В университете не принято носить перчатки или избегать прикосновений других людей. Студент в этом месте — почти идеология, и ей безразличны любые жертвы на пути к всеобщей открытости. Она призвана бороться с крупными проблемами, незначительные же приносить в жертву. Именно поэтому Чимин проходит по коридорам, собирая клейкие взгляды, поэтому вжимает голову в плечи, когда за спиной раздаются усмешки. Его натянутые до плеч перчатки слишком явное клеймо тайны, действующее на прогрессивных студентов как клейкая лента на насекомых: единицы не попадаются.. единицы оставляют за юношей право на секреты.

*

В аудитории жарко и, несмотря на тишину, шумно. Последние пары всегда самые изнурительные, а внезапная самостоятельная подстёгивает к осторожным переговорам, которые Сокджин, несомненно, замечает, но прерывать не торопится — он утомлён, и утомиться ещё больше вечером, когда приступит к проверки этих потоков чистого разума. Ему же на руку, если списывание снизит количество глупых ошибок.

Студенты не любят передних парт, особенно на предметах характера философии или истории, тех самых, на которых любого неудачно попавшегося под руку могут вызвать на внеплановый опрос перед всей аудиторией. Но этот поток особенный, наравне с постоянным боевым раскрасом по рукам каждого второго и самым высоким средним баллом за все годы, здесь передний ряд не пустует. На нём сидит одинокий Пак Чимин, с макушки до кончиков пальцев закрытый светонепроницаемой тканью.

Юноша сосредоточен на самостоятельной, склонён к листочку почти вплотную и всё, что может рассмотреть Сокджин со своего преподавательского места это пепельные волосы, лезущие в глаза и мягкие пальчики, зажавшие ручку.

Не то чтобы ему нужно видеть, чтобы восхищаться Чимином. Черты его лица известны Киму так же хорошо, как и история античного искусства, и так же идеально верно, как Сокджин раскладывает скульптуры по хронометражу на своих лекциях, он сейчас обнажает чужое подтянутое тело, использую лишь воспоминания.  

Оно идеально, выверено танцевальными тренировками с таким усердием и совершенством, что Джин с полной уверенностью подставляет его параметры в уравнение гармонии. И от того особенно печально, что в университет Пак предпочитает носить мешковатые толстовки, целиком скрывающие фигуры.

Сокджин счастливчик, что знает. Он скользит взглядом от макушки до плеч юноши, припоминает бархатистые изгибы шеи и впадинки ключиц, мысленно наполняет их вином засосов, лишь после получения цвета идеального гранта скользя дальше, по крепкой груди и рельефам пресса, оставляющим на ладонях влажный лоск нежной кожи, которой мало касаться — нужно пробовать языком и губами. После он торопится ниже, туда, где Чимин с напускным стеснением смыкает кулачки, туда, где сокджиново свечение потеряет силу, а пальцы пропитываются...

Он не должен думать о таком. Не на рабочем месте, не перед аудиторий полной студентов, которой будет слишком очевидно куда он смотрит, вздумай они отвлечься от списывания.

Сокджин опускает глаза в книгу, проверяет время, последним взглядом-поцелуем задевает лицо юноши, внезапно получая ответный, раздражённо предостерегающий, но всё равно тёплый, и поднимается, чтобы собрать работы.

Им нельзя вызывать подозрений, и не только потому, что Чимин студент Сокджина. Ещё он его племянник.

*

— Тесно.

— Лучше, в подсобке, но с поцелуями, или в кабинете и без них? Вот и я так думаю, подползай ближе.

Когда Чимин улыбается, Сокджин может лишь замирать и улыбаться ответно, ласкать взглядом доступную мягкость его губ и осязаемое тепло их счастливого изгиба. В плохо освещённой комнатке, заваленной книгами и пыльными папками, действительно слишком мало места, но Джину это не мешает примоститься на опасно скрипящем столике и подтянуть Пака к себе на колени, по-хозяйски оглаживая его мягкие и пушистые волосы сразу двумя ладонями.

Сокджин влюблён так оглушительно и глупо, что тепло ошпаривает его сердце от одного ощущения веса чиминова тела, от его доверчивого взгляда и рук, в робком дерзновении касающихся шеи.

— Ты такой жадный, хён. Но и нежный, так что я не представляю как это в тебе сочетается.

— Снимай перчатки, и я сотру эту грань ещё больше.

Чимин иногда думает, что гладкая ткань приросла к его коже, стала хамелеоном, которого он привык не замечать, но обхаживать: он не хочет иметь дело даже с малой вероятностью того, что их раскроют, поэтому осторожничает больше положенного. Не ощущать текстуры мира стало так привычно.. Но не с Сокджином, не с его ласковым лицом и ладонями, готовыми подарить свечение.

Чимин тянет перчатки медленно, прихватив ткань за самый краюшек на среднем и указательном пальцах. Тихое скрипение сливается с глубоким дыханием Джина, холодок пощипывает на обнажающихся участках предплечья.

Даже в таком маленьком помещении с закрытой на щеколду дверью Чимин ощущает тревогу, словно не ткань покидает его тело, но всё сразу — и плоть, и кожа, вся оболочка, за которой только чувства к человеку, с которым у него не должно было быть ничего. Но случилось.

— Здесь никого нет, — напоминает Джин заботливо, и в его ласкающем прикосновении к щеке достаточно интимности и убеждения, чтобы дать младшему сил распрощаться с первой перчаткой. — Только я, такой без памяти в тебя влюблённый. — он тянется чмокнуть юношу в нос, но Чимин уворачивается с тихим смехом, подцепляя основание второй перчатки.

Она липнет к коже сильнее, и Пак слегка морщится, пытаясь придать движению плавность, но в действительности лишь проигрывая непослушной ткани. Сокджин осторожно, чтобы не коснуться кожи раньше времени подцепляет её за основание, и Чимин замирает, наблюдая за сосредоточенностью и так невзначай проявившейся печалью в лице старшего, которые он привык прятать ото всех, кроме Пака.

Перчатка в последний раз стопорится на костяшках и целиком оголяет кожу, вызывая в глазах Кима благоговейное упоение. Чимин своих рук стесняется, но Джин всегда его переубеждает, находя особое очарование в маленьких аккуратных ноготках и объёмных подушечках, которые приятно держать на языке..

— Ты точно закрыл дверь?

Джин закатывает глаза и надувает щёки, убирает руки с тела младшего, чтобы сложить их на груди, показывая своё недовольство, но Чимин на его коленях дёргается, теряя опору, и приходится обхватить его за плечи, тут же заливаясь смехом от неловкости их обоих.

Сокджин не любит ни свой цвет, ни чиминов, но световые струйки, растекающиеся по их рукам от прямого соприкосновения всё равно вызывают нечто тёплое и глубокое прямо в сердце: подтверждение того, что как бы тяжело ни было, любовь по прежнему взаимна.

— Какой же ты холодный, — шепчет Сокджин, самыми кончиками пальцев водя по предплечьям и наблюдая за лёгкими как дым светло-серыми следами, медленно погасающими на конце каждого прикосновения. — Давай я тебя согрею.

Чимин окунается в его объятья со стремительностью падения, топит пальцы в его волосах словно терпит кораблекрушения и душевно открывается настеж, будто не хранит в себе ничего действительно ценного. В Сокджине — всё, ночные разговоры и мягкое скольжение тел, одни слёзы на два лица из-за жестокости родни и сухие обещания справиться, когда влага глаз уже пересохла. Чимин обнимает старшего так сильно, как может, носом тычется в шею, подкусывая жилку, и наконец слегка поворачивается, рассмотреть своё тело, уже наполовину открытое задранной рубашкой: серые следы Джина вьются серебряным змеем, и даже будь Пак вампиром, для которого этот метал — отрава, он бы находил это прекрасным.

— Иногда мне кажется, что прятки не закончатся. 

— Всё заканчивается, — Сокджин ласкается, потираясь щекой о чужое ушко, и продолжая ощупывать чужой торс на грани с серьёзным соблазнением. — Если меня пригласили на твоё совершеннолетие, если позволили тебе поступить в университет, в котором я преподаю.. Значит не так уж и много у них власти и проницательности, Чимини. Значит мы сможем исполнить всё, как задумали.

Столкновение их губ резкое, свечение вспыхивает кометным светом, когда Джин привычно раскрывает пальцы Чимина и совмещает ладони. Наверное, не будь между ними преград, не дави на них кровь и человеческие законы, удовольствие не ощущалось бы так всепоглощающе, не слепило бы с такой наркотической силой и не заставляло после каждого касания задыхаться.

Ким прикусывает губу младшего, вызывая смазанное хныканье, и оттягивает чиминовы волосы, заставляя сильнее склонить голову и раскрыть губы для более откровенного поцелуя.

Сокджин не такой, как остальные члены их семьи. Сокджин не может сдерживать эмоций когда говорит и не способен на закрытие сердца. Он живой, страстный, человечный и добрый, влага на его губах горит осязаемым пламенем, но не для того, чтобы обжечь, но чтобы излечить.

— Чимини, мы пойдём до конца или остановимся на поцелуях? — старший срывает дыхание лёгкими прикасаниями к бёдрам, лишает разумности бархатом голоса, и Чимин ёрзает на его коленях, ежесекундно припадая к губам возлюбленного единичными, расплывчатыми поцелуями. Его руки в нетерпении тянутся к пуговицам на рубашке Сокджина, корпус прогибается невообразимо, чтобы вскоре прижаться к чужой груди своею. Чего он хочет? Совсем без разницы, лишь бы ощущать старшего собою и насыщаться прикосновениями, которые греют и сжигают, которые создают свечение, так ярко и узорчато узаконивающее их чувства.

Чимин просто хочет напитаться его присутствием, пока учёба за границей, на которой настояли родители, не начала своё унылое, полное одиночества и нереализуемых чувств течение. Хочет бесповоротнее сжечь роговицу чужим светом, пока чемоданы ещё стоят в доме Пака, а не конвейере аэропорта.

— Я не знаю. Просто хочу быть с тобой.

Сокджин запечетлевает последний поцелуй на губах Пака и осторожно спускает его с колен, дорастёгивает его ширинку прежде чем развернуться к нему спиной и взглянуть через плечо, не размыкая светящуюся вязь их пальцев.  

— Тогда.. Ты не против побыть сверху сегодня?

В Сокджине влажно, Чимин без труда проникает пальцами, пока сам старший притирается спиной к его груди сильнее, и проходится рукой по щеке и ушку, лохматя волосы и подтягивая лицо юноши для лёгкого поцелуя.

— Я готов, можешь войти.

Чимин движется осторожно, не желая причинять старшему даже крупицу боли, но тот щипает его за ушко, подстрекая ускориться.

— Мой Чимини, — дыхание хлипкое, едва выдерживает тихие стоны, которые издаёт старший. Ким всё сильнее откидывается головой на плечо младшего, серёжка Чимина слегка царапает его влажный висок, а глубокие вздохи маревым теплом гуляют под челюстью. Пак обожает такую позицию, потому что может в полной мере почувствовать, какой Джин на самом деле жаждущий. — Мне так хорошо с тобой, Чимини.. — удовольствие становится более пронзительным, кислорода в душном помещении катастрофически мало. Сокджин на грани, его покрасневшие губы влажной мягкостью обнимают угол челюсти младшего, а глаза заволочены безмысленной дымкой, которую он пытается сфокусировать на Чимине. — Я буду так скучать по тебе весь этот год..

Всё тело Сокджина горит салатовым, следы стойкие и глубокие, с градацией света по краям, и Чимин обделённо шипит, перемещая чужие руки на свои предплечья. Ему хочется получить ещё одну дозу свечения, и он получает, когда резко расслабляющаяся от оргазма кисть Сокджина соскальзывает вниз, оставляя серебристый мазок.

— Люблю тебя, Сокджин-хён.

*

Сокджин не ладит с братом и матерью. За всё детство Чимин видел дядю не более двух или трёх раз, а когда спрашивал отца, получал лишь неоднозначные отмашки.

«Он очень занят, чтобы приехать, малыш.»

«Мы очень заняты, чтобы его принять, милый.»

«У него противоестественные наклонности, поэтому он должен держаться от нас и особенно тебя, Чимин, подальше.»

Между ними десять лет разницы и целый социальный барьер, выстроенный родословной, но это не мешает восемнадцатилетнему Чимину распасться на оголённые искры при первом же взгляде на Сокджина.  

Видение яркое, словно произошло вчера: на Киме белоснежная рубашка с подвёрнутыми рукавами, чёлка зачёсана назад, обнажая лоб, а лакированные туфли блестят при каждом ровном шаге навстречу семье. В Сокджине прекрасно буквально всё, и Чимин так нещадно зависает на нём, что даже не сразу замечает ответный взгляд со стороны старшего.

Голос дяди звучит похоронной музыкой в ушах, его сцепленные друг с другом ладони и смущённый вид при попытке дедушки пожать его руку врезаются в сознание неловкой и пугающей путаницей. Чимин ощущает себя стылым как лёд и расщеплённым как пар в одно и то же время, с неясным щиплющим отчаянием смотрит дяде в глаза положенные пять секунд пока их представляют друг другу, и ясно ощущает, что неверное соприкосновение — и световая роспись на чужом теле как печать ляжет на смертный приговор Пака. 

Их не оставляют наедине дольше, чем на пару минут, но когда Сокджин предлагает Чимину выйти на балкон покурить, младший соглашается, хотя никогда не брал в руку сигарету. Сокджин настоящий. Это видно по тому, как он сутулит спину, склоняясь к кованым перилам, как крепко удерживает наркотик, почти оглаживая подушечки пальцев губами. Эта жизнь кроется в его взгляде, печально и сдержанном, в грустном безразличии, обнимающем суетный город и сердце Чимина, так сильно изголодавшееся по нескрываемым, искренним чувствам.

Они смотрят друг на друга минуту, другую. Сигарета тлеет, пеплом вплетается в налетающий на балкон воздух, а Чимин думает, что так уносится его прежняя жизнь, безвкусная как уголь и пустая, как сажа.

— Вам лучше бросить курение. Ваши лёгкие не скажут спасибо, если доведёте их до опухоли.  

Сокджин усмехается и делает сильную затяжку, с издёвкой, но беззлобно, улыбается глазами. От племянника он не отворачивается, смотрит прямо в глаза, словно там находится точка прицела, а Чимин вязнет сильнее, теряет предосторожность и совесть, чувствуя слишком много, чтобы иметь возможность объяснить это словами.

— Хорошо. Раз ты просишь, я брошу.

Старший говорит это, легко выдыхая дым и туша сигарету. Улыбается вновь, топит глазами омутами, а из-под пол воротника Чимин выхватывает взглядом бугорок кадыка.

Чимину хочется кричать о своих переживаниях, хочется говорить хоть что-то, пока есть возможность и слушатель, который сумеет понять, но глухой воздух, тянущийся из квартиры через щёлку балконной двери, перекрывает ему горло, не позволяя открыться. Так не принято в их семье, так не положено. Открытых эти люди сжирают, искренних они душат, набивая в похоронную подушку их же чувства. И Сокджин должен быть таким же, должен лишь играть хорошего, а на деле оказаться похожим на отца и бабушку, может даже более алчным, чем они, потому что напитан злобой предательства. Но когда старший начинает говорить, это предположение рушится быстрее, чем песочный замок под напором прилива:

— Я бы предпочёл, чтобы они продолжали не приглашать меня на эти душные вечеринки. Но увидев тебя, я понял, что всё произошло совсем не напрасно.

Чимин может только хлопать глазами, пока Сокджин окончательно отбрасывает сигарету и достаёт телефон, недолго кликая по нему двумя пальцами.

— Дай мне свой номер. Ты не такой как они, и когда они начнут изживать тебя со свету тебе может пригодиться поддержка. Возможно, она уже нужна?

Глаза Сокджина пронзительные, захватывают новые территории слишком просто, вбиваются в доверие с первого же прикосновения, и Чимина эта проникновенность пугает, заставляет замотать головой и слегка отшатнуться, повернувшись к дяде боком так, чтобы видеть только почерневшую скорлупу над городом, но не крупные пальцы с тугими фалангами, застывшие над экраном.

Сокджин открылся семье за пару месяцев, до рождения племянника, и с тех пор с ними вместе прошёл все этапы от отрицания до принятия, обогнав их разве что только в том, что не завис на стадии грубых криков и обещаний отправить в психушку, но дошёл до конца, спустя год после унизительного изгнания наконец принимая себя таким «безбожным мужеложником», которым он, бесспорно, являлся.

— Чимин, ты тоже считаешь меня не нормальным?

— Нет? Мне просто нет дела до вашей ориентации.

— Тогда почему ты отталкиваешь меня?

Чимин не отвечает, не глядя вырывает телефон из чужих рук и вбивает туда свой номер, держась нарочито сдержанней, чем велит ему ситуация. Действительно, почему?

Может, потому что черты чужого лица отдалённо напоминают отца, но глубоко-карие глаза смотрят сквозь все слои маскировки, которые Чимин тщательно вылепливал с самого детства, видя его суть: он порядки своей семьи ненавидит.

Чимин пугается сам себя, когда уже протягивая телефон обратно и вдруг вспоминает об аномалии, и из страха столкнуться с дядей пальцами в последний момент отдёргивает руку, откладывая смартфон на подоконник и отходя в сторону, чтобы дать мужчине забрать устройство.

Показалось, что Джин тоже медлил, когда Пак протягивал телефон? Конечно же показалось, только Чимин может быть таким идиотом, чтобы влюбиться в родного дядю, с Сокджином же, сильным, самоуверенным Сокджином, держащемся с ним так искренне наверняка лишь из жалость, такой коллизии просто не могло случиться, и потому юноша всё же стремится закрыться.

— Я не отталкиваю. Можете писать мне, если захотите пообщаться с племянником.

Он давит улыбку, нежеланную и грубую, глаз не поднимает, чтобы не видеть реакции старшего на такую безвкусную попытку. Но Сокджин всё равно улыбается и кивает.

— Спасибо. Прости если я слишком наседаю.. Я как и ты слишком долго сидел с зашитым ртом, но всё равно продолжал тянуться к семье. Даже когда они того и не заслуживали.

Уходя, Сокджин треплет его по плечу, целиком затянутому плотной чёрной тканью и Чимин лишь усилием воли удерживает себя от дрожи и цепкого взгляда: вдруг свечение изменит правила и проявится даже через одежду, и тогда, возможно, старшего не придётся отпускать с этого балкона? Но ничего не происходит.

*

За три месяца они созваниваются лишь дважды: первый раз, чтобы проверить связь и второй, когда Сокджин предупреждает младшего, что вновь приедет на семейный праздник.

Чимин готов. Он точно знает, что странные чувства никуда не делись и лишь усилились после первого разговора, когда он сорвался в трубку, а Джин шептал успокоения низким, заломанным плохой связью голосом и обещал, что Чимин обязательно справится со всем, что ему бы не предстояло. Именно знание, что от влюблённости в дядю он не избавится так просто, делало его сильнее, давало некий контроль над ситуациями, в которых Сокджин решит вновь коснуться его или пожать руку, и юноша чувствовал себя гораздо увереннее. Он знал, что вовремя сможет остановить всё..

Немыслимо, как просто он сдался, как впитал старшего так же просто, как глюкозу.

Сокджин его не обидит. Он другой, вопреки опасениям, действительно словно имеет иной, нежели все члены их семьи, корень, и Чимину даже интересно подобраться ближе, чтобы убедиться в увиденном.

Джин действительно приезжает. Вокруг него всё ещё заброшены цепкие шепотки-удочки, между которых он лавирует играючи и умело, ни единым словом или действием не заостряя конфликт. Он всё ещё лишний, когда приём доходит до обсуждения общих знакомых и успехов в работе старшего сына хозяйки, но на этот раз он почти не теряет времени, сразу после застолья вызываясь сопроводить Чимина на тренировку.

— Танцы? — Сокджин идёт не торопясь, его нос слегка красный от предзимового холода, а руки глубоко заложены в карманы, позволяя Паку отдохнуть от своей настороженности.

Не прикасаться, не подходить ближе. Он очень жалеет, что забыл взять перчатки, и не облегчил свою участь, потому что от одного шелеста чужих вдохов и голоса, глубокого и звонкого, и у него самого убыстряется дыхание, а пальцы, кажется, начинает печь.

— Я люблю танцевать, правда. Просто классический танец это не совсем моё направление.

Сокджин вытаскивает руку лишь на секунду, чтобы оправить выбившуюся чёлку, и Чимин видит желтоватую кожурку пластыря на его запястье. Никотиновый? В груди теплеет: хватило одного слова, чтобы старший отказался от вредной привычки, и от осознания этого Чимин не сдерживает улыбки, тут же привлекая внимание старшего.

— Тогда почему улыбаешься?

— Ваши лёгкие скажут вам спасибо за то, что вы не прокурили их до опухолей, — голос Чимина хрипит отголосками смеха. — А когда вы умрёте от сердечного приступа, а не отдышки, они поблагодарят ещё и меня за то, что поспособствовал.

Сокджин смеётся, звонко и легко, слегка запрокидывает голову, давая младшему ещё одну возможность рассмотреть свой профиль. Джин красивый, всё ещё немного похожий на отца, но с каждым мгновением всё более другой, словно по мере их общения невидимый художник продолжает обтачивать его черты, дополняя новыми деталями.

Или это Чимин открывает глаза шире на его характер и, сам не замечая, переносит открытия и на лицо старшего?

— Я тяжело пережил разрыв с семьёй, курение было одной из многих попыток унять боль внутреннюю, за счёт внешней. Давно пора было с этим покончить. Так что я готов поблагодарить тебя даже без гарантии, что не умру от какой-нибудь пневмонии, не связанной с сигаретами.

Напоминание о случившемся скандале делает больнее, чем хотелось бы, и Чимин становится серьёзнее, поникает заметно, сильнее кутаясь в свою крутку под которую словно задуло холодом. Что он знает о дяде? Всю жизнь о нём говорили лишь гадости, все сводили его личность в плоскость двухмерного рисунка, у которого было только две координаты: неоправданность семейных надежд и гомосексуальность. Никто не замечал насколько многогранной и лёгкой, открытой и сильной была истинная его натура.

Чимин отвернулся, не желая показывать своего разочарования.

— Они не заслуживают вас. Я вижу, что вам совсем некомфортно в их обществе, и им, на самом деле, тоже, так что.. Вы не обязаны приходить в дальнейшем.

Ему приходится повернуться, чтобы убедиться, что старший понял эти слова правильно, и тот кивает, с тоскливой улыбкой останавливаясь у входа в чиминову студию. Отчего-то грустно, что их совместная прогулка кончилась так скоро, а Пак так и не узнал о Джине больше. Младший неловко мнётся, не решаясь первым скользнуть за дверь, и старший улыбается, первым с заботой подталкивая племянника плечом.

— Пока эти приёмы единственный шанс провести с тобой время. Видел их взгляды, когда мы выходили? А ведь я просто впервые в жизни хотел стать частью семьи, даже если меня в ней признаёт только племянник. Спасибо тебе за это, Чимин. И.. — он подмигивает, прежде чем повернуться обратно к дороге. — Удачной тренировки.

Чимин совершает слишком резкие обороты, каждое движение, которое должно было быть как ткань обтекаемое, заламывается острым контрастом, и уже видно, как недоумевает его преподаватель. Чимин — племянник, а Сокджин с ним, потому что они кровная семья. Ритм уходит из-под ног, Пак сам не замечает, как продолжает движения лишь на автомате, потеряв связь с музыкой. Так глупо обижаться на такое — конечно Сокджин не мог бы чувствовать большее, он успешный мужчина, который всего добился сам, у которого, наверняка, есть парень (как Чимин мог забыть о такой возможности, резко влюбляясь?). Этого самого Сокджина, возможно, одна мысль об отношениях с сыном родного брата повергнет в отвращение. Пак путает шаги, почти врезается в зеркальную окантовку зала и вся группа оборачивается на него, глубоко дышащего и потерянного. Сейчас тренер скажет ему собраться, и он соберётся, оттанцует с усердием, чтобы выветрить смрад болезненных мыслей из черепушки, а когда вернётся домой больше не будет думать о милом и интересном дяде в фокусе романтических отношений, не будет строить планов и надежд, и вообще, лучше всего, удалит его номер. Хороший план. Чимин поднимает голову, чтобы как можно ярче расслышать приказ тренера, который действует как детонатор для начала эмоционального экзорцизма:

— Чимин, соберись! — и исполнение всего задуманного начинается.

*

Ким Тэхён весь сияет, и это даже слегка смущающе, ведь Чимин слишком просто может проследить направление, в котором спускаются жёлтые мазки на его предплечьях и шее.

Для Кима это так просто: светить своей взаимностью с кем-то, хвастаться, что следы стойкие и яркие, и Чимину вдвойне неловко, когда второкурсник со сдержанным, но явным укором смотрит на его высоко натянутые перчатки.

— Значит, тебе нужна модель? Я буду рад попробовать.

Чимин нервно улыбается и протягивает Киму небольшой блокнот с набросками тех поз, которые он бы хотел нарисовать с натуры. Японская спица в волосах Кима смотрится крайне странно, даже не ясно, на чём она держится, но это ещё вполне сносно по сравнению с крупными сиреневыми стразами, по одному наклеенными на переносицу и веки. Неординарная внешность и ещё более неординарная её подача: Чимин определённо видит задаток хорошего результата в их сотрудничестве, хотя идея всем на зло изобразить в полуобнажённом виде именно Сокджина всё ещё слегка подтачивает его сердце. Впрочем.. Нет, нет, безумие... Хотя, в сущности, что он теряет?..

Под одеждой следов, ожидаемо, ещё больше, но Чимин пытается концентрироваться на мысли об удачном сочетании крепких мышц и изящества в фигуре своей модели, а не длинных, весьма не двусмысленных световых полосках на спине юноши.

— Твой парень точно не имеет ничего против?  

Тэхён хрипло усмехается и спускает штаны, в одном белье пристраиваясь на пьедестале с грязно-синими драпировками в нужной Чимину позе.

— Я не против. Значит и он тоже. Я правильно встал?

Это сбивает сильнее, чем мог бы ожидать Чимин. Собственные следы неприятно преют под перчатками, почти зудят, хотя Пак и понимает, что подобные ощущения не более чем призраки его богатого воображения.

Работа движется быстро, Чимин движет карандашом по бумаге совсем не задумываясь, и только когда над его ухом раздаётся удивлённое: «Но это не мой Тэхён-и..», а его взгляд пересекается со взглядом крупно-сложенного незнакомца с руками, покрытыми фиолетовыми отпечатками, он выныривает из запруды своих размышлений и понимает, что нарисовал Сокджина.

*

Чимин сдержан, хотя забота от этой странной парочки его действительно успокаивает.

Намджун, парень Тэхёна, как-то быстро понимает, что портрет преподавателя и перчатки — едва ли бессвязные факты об одном растерянном первогодке, и быстро заминает неловкость, заявляя, что Тэхён сможет постоять ещё немного, пока Пак создаёт рисунок заново (модель разочарованно бурчит).

Они не давят, хотя замечая их встревоженный перегляд, в котором уже далеко даже не отдельные слова, а целые предложения, Чимин начинает чувствовать себя маленьким ребёнком на приёме у не самого компетентного психолога.

Ему не нужно плечо для слёз или чужие уши для нытья. Он просто не привык делиться своими переживаниями с кем-то, и сейчас, не находясь при смерти и не расставаясь с любимым до конца жизни, начинать всё это не планирует.

— Слушай.. Чимин, верно? Это не моё дело, но если что, ты всегда можешь с нами связаться и поговорить.

Тэхён больше не выглядит таким зазнаистым, и Чимин отдалённо думает, что не уезжай он почти на целый год из этого университета, они втроём могли бы попробовать стать друзьями. Он улыбается и позволяет Тэхёну написать их с Намджуном номера на обратной стороне листа с последним рисунком. Изображение же Сокджина греет руки со дна папки, и Пак корит себя за то, что не додумался нарисовать его раньше, в качестве оттиска эмоций на память. Он будет скучать.

— Я справлюсь. Спасибо за участие.

Второкурсники уходят, переплетя руки. Такие несопоставимые: элегантный и неземной Тэхён, хватающий своего нескладного и громоздкого парня в очках почти что за самую задницу, но яркое свечение на их руках сияет явно, всему миру показывая — эти двое влюблены друг в друга с яркостью Бетельгейзе.

Чимин выдыхает совершенно разбито: они с Сокджином смотрятся куда гармоничнее, они почти идеальная пара, но нет и малейшего шанса, чтобы их чувства демонстрировались так же явно.

*

План работает ровно четыре дня, потом Сокджин вновь начинает присылать селфи с ужином и фотографии RJ, своего кактуса с приделанными глазками, и вся решимость игнорировать старшего летит крахом. Чимин просто слишком хорошо начинает понимать, что запертые на все возможные замки чувства не такая уж большая плата за то ощущение уюта, которое каждое утро дарит ему дядя, и поэтому... Тоже отправляет парочку своих фотографий.

Это становится похоже на соревнование: Сокджин любит вечерами гулять по городу, и потому в галерее Пака десятки фотографий неприглядных улочек, выгуливаемых собачек и витрин булочных, вместе с которыми неизменно стоит истекающий слюной смайлик и жёлтое сердечко. Чимин в ответ выстреливает скринами из аниме и забавными переписками с однокурсниками, лишь иногда возвращаясь к реальности в которой он делает неловкие фотографии перед зеркалом в ванной и накладывает сотни фильтров, во время отправки самокритично подписывая: «Ну, я пытался»

«RJ больше не хочет со мной разговаривать, потому что ты гораздо красивее его»

Улыбка сама наползает на губы, плёнкой стягивает искусанную и ломкую от постоянных повреждений кожу, но Чимин не замечает этой боли. Тепло заполняет душу до краёв, грозясь порвать своего носителя, и единственный шанс справиться с этим — это прочесть ещё хотя бы одно слово от человека, пришедшего в его жизнь как внезапная комета, но оказавшегося самим Солнцем.

«Он боится, что я брошу его и сбегу с тобой куда-нибудь, например на другой конец света!»

Горечь расплавляет плёнку, заставляя истаять улыбку, а тепло слишком резко сменяется тупой болью, от которой сердце сводит чрезмерно сильно и резко, заставляя шумно вдохнуть и более не выдохнуть: Джин не виноват, что издевается, он ведь не знает о чувствах младшего, хотя это едва ли меняет тот факт, что подобные вещи вводят Чимина в отчаяние. Впервые за всю жизнь он не один, впервые он может сказать, что у него есть родной человек, но даже с ним Чимину приходится наглухо отгораживать некоторые части себя, душить их, прятать руки: всё ради того, чтобы не потерять.

Но несмотря на почти обиду, несмотря на сбитое дыхание и желание прямо сейчас соскользнуть в ванную и поцарапать запястья, Чимин всё равно отвечает, слишком поздно осознавая насколько острый угол создаёт:

«А что? Сбежал бы?»

Он сам же режется об эту фразу, тут же тянется удалить её, но сообщение отмечается прочитанным.

Кто он для Джина? Милый племянник, который даёт ему ощущение семьи, может, самую малость, забавный интернет-друг, вроде тех, с которыми начинаешь общаться после взаимной подписки в твиттере, но уж точно не потенциальный любовник, не краш, не надежда, нет, нет, Чимин просто идиот, который мечтает о слишком многом.

Пусть начало провокации и положил Сокджин, но именно Пак сделал её по настоящему опасной, и теперь они оба стоят на этой грани, балансируя, хотя Чимин и так прекрасно представляет, как ситуацию разрешит старший. Он просто отшутится, просто ответит той же манерой, а в конце добавит умирающий от смеха смайлик, отрубая голову всей той мнимой двусмысленности, в которую они влезли. Да, так и будет. У Джина даже гипотетически не может быть тех же переживаний, что у Пака, поэтому рассчитывать на иное глупо. И тем не менее уже проходит больше минуты, а три заветные точечки написания ответа так и не появляются.

Джин точно онлайн, Чимин даже пару раз обновляет чат, ещё пару раз скролит твиттер, чтобы убедиться в стабильности интернет подключения. Сокджин молчит. Уже почти три минуты даже не думает начать писать сообщения, и Чимин от внезапной робкой надежды переходит к кипучим обвинениям себя нелюбимого за подобные тупые диалоги.

Он даже думает отшутиться самостоятельно, отправить тот самый злосчастный смайлик и поставить точку, к которой они больше никогда не вернутся. Но, ровно в тот момент, когда Пак открывает клавиатуру, ему прилетает ответ:

«Сбежал бы. Нам ведь так хорошо вместе, Чимина»

«Дядя, привези RJ мне. Ты его не достоин.»

Чимин отбрасывает телефон и прячется лицом в подушку, надеясь удушиться, но на деле лишь размазывает по ткани сбитые слёзы и внезапно засыпает, словно мозг под напором подготовки к экзаменам и внезапной любви совсем разучился поддерживать свою жизнеспособность.

Разлепляя опухшие глаза на утро он первым делом заходит в чат с Сокджином и видит RJ, замотанного в красный вязанный шарфик, и нежно улыбавшегося старшего, в руках которого аккуратный прямоугольничек с красной надписью:

«RJ готов простить меня, только если ты обещаешь как-нибудь ко мне наведаться ;)»

И, хотя всё ещё сонный разум даёт добро на широкую улыбку и хриплый смех, не проходит и минуты, как по ней начинает струиться слёзы.  

*

Кладбище остаётся интересным местом даже сквозь душную испарину не готовой к такой ранней весне земли и гул человеческих голосов, со странным возбуждением обсуждающий почившую богатую старушку и её неоднозначное семейство.

Больше всего слов летит, разумеется, в адрес Сокджина, по слухам не получившего и воны из сбережений почившей матери. Его, идеального в чёрном костюме, сурового и словно бы безжизненного с застывшим где-то в дали взглядом, обходят, чтобы обсудить со спины, не удостаивая даже неискренних соболезнований: разве у извращённого и выброшенного из семьи сына может быть сочувствие к матери? Наверняка он пришёл на похороны лишь за тем, чтобы уточнить свою долю в наследстве, а подавленный вид принял когда узнал, что вновь остался брошенным с пустым карманом.

Корыстные умы всегда найдут подвох в чужих намерениях, и Чимин с трудом сдерживается всю церемонию, в течении которой он с семьёй стоит на почтённом расстоянии от брошенного под удар молвы и личной скорби Сокджина. Он ровно держит спину, словно его боль ничего не весит, не даёт слезам вытекать открыто, будто у них попросту нет причины. Пак отчаянно ловит его взгляд, чтобы всё же понять и заметить: в чужих глазах слёзы, а плечи мелко трясутся. Почему никто не замечает? Чимин почти срывается, чтобы подойти к дяде и поддержать, но отец больно сжимает запястье, и церемонию приходится достоять как есть: с болящим от чужой тяжести сердцем и ломким взглядом, который пытается сказать слишком много, но не может выразить и единое слово: «Я рядом.»

Когда всё заканчивается в лице Сокджина не остаётся краски, а валики век выглядят заледеневшими. Чимин подходит к нему нерешительно, пару минут мнётся рядом, не решаясь ни уйти, ни произнести и слова: Сокджин не отрываясь смотрит на свежую могилу, пока одна единственная, такая инородная на джиновом идеальном и бледном лице слеза медленно прожигает себе дорогу, липким холодом откликаясь и в сердце Пака.

— Дядя.

Хочется подойти вплотную, стереть боль своей ладонью и утопить отчаяние объятиями, но Чимин не решается даже на первое, крепко стискивая локти пальцами: не будь этих дурацких чувств, не будь дурацкого свечения и крови, которая делает их родственниками, он бы мог дать такое необходимое им обоим успокоение, вместо того, чтобы трусливо прятать руки.

Он у дяди единственный, он не может подвести его так сильно, особенно после такого глубокого потрясения, но и пути к поддержке не видит, словно и земля и людские взгляды, да даже сама судьба, запершая их в этом лабиринте, перерезала для них все нити-возможности кроме одной, той, где они стоят со стылым воздухом меж их телами.

— Я сам не знаю, почему страдаю, Чимини. Она ведь вышвырнула меня из дома даже не дав собрать вещи, даже не дав объяснить...

Сокджин шмыгает носом и отворачивается от Пака, нервно складывая руки на груди. Молчание длится почти вечность, но Чимин всё же решается легонько прошептать, стараясь звучать твёрдо, быть опорой:

— Что я могу для тебя сделать?

Сокджин долго не отвечает, а потом смахивает влагу с ресниц и тянется к нагрудному карману, в котором Чимин только сейчас замечает бутон нераскрывшегося белоснежного тюльпана. Старший опускает его на памятник, дрожащей рукой случайно задевая гравировку имени матери.

— Уведи меня отсюда, — просит Джин, внезапно улыбаясь тусклым, словно вынужденным изгибом губ, который тут же придаёт Чимину решимости: он осторожно берёт старшего за локоть и тянет прочь от могилы, сиротливой, с одним единственным живым цветком, над которой пролил искренние слёзы один единственный человек, при жизни получавший от умершей только проклятия.

Страх сковывает движения, заставляет ежесекундно коситься на свою руку в одновременных надежде и ужасе: вдруг засияет? Вдруг окажется, что не так уж и безответна вся эта недолюбовь, которую Чимин заработал? Но кожа бесцветно молчит, как и Джин, чуть растаявший, но всё равно потухший, и Чимину остаётся лишь беззвучно трястись от внутренних содроганий, склеенных из желания согреть старшего и серой тревоги, клубящейся под сердцем.

Когда чужие голоса стихают, а кладбище теряется за редкими жидкими деревцами, Сокджин вдруг громко всхлипывает, скользит рукой вниз по предплечью племянника. Теперь лишь полоска манжетных пуговиц отделает их голые пальцы друг от друга, меж взглядов же нет и этого: Ким смотрит прямо, с безнадёжностью, подобием резонанса расходящейся по всему нутру Чимина, а ещё с чёрной тенью вины, которая заставляет рухнуть мысли-самолёты, словно гравитацию выкрутили на максимум.

Мир молчит, фантомно выцветая с каждой секундой. Картинка замедлена, звук не поспевает за движением мокрых губ, в которые Чимин смотрит загипнотизировано и не веряще. Даже в безмысленном вакууме сознания к ним тянет с силой магнитной стрелки и севера.

— Я предал тебя, Чимин. Предал, как не имел никакого права предавать.

Чимин не понимает. Слышит своё имя и видит боль в чужих прекрасных, как витражи тонкой работы, глазах; видит свою свободную руку, которая уже лежит на плече старшего, подбадривая; видит силу, с которой пальцы дяди сжимают его запястье и читает в ней глубокое разочарование. Ум отказывается видеть в этих картинках соответствие. Чимин — боль, Чимин — слёзы, но сам он уверен, что ни единым словом не раскрыл себя, ни единым предложением не намекнул на то, что имеет в душе для старшего гораздо больше, нежели обещание быть хорошим племянником. Или он ошибается?

Паника и непонимание, клочья ветшалой, как вконец заношенное тряпьё, надежды и чужое прикосновение, утягивающее кровь — всё, на чём может сконцентрироваться Чимин. Ему нужны пояснения, ответы и, возможно, просьба успокоится, не делать поспешных выводов, потому что в этом месте, странно соединившем жизнь и смерть, любовь и ненависть, всё может решится для них обоих самым невероятным образом. Чимин вновь желает выразить сверхмного, но выходит лишь беззвучно открывать и закрывать рот, делая разлом в глазах Джина шире и чернее.

Сокджин начинает сам.

— Я не помню, когда сделал это. Кажется, ещё на балконе, — его голос булькает от рыдания, горло выдаёт саднящие, низкие звуки, от которых чиминовы внутренности покрываются колючими иглами. От них больно двигаться и больно избавляться, от них упавшие мысли взрываются, нагрев топливо до максимума, и сознание теперь стягивает тёмный дым. У Чимина даже нет сил, чтобы эгоистично надеяться на зеркальность их переживаний: он просто хочет, чтобы Сокджин прекратил говорить страшные вещи и они с ним навсегда остались друзьями, которые ещё способны улыбаться. — Я не придавал этому значения некоторое время. Потом пытался подавлять, пытался воспринимать всё иначе. Ты не поверишь, но, я... — жирная слеза падает на воротник пальто, расплываясь чёрной взбухшей кляксой. — Я не хотел порочить тебя, Чимин. Я и сейчас не хочу, я бы не стал делать этого даже под предлогом смерти, но сейчас я понимаю, что просто не имею права обманывать тебя? Мне было так одиноко. У меня были коллеги и любовники, был психолог, соседи, у меня был сожитель. Я набил свою жизнь так, как дети набивают постель игрушками: в каждую дыру заткнул синтепон, думал, подкроватный монстр меня не достанет. А пару дней назад проснулся почти мёртвым и никто не бросился меня спасать, — его глаза уже давно налились обильным красным, щёки прели под влагой, наверняка стягивая кожу промозглой коркой, но Чимин не мог её стереть, стараясь лишь самым внимательным образом из всех возможных вслушиваться в слова дяди и собирать по ним образы. — Я.. Звонил им, — обречённо. — Просил поехать со мной, поддержать, как бы неуважительно для мамы это ни было, и как бы тяжело ни было для меня. Я сам не хотел видеть ни одного из них здесь, я не хотел, чтобы они видели мои слёзы, но один я бы просто.. Не справился?

— Но ты уже сделал это, даже без них..

— А потом появился ты! — Сокджин почти выкрикивает это. Произносит на выдохе, не дослушав скомканные слова поддержки от Чимина, и слёзы текут по его щекам новым потоком, а глаза совершенно теряют краску, становясь серыми и свинцовыми, подобными небу, которое начинало накрапывать лёгким, ледяным дождём. — Ты появился в сети и сказал, что после всего мы сможем побыть вместе.. Поговорить. И я понял, что среди иллюзий у меня есть только ты, ты, которому я действительно нужен и который действительно нужен мне. И.. Я просто понял, как сильно всё испортил.

Чимину кажется, что сейчас сломленный болью Сокджин просто упадёт на землю замертво, ведомый странным и слишком пугающим порывом, но никак не ожидает лёгкого, словно испуганного поглаживания поверх ткани на запястье.

Младший вздрагивает, страх прокалывает насквозь, заставляя дёрнуть руку, чтобы освободиться, но это лишь провоцирует Сокджина сжать пальцы сильнее и наконец соскользнуть на основание ладони.

Они соприкасаются без преграды. Голой кожей. Чимин не успевает осознать произошедшее, а ярчайший белёсо-зелоноватый свет уже ослепляет глаза, ледяным ожогом стягивает пальцы. Кажется, это пламя сжигает их будущее, разделяя его на две изрытые трещинами дороги, которые никогда не пересекутся.

Чимин уверен: спади первая вспышка, и полоска его сияния ядовитой змеёй взовьётся по руке Джина, жаля так болезненно, что он больше и не взглянёт на племянника. Он.. Посмотрит с ужасом, забыв в чём сам хотел покаяться, и Чимин никогда, даже в самые мучительные моменты не сможет упрекнуть его за это. Он заслужил.. Его натура заслужила.

Насколько беспощадна аномалия, не оставившая ему и шанса на сохранение этой тайны?

Но это уже не важно. В глазах влажно, веки разлепляются лишь на секунду, убедиться, что вспышка спала, но на сцепленых пальцах взгляд не останавливается и секунды: страшно.

Страшно увидеть, что самые болезненные ожидания оправдались, а надежды навсегда погасли, оставшись неисполненными. Рядом Пак слышит застывшее дыхание Джина, доверчиво, в первый и единственный раз насыщает кожу ощущением его пальцев — холодных, по-ощущениям как бы нечётких из-за страха, но всё равно таких приятных.

— Чимин.. — хрипло и с изумлением, которое ещё немного, и глухо треснет, рождая что-то новое, неведомое, но интуитивно едва ли положительное: дядя наверняка просто не до конца понял произошедшее, но через пару секунд поймёт и всё закончится.

Пак ожидает этой перемены в его голосе как сигнального гудка поезда, означающее конец путешествия: тревожного и болезненного, но такого дорогого сердцу.

Чимину действительно повезло, что у него вообще что-то было. Прогулка, разговоры, понимание во взгляде и фотографии рассветов, от которых и собственное сердце лучше перекачивало алый — всё это могло просто не случится, если бы бабушка не сочла забавной возможность пригласить позор семьи на одну из вечеринок

Сокджина могло не быть в его фотографиях, его приятного голоса могло не быть в Чиминовых наушниках перед сном, а холодная рука могла не дарить первое в жизни юноши сладкое прикосновение, от которого всё тело дрожит, а душа замирает напополам с восторгом и горечью. Так почему бы ему не быть благодарным хотя бы за такой короткий миг, который он чудом получил от судьбы и сейчас отдаёт пусть и по жестокому, но весьма справедливому закону займа: заплати гораздо больше, чем брал изначально.

Он не может ответить. Кажется, каждый лишний звук в образовавшейся тишине будет означать завершающую точку, и Пак в плаксивом отчании вскидывает взгляд на поражённого, с лихорадочно блестящим взгляда Сокджина, тоже отыскивающего на лице племянника ответы.

— Ты.. Чимин, почему?...

— Я надеялся, что ты не узнаешь.

Произносится так быстро и легкомысленно, но звучит как грубая стальная пластина, только сошедшая с линии раската. Чимин должен уйти, потому что теперь-то, кажется, всё действительно кончено, но Джин вдруг берёт его и за вторую руку, и всышка рассыпается искрами в его плывущем от усталости и слёз взгляде, выдавливая с губ Чимина измученную улыбку: тот факт, что Сокджин для него безмерно родной и красивый даже в такое мгновение, не даёт сердцу биться нормально.

— Чимин, прошу, взгляни на наши руки, — молвит Ким тяжело, с надеждой, хрустящей переломами.

Чимин не хочет. Наверное глупо идти на эшафот, так и не выслушав приговора, но душа умоляет закончить всё побыстрее, и Пак предпринимает попытку выдернуть руки. В отдалении ломаются ветки.

— Я не хочу, дядя.

— Боже мой, Чимин! Не будь трусом, просто взгляни на руки!

— Чтобы точно знать, что я всё попортил?! — выкрикивает Пак, царапая кожу на кистях старшего от совершенно агоничной, слепой попытки удержаться за прикосновение, дарящее такую успокаивающую, долгожданную дрожь и прохладу. 

— Умоляю, Чимини.. — голос Сокджина становится тихим, а сам он придвигается к племяннику ближе, чтобы закрыть от приближающихся людей их переплетённые пальцы, — Ты должен увидеть, как мы оба всё испортили.

Серый и салатовый. Две руки, увязшие в свечении, которое ярчает с каждой минутой и пульсирует от движение кожи. Чимин смотрит на это глухо, не веря, не соображая, лишь грустно посмеиваясь с единственной на всё сознание мысли о том, что жизнь высосала краски даже из свечения Джина, сделав его как седина серебристым и как предгрозовое небо суровым.

— Я даже и мысли не допускал, что смогу, что.. Буду не одиноким, — губы старшего шепчут почти беззвучно, Чимин достраивает слова по их ломкому, дрожащему движению и постпенно, мысль за мыслью, начинает осознавать произошедшее. Сердце ускоряется больше, заставляя ловить общий с Кимом воздух глубокими, громкими глотками: по его руке тоже ползёт сияние. Джин, его дядя, изукрашивает его сиянием. — Чимин, ты мне нравишься. — Джин молвит так удивлённо, будто говорит не за себя, но другого человека. Пак ощущает счастье, сдавливающее грудь.

— Да, я.. Заметил.. И, ты, как бы, тоже нравишься мне, — а дальше тишина, толкающая на совершенно глупую и неуместную улыбку, которую Джин вопреки всему тоже подхватывает. Его взгляд становится ощутимей прикосновений, а счастье от взаимности наконец оформляется полностью, разжигая новые пожары, которые гораздо горячее физических.

Им нужно время осознать происходящее. Просто монотонное течение, по которому можно поплыть, разложив мысли по порядку, и потому они продолжают стоять, рассматривая лица друг друга и руки, обмениваясь улыбками и пока только наблюдая за слезами на щеках, не решаясь стереть, прикоснувшись.

Чимин даже не успевает уловить перемены, когда Джин резко оддёргивает руки и, наскоро оттерев слёзы, отворачивается от младшего, всем своим видом призывая его поступить так же. Не проходит и минуты, когда на тропе появляются встревоженные отец и мать Чимина, сжимающие в руках его вещи.

— Чимин, всё в порядке? Мы уезжаем.

Они смотрят на Джина враждебно, словно выискивая его огрехи, но, кажется, не могут продвинуться дальше его замотанного горем вида и становятся ещё более высокомерными.

Они ничего не заметили?

У Чимина в груди разрастается ледник, заколачивающий внезапное счастье в холодный склеп: аномалия, так внезапно и так благоприятно открывшая их, возможно до конца жизни проживших бы в неведении о чувствах друг друга, теперь могла стать молотом, в один удар ломающим хребет только возродившейся надежде на лучшее. Достаточно всего паре фотонов сорваться с рук Чимина в ненужное время и всё кончится, не успев начаться. Юноша до боли закусывает губу, и, внутренне вне себя до ужаса, шепчет:

— Нам действительно пора. Дядя, доберитесь до дома в безопасности. Ещё раз примите мои соболезнования.

Это всё, чем они могли обменяться. Но стоило родителям отвернуться, как влажные взгляды влюблённых встретились, воздушным поцелуем вылечивая неровно, болезненно порезанные внезапной взаимностью души. Они обещали: произошедшее — не обман и не игра. Всё по-настоящему, даже если похоже на сказку.

*

«Чимини, мы кровный родственники.»

Чимин всё ещё не может поверить. Рука хранит отпечаток сияния, фантомно холодеет при воспоминании о Сокджине, а в голове всего одна чёткая мысль: хочется любоваться их общим свечением так долго, насколько это только возможно.  

«Мне так плевать на это. Я просто хочу увидеть наши соединённые руки ещё раз и запомнить оттенки»

Пак распахивает окно и беззвучно кричит в чернильное небо, пытается зажать щёки ладонями, чтобы не улыбались. Ему повезло? В комнате душно от разгоревшегося нетерпения Пака.

Чимин действительно оказался достойным чувств Сокджина, сильного и взрослого, такого безусловно прекрасного и внутренне и внешне?

«Сокджин-хён, нам нужно увидеться как можно скорее»

Потому что иначе он просто не справится. Словно прошедшие тревоги выгрызла в его душе такую огромную дыру, что счастья и чувств туда поместилось вдвойне больше, чем могло перекачать сердце, и теперь оно захлёбывается, требуя выместить всё с громким криком: «Сокджин, я люблю тебя!»

Ким долго не отвечает, но Чимин почему-то не ощущает прежнего страха. В его голове Джин на другом конце города нежно и немного грустно улыбается, подбирая слова, сцепляет пальцы, потирает их от волнения и зависает на фалангах, припоминая, как это — быть поглощённым сиянием того, кого любишь.

Это прекрасное чувство. Чимин позволяет ему гореть, без разбора сваливая в пламя все свои прежние сомнения и страхи, все комплексы, кроме одного свежего: никому не показывать происходящей между ними правды, чтобы ни за что не разрушить. Никому не показывать свою кожу.

Лучше самому развалится на куски, чем позволить чужим, ничего не знающим глазам с отвращением взглянуть на их свет, а ртам крикнуть в презрении: «Бесстыдные и развращённые!», будто они и впрямь виноваты, что оказались родственниками.

Чимин уверен — их сияние о душах, о нежности и том заветном соединении двух одиноких людей для розжига общего солнца. Они — те, кто подлежат венчанию . Родственники? Кровь? Они даже не были знакомы, нашли друг друга как обычные люди находят любовь в толпе, но сколько человек из их окружения смогут это принять или хотя бы попытаются сдержать своё возмущение?

«Ты уверен, что это не станет для тебя проблемой? Чимини, мы никогда никому не сможем рассказать. Ты готов к такому? Готов потерять всё, если правда вскроется?»

«Я могу сейчас приехать? Отпрошусь у родителей под видом ночёвки у друга.»

«Они не отпустят» — с небольшой задержкой, и следом смеющийся смайлик, от которого Чимин тихонько ухмыляется и начинает спешно набивать рюкзак необходимыми вещами, подавляя взволнованную дрожь в руках и тягостное скручивание в животе.

Один на один в сокджиновой квартире, на целую ночь. Чимин останавливается у зеркала, поправляет свитер и ещё раз оглаживает щёки: всё его лицо раскрасневшееся, в глазах блуждают сияющие осколки, а персиковые волосы растрёпаны в разные стороны так, чтобы у каждого возникало закономерное желание их пригладить.

«Мне 18, они просто не решатся. Кидай адресс»

«Заказал тебе такси»

Чимин торопливо расчёсывает волосы, ещё раз проверяет свежесть вещей и выглядывает в окно, надеясь, что машина не уедет раньше, чем ему удастся убедить родителей. В последний момент он замечает висящие на дверце шкафа перчатки и мнётся с минуту, прежде чем всё же закинуть и их в сумку. На всякий случай. Вдруг они захотят погулять по городу и Чимин не удержится от того, чтобы взять старшего за руку? Юноша выскальзывает из комнаты, негромко щёлкая дверью.

*

Джин встречает у самого порога. Под его глазами всё ещё заметна чернота недавнего горя, лицо слегка распухло и покраснело, наверняка из-за недавно выпитого алкоголя, но стоит их с Чимином глазам встретиться в карей глубине, проламывая потерянное и поломанное неясными думами чувство, оживает ласковый огонёк.

Сокджин помятый, такой огромный и нелепый в своей растянутой толстовке, его лицо, прекрасное и усталое, смотрит на Пака со слишком ярким следом зрелости — морщинками и огрубевшими чертами, так контрастирующими с нежными чертами самого юноши, но ему всё равно.

Он смотрит на чужие неловно поджатые к животу руки, смотрит на красный нервный взгляд, в котором что-то воспылавшее надеждой и крайне слабое зовёт его прикоснуться, укрыть от горя, и с внезапно заслезившимися глазами прыгает даде на шею, обнимает телию ногами, прижимается щекой к непрочёсанной, но такой мягкой шевелюре, вдыхает аромат, в котором живое тело и немного мыла, и, кажется, совсем не может удержать свой голос, когда жалобно шепчет.

— Сокджин-хён...

Что-то мокрое просачивается через одежду, обжигает грудь — Джин тоже плачет, и от того, как бессильно подрагивают его руки становится ещё более удивительно, что он находит в себе силы занести младшего в квартиру и закрыть дверь, не с первого раза защёлкивая замок.

— Прости, я снова плачу, — голос у Кима такой же слабый, как Чимин и предполагал, и он торопится сильнее прижаться к старшему, закрыть собой и каждую слезу впитать своей кожей. Сделать наконец то, что он не мог сделать на похоронах, защитить так, как хотел всякий раз, когда бесчестная свора их родствеников оборачивала на Сокджина свои прожорливые взгляды.

— Это нормально. Я плачу тоже, — Джин кивает, смеётся безысходно, и как можно сильнее цепляется за тело младшего.

Они так и стоят в полутьме коридора, пока руки не устают, а в глазницах Джина не заканчиваются слёзы. Трепеща от волнения и счастья, Пак отпустил старшего, и отодвинувшись лишь на растояние десятка сантиметров, с опаской и дерзновением взглянул в его глаза.

Страх и тепло странно мешались в нём, делали Сокджина вдруг нерешительным и маленьким, подавленным, словно он вновь был в том дне, когда его мать выставила его за дверь, или вновь был в позавчерашнем дне, получая письмо о её кончине. Ему было неуютно и больно, он то и дело норовил отвести взгляд, но Чимин больше не собирался прятаться.

— Ты нравишься мне, Сокджин-хён.

Глаза старшего расширились, краснота заблестела, а губы дрогнули, сквозь сухие заломы являя оборванный, бессильный изгиб, который Чимину захотелось стереть поцелуем.

— Я рад, что мне это не приснилось, — глухо, и Чимин не может удержаться от порыва, в котором он сторожно обнимает пальцами ладошку старшего. Они оба разваливаются на части от вседозволенности, но если соцветие их трещин серое и салатовое, если проломы горят, соприкосаясь, и от пальцев расползается цветная эссенция, по интенсивности способная растворить и гранит — тогда даже смерть оказывается достойной платой.

Они сияют. Свет перекатывается меж их пальцев, смешивается в точках соприкосновения и волнами тепла расходятся по предплечьям, подсвечивают мокрые Сокджиновы ресницы, которые от увиденного даже перестают трепетать.

— Твой отец — мой кровный брат.. У нас разница двенадцать лет, — начинает он с таким плохо сыгранным равнодушием, что Чимин шипит и ощущает укол лёгкого раздражения: да, он успел осознать, что они сейчас совершают, и готов взять ответственность, но он не смеет давить на Сокджина. — Нет, Чимин, послушай меня внимательно! — он всё ещё неловко держит ладошки Чимина, хмурится и с трудом произносит слова, а его стопы переминаются от напряжения, заставляя пол тихонько поскрипывать. — Ты понятия не имеешь, с чем нам придётся столкнуться. Потому что по всем законам, всем нормам, любой логике, — он смотрит, пытаясь вдавить эту простую мысль в сознание младшего. — То что мы делаем — ненормально, и ты никогда не сможешь заткнуть рты тем, кто будет бросать тебе это в лицо. Ведь они правы. А я совсем не знаю, что со всем этим делать, — признаётся и наконец выдыхает плаксиво, а Чимин выдёргивает руки и успокаивающе обнимает его лицо, шепчет невнятное успокоение. Руки Джина, почти сразу же погасшие, медленно и безвольно опускаются вдоль его туловища, и точно такой же опадающей Чимин видит свою решимость.

Он слабее Сокджина. И он тоже не знает, что делать.

— В последнюю встречу ты сказал, что тоже заинтересован во мне, — шепчет он спустя долгую паузу, и глаза Сокджина мигают слёзными искрами, от которых Пак лишь с большей заботой оглаживает его лицо. Он обязан успокоить любимого. — Так что если не знаешь что делать, можешь просто быть влюблённым в меня. Так, будто я никто тебе. Посторонний человек, — Джин удивлённо моргает, а младший осторожно чмокает его в нос, продолжая успокаивать. — Смотри на меня, как смотрел бы на нормального возлюбленного, заводи в комнату и целуй, будто ничего особенно во мне нет. Знаешь, тебе придётся всему учить меня, потому что я не умею.. — он смеётся, почти искренне, почти с неприкрытой дрожью от накатившего осознания, что они «неправильные», но это работает, и черты Джина наконец напрягаются эмоцией близкой к счастью, а не новым слезам. Чимин только сейчас замечает, что без света от рук, он с трудом видит Кима, и вновь тянется переплести их пальцы. — Мы сделаем это нормальным. Для меня уже всё нормально.

Они обнялись снова, просто потому, что ещё пару секунд побродив по чужому взгляду, Чимин вдруг понял, что слова бессильны, и решил поступить так, как всегда хотел, как умел и как был уверен. Объятия не были решением всей той надломленности, что повисла над ними, но она была возможностью привыкнуть, осознать и смириться, что Сокджин и старался делать, постепенно стягивая путы слёз и страха с мыслей.

Их свечение уже стоило слишком дорого.

Их угасание не имело цены.  

*

Последний день. Последняя с ним пара. Сокджин мелом выписывает таблицы на высокой доске, рубашка на его спине слегка топорщится от того, как неаккуратно ткань заправлена в брюки, и это смотрится почти так же непривычно, как и первая парта без нелюдимого, скрывающего руки, Пак Чимина.

В голове нет места для предмета. Чимин накидывает капюшон и слегка затягивает шнурки, скрывая своё лицо и взгляды как можно глубже, почёсывает предплечья, которые вновь натирают перчатки. Он привык к духоте своей закрытой на тысячи замков жизни, принял, что как бы ни горели чувства, перчатки сдержат их жар, заставляя влагу и темноту разлагать свечение. С дополнительной тканью на пальцах неудобно рисовать, окружающий шум сбивает с основной мысли, но портрет Ким Сокджина упрямо проявляется на бумагу. За последней партой только стена, и никто не увидит рождающегося шедевра.

Ким поворачивается к студентам и отвечает на вопросы, водит по схемах ладонью, пачкая кожу мелом. Чимин припоминает, как впервые целовался, впервые занимался любовью. Как учился всеми силами показывать Сокджину, что они нормальные, а в конце вдруг сам начал понимать, что это не так.

Необходимость уехать делает линии пляшущими. Тяжёлые на глазах, лёгкие на шее, до удушья хаотичные на фоне, который орёт о том, что всё случившееся — ошибка.

«Эй, мальчик, ты уверен, что всё в порядке?» — фантомный голос Намджуна над ухом, и злорадный хмык у другого. — « Замолчи, Ким Тэхён! Чимин — жертва, он ни в чём не виноват!»

Руки дрожат, линии карандашём же наоборот сильнее и острее чернят бумагу. Они обрисовывают руки, бесконечно заботливые и спрашивающие, каждый чёртов раз требующие согласия на каждое незначительное прикосновение. Чимин в порядке? Чимин — жертва обстоятельств?

Джин медленно вышагивает по аудитории, без запинки и эмоций излагает материал. Не смотрит на Чимина, даже проходя мимо, предоставляя младшему возможность не отрывать от него взгляда ни на одну секунду и рисовать.

Пак вспоминает: долгие разговоры о допустимом, долгие месяцы сдержанности, пока Джин не убедился, что Чимин не передумает. Ласково проведённые завитки волос кричат, требуя перестать думать чужими мозгами, но шум фона всё громче и громче с каждым новым штрихом, а Сокджин — лишь воздушно очерченный прообраз, лицо, достойное иконы, если обвести жирнее.

«Никто из университета не враг тебе, Чимин. — Тэхён шепчет поддерживающе, массирует его затёкшие плечи, а Пак думает, что костюм мученика от этих действий сидит на нём ещё привлекательнее. — Это не твоя вина, что ты ввязался во всё это. Когда ребёнка недолюбливают родители, сложно становится строить нормальные привязанности.»

Сокджин повышает голос на болтающие парочки, слегка хмурит брови, когда те вступают с ним в препирательство. Даже на последней парте все взгляды словно прикованы к Чимину, и он слышит новые голоса, новые мнения, которые тянутся к нему и убеждают: «Во всём виновато детство. Но всё можно исправить.»

Сокджина уволят с работы. Возможно он уедет в другой город. Снова один, снова курение да алкоголь.. Пластыри больше не будет мотивации использовать, а чиминовы перчатки станут уликой преступления. Все будут смотреть на них, все будут рассуждать. Перчатки утонут в дебатах и протоколах с противоположными приговорами, и никто не заметит, что на их обратной стороне до сих кровоточат обрывки живой кожи.

Чимин не хочет уезжать без Сокджина. Эта мысль жужжит в голове так громко, что юноша сжимает виски. Кожа парит жаром под всеми теми слоями, которыми Пак себя защищает, гомон фона крепчает, совсем не даёт расслышать реальность.

Чимин почти на грани обморока, когда чёткий стук в дверь отбрасывает весь шум и картинки аудитории назад. Он снова в сокджиновой спальне.

Это их первый раз. Тела горячие и обнажённые, все в узорах, что с каждой секундой всё сильнее закрепляются на коже.

— Сокджин! — Пак зовёт его, единственного, кого он может выхватить из внезапной паники, накрывшей его сознание. Они закрыли дверь? Это могут быть его родители? Он должен смотреть на Сокджина, чтобы не провалиться в этот круговорот страха.

— Хэй, всё хорошо. Всё хорошо, Чимини..

Сокджин нежно целует его губы, гладит скулы несколько мгновений, пока не убеждается, что Чимин вернул себе рассудок. Когда они вот так один на один с Сокджином, происходящее не ощущается неправильным. Только стук в дверь отравляет ситуацию. 

Паника возвращается, когда старший поднимается с постели, накидывая безразмерный халат, скрывающий все следы кроме распухших губ и шального взгляда. Закрывает за собой дверь. Тихими, едва доходящими до Чимина шагами направляется к входной двери и беседует с какой-то женщиной, сухо говорящей о плановом отключении электричества. Напряжённое сердце падает камнем, и Чимин не может не ощутить острое желание спрятать все световые следы глубоко под кожу, чтобы никто точно не увидел, не начал судить. Сокджин возвращается к нему с поцелуем. Чимин целует через силу, не может справиться со страхом.

Может стоит просто всем рассказать? Чтобы больше не приходилось бояться? Нет, он не может порушить их жизни...Свою жизнь.. Общую... Страшно увидеть, как родители её уничтожают. 

— Я не хочу уезжать, — срывается с губ единственное, пальцы сжимают хорошо знакомую шевелюру, давят на затылок, чтобы подтянуть лица ближе друг к другу и соединить губы в поцелуе. Джин замирает. Чей-то удивлённый возглас заставляет спальню исчезнуть.

Запоздало приходит осознание: Сокджин, которого Пак целует, не сидит обнажённым на их кровати. Настоящий Сокджин ломко сжимает белые от мела пальцы на краю парты, и по сторонам от него, прямо как на рисунке, вьётся хаос чужих взглядов. 

Чимин цепенеет. Видит сигареты, родителей, видит перчатки, истекающие кровью. Но в следующее мгновение Сокджин отвечает на поцелуй, и этого оказывается достаточно, чтобы перестать резать себя осколками будущего.

У них ещё есть этот крохотный момент настоящего. 

А остальные моменты уничтожило далеко не свечение.