличная, и она тоже бы с удовольствием устроила пробежку. Но похмелью, в общем-то, плевать — и на то, что на дворе стояло чудесное июньское утро, и на планы Гермионы. Горячее солнце порядком напекло голову за те пять-семь минут, что она находилась на улице. Гермиона остановилась и зажмурилась, так сильно, что под веками поплыли ярко-алые пятна. Головная боль усилилась. Аспирин, принятый пятнадцать минут назад, аккурат между душем и чашкой кофе, ещё не успел подействовать.

Впрочем, у неё был вчера повод напиться так, будто она юная студентка на каникулах, закончившая очередной год и ожидавшая летних приключений, а не взрослая женщина, которой нужно было с утра топать на работу. Позавчера она и её команда закрыли одно из самых громких дел за последнее время. Гермиона вспомнила, как вчера, раз за разом, Гарри и Рон вслух читали статью об их — о её — блестящей работе. Несмотря на головную боль, она улыбнулась.

То похмелье, когда ты напиваешься с горя, очень отличается от того, какое наступает после выпитого с радости, — подумала она.

По крайней мере, её не тошнило как в тот раз, после попойки «в честь расставания с Роном» пару месяцев назад. Гермиона расставаться не хотела, но её никто и не спрашивал. Они с Джинни выпили бутылку мятного шнапса на двоих, и подруге пришлось держать волосы Гермионы, пока она блевала, заливаясь слезами, в туалете на втором этаже дома на площади Гриммо, двенадцать.

Это похмелье нужно было принять с достоинством. Убийство капитана квиддичной команды «Татсхилл Торнадос » было не самым простым, но, в конце концов, они справились. Что могло быть проще — рядом с трупом нашли окровавленную биту сокомандника убитого, а до этого у них разгорелся конфликт. Но Гермиона — и только она — по кое-каким признакам поняла, что их главный подозреваемый не мог это сделать, так как получил травму плеча, но скрыл это ото всех, чтобы играть в полуфинале. Чтобы так размозжить человеку голову, нужно иметь не только силу, но и хороший замах.

Гермиона остановилась перед поворотом в переулок, откуда собиралась трансгрессировать на работу в министерство магии. Радостные улыбки и поздравления всего отдела магического правопорядка заранее зазвенели в её голове, прибавив и уверенности, и новых спазмов головной боли, которые накатывали на неё словно морской прибой.

Она пошарила в сумочке, но палочки там не было. Машинально похлопала по карманам своих лёгких брюк вишнёвого цвета и по полам свободной рубашки. Ни там, ни там карманов не предполагалась, но до неё это дошло только спустя пару секунд. Прикрыв глаза и выпустив сквозь сжатые зубы воздух, она побрела обратно к дому, на ходу продолжая искать палочку в сумке с глупым упорством ребёнка, который всё шарил и шарил в пустой коробке из-под конфет с мыслью «а вдруг?», хоть и знал, что ни черта там уже не осталось.

Ещё только вступив на порог, она сразу почуяла неладное. Что-то в доме было не так. Что-то изменилось за те несколько минут её отсутствия — но всё это, конечно, похмелье, не больше. Гермиона легко отмахнулась от этой мысли.

А может и стоило, по настоянию Гарри, обзавестись более серьёзной защитой дома? Но, в конце концов, Гермиона не представляла, кому бы понадобилось забираться в её дом, стоящий посреди обычного магловского района.

Всё кончено, Гарри. Десять лет назад.

На самом же деле, Гермиона полагала, что бояться попросту нечего. Ей казалось, что всё самое худшее уже случилось. Война, смерть матери и отец, лишившийся рассудка и теперь живущий в специальном пансионате, где о нём заботились. Она навещала его раз в две недели, но он до сих пор не узнавал её. Остальное — так, пустяки. Об остальном, о том, что действительно могло взволновать Гермиону, никто не знал. И не мог узнать. Никто и никогда не узнает её секрет.

В желудке словно закопошились скользкие змеи, хоть Гермиона и знала, что никто не залезет в тайник. Она совершенно спокойно поднялась на второй этаж, в спальню, распахнула дверь. В комнате было пусто и тихо, только занавески чуть подёргивались от порывов сухого горячего ветерка. Гермиона нахмурилась, пытаясь вспомнить, было ли окно открыто, когда она уходила. Как она могла забыть? Или…

Но всё остальное было по-прежнему, на своих местах.

А всё ли? — заговорил мерзкий тонкий голосок в её голове.

Под ногой скрипнула паркетина. Единственное «музыкальное» место, прямо возле её кровати. Гермиона закрыла окно, бросила сумку на пол и опустилась на колени. Одним резким движением, словно содрала пластырь, она откинула цветистый коврик в стиле «пэчворк» — господи, его сделала мама, когда мне было десять — ногтем подцепила узкую паркетину и приподняла её, затаив дыхание.

Шкатулка лежала на месте, пыльная и никем не тронутая. Никто не знает. Никто. Да и откуда?

Гермиона часто задышала. Нерешительно коснулась крышки шкатулки, провела по ней, стирая пыль. Рисунок — красные розочки в обрамлении зеленых листьев — проступили чётче в трёх узких полосочках, следах от её пальцев. Она не открывала её — сколько? — пару месяцев, это точно. Страх гибким раскалённым прутом обвил её лёгкие.

Она десятки — нет, тысячи — раз мысленно возвращалась в тот день. Лицо мамы, красивое, совсем немного тронутое морщинками, безмолвствовало. Как лежало тело, какое на ней было платье — она почти забыла. Не помнила, что кричал отец, обезумевший от ужаса, но всё ещё видела мамины глаза, карие, как у неё, слепо глядящие в сторону. Кажется, на ножку кухонного стола, которые мама и папа купили сразу же, как только въехали в этот дом. Их дом.

Кто-то чужой вторгся в их мир. Всё было зря. Попытка спасти родителей, отправив в Австралию, а потом возвращение, потому что без них невыносимо пусто и одиноко — не это ли её вина? Всё произошедшее с ними? Эгоистичное желание прижаться к родному плечу, вот что их погубило. Вспоминать было сродни погружению в ледяную воду без возможности всплыть. Когда-то ощущение удушья провоцировало настоящую панику, но спустя столько лет она научилась справляться с этими спазмами ужаса.

Она закрыла глаза, сосредоточилась — и снова, будто в первый раз, почувствовала, как гнев ржавыми гвоздями вбивался в её сердце, как что-то внутри, прежде целое, ломалось на куски под напором реальности. Гермиона понимала, что совершила нечто страшное, претившее её разуму и всему, во что она верила. И разве бы они одобрили этот поступок? Она никогда не узнает, одобрили бы или нет. Но это уже было не важно. Гермиона прижала покрепче к сердцу свой «талисман», жгучую ненависть. Страх должен отступить под её напором. Их погубил он, а не она, любящая дочь своих родителей.

Гермиона осторожно приподняла крышку шкатулки и тут же закрыла. Сковавший сердце ледяной холод отпустил, к щекам хлынул жар. Они были на месте. Её реликвии. Её напоминание о том, что произошло тогда, десять лет назад. О том, как она уравновесила этот мир. Да, она сделала, что должно. Плохие люди должны помнить о своих поступках, они должны знать, что поступили плохо. Задача хороших людей — напоминать.

Гермиона захлопнула паркетину и аккуратно уложила коврик, заботливо сшитый из лоскутков руками её мамы. Закрыла глаза, но тут же их открыла, смахнув подступившую, но так и не сорвавшуюся слезу. Она встала, расправила плечи и ещё раз — на всякий случай — сосредоточилась на своей ненависти, истовой, всепоглощающей, как любовь дочери к матери и отцу. Ненависть была мостиком через глубокую яму вины и тоски, причиной, что поднимала по утрам с постели. Её «талисман» шептал утешения в самые горькие минуты как никто другой. В такие минуты как сейчас. Она не виновата и сделала, что должно.

Цепляясь за эту мысль, Гермиона схватила палочку, ещё раз оглядела комнату. На секунду взгляд зацепился за теперь уже закрытое окно.

Я и правда забыла его закрыть?

Вполне возможно. Наверное, сделала это вчера, потому что в доме было невероятно душно, и спала с открытым окном, а утром совершенно об этом забыла.

Да, именно так.