Самые первые слова, брошенные в порыве ярости, — всегда самые запоминающиеся и самые злые. Мы не запоминаем в тех подробностях и с той изначальной тщательностью дальнейшие слова извинений, как запоминаем те, брошенные в порыве эмоций, самые колкие и самые ядовитые слова. Наверное, мы запоминаем их, потому что они являются частью правды, той, спрятанной где-то глубоко внутри и выплывающей наружу лишь в такие моменты острых ощущений. Эту правду не спешат говорить прямо в глаза в обычный будничный день, когда и настроение хорошее, и на губах гуляет улыбка. Но это вовсе не значит, что этой правды нет, и что однажды она не прорвется через толщу всего остального, чем ее успело завалить по прошествии дней. Все самое гнилое, самое мерзкое и тошнотворное, что скрывает в себе человек, рано или поздно находит выход. И, как правило, это происходит в самый неподходящий момент.
— Нахуй ты вообще родился?!
До сих пор звучит в голове злое, раздраженное, совершенно незнакомым голосом родного человека. И лицо, точнее перекошенная гримаса, словно восковая маска плотно врезается в память, отказываясь исчезать.
— Почему ты не сдох вместо нее?!
Очередной не то рык, не то оклик летит в спину, когда на автомате несешься прочь из того места, в котором с каждой последующей минутой дальнейшего нахождения становится невыносимее предыдущего дня, вечера или просто ночи.
Руки дрожат, не слушаются, отказываются подчиняться приказам разума, потому шнурки кед незатейливо запихиваются туда же, куда едва получается впихнуть не слушающиеся нижние конечности. Едва успеваешь сдернуть с крючка куртку и подхватить рюкзак, который минутами ранее бросил здесь же, когда только пришел. Едва успеваешь открыть дверь и отскочить в сторону. Едва, едва. Эта доля секунды в очередной раз спасает тебе жизнь.
Ты даже оглядываешься всего на мгновение, чтобы зацепить взглядом лязгнувший металлом предмет. Острое лезвие крутится подобно спиннеру, встретившись с бетонкой лестничной площадки. Красиво крутится, поблескивая литым боком и отражая свет от единственной неяркой лампочки под потолком. Всего мгновение любования, чтобы осознать, что этот раз мог оказаться последним, решающим и тем самым избавляющим от мук земных и кары небесной. Но ты в очередной раз оказался проворнее, буквально в последний миг ускользая от серпа старухи с косой. На секунду даже кажется, что за спиной слышишь разочарованный вздох из-под плотного капюшона костлявой гостьи. Но, наверное, все же кажется, ибо новые крики и ругань перекрывают вообще все звуки пространства.
— Вот и проваливай к дьяволу, выродок! И чтоб ноги твой больше здесь не было! Вернешься — придушу собственными руками! Поэтому лучше сдохни где-нибудь сам!
А дальнейшее ты просто не слушаешь, потому что сначала несешься вниз через ступени, по бесконечным пролетам, а потом с той же скоростью из двора-колодца и вдоль по улице. И неважно, куда именно несут тебя ноги, лишь бы подальше, как можно дальше, хоть в другой город, хоть на другую планету, только куда-нибудь бесконечно далеко.
Не так ты планировал этот побег, совсем не так. Думал, что выйдет пафосно, эффектно, когда ты бросишь в него увесистой пачкой купюр, которые он якобы на тебя тратил весь последний год и которые ты, на самом деле, складывал в стопочку и не прикасался к ним, даже когда желудок от голода сводило адской болью. Не тратил, потому что не хотел мараться, не хотел быть причастным к его темным делишкам, которые он проворачивал, думая, что никто это не знает. Тебе было достаточно и того, что знал именно Ты.
Ты думал, что рассмеешься, глядя на вытянутое от удивления лицо, и с гордо поднятой головой уйдешь, хлопнув дверью. Думал, что назовешь его неудачником. Думал, что плюнешь ему в лицо. Думал, что демонстративно заберешь единственную стоящую на видном месте фотографию матери, вынешь ее из рамки и унесешь с собой. Ту единственную, на которой она улыбалась и выглядела счастливее всего. Самая удачная и самая последняя фотокарточка. А по злому року вышло, что это фото сейчас лежит под разбитым куском стекла где-то на полу, украшенное каплями алой крови, не твоей, но той, которая успела накапать из чужой раны.
Но ты все-таки хлопнул дверью, с этим фактом не поспоришь. Правда, хлопок был лишь в тот момент, когда ты вылетал из квартиры, и громыхнула она о стену в подъезде, а вовсе не о косяк с выдранными клочьями древесины на месте прошлых замков.
И пачка эта плотно перевязанных купюр покоится где-то на дне рюкзака. Наверное, оно и к лучшему, тебе они теперь нужнее. Наверное.
«Почему именно Ты тогда не сдох?!»
Звучит в голове фантомно, с тем же надрывом и воем, что и обычно.
А тебе бы тоже хотелось знать, почему тогда выжил именно Ты. Только спросить тебе не у кого. И ответить на задаваемый вопрос тоже нечего, потому что у самого тебя ответа нет. Но это не мешало Ему каждый раз вопрошать одно и то же. Не мешало обвинять тебя в том, на что ты повлиять никак не мог. Это нелепая случайность, стечение обстоятельств, чье-то желание или прихоть, или же кем-то тщательно спланированный ход. Ты не знаешь, тогда могло быть все, что угодно, только правды все равно никто не узнает. Она лежит где-то там, под метрами земли, под толщей пустоты, тьмы и небытия, там же, где покоится ее подгнивший со времени похорон гроб.
И почему-то ноги несут именно к Ней. К той единственной ниточке, связывающей тебя с этой жизнью. Как бы парадоксально это ни звучало и ни выглядело.
Сколько ты сидишь у ее могилы? Час, два? Ты не знаешь. Лишь солнце, опускаясь за горизонт, своими последними лучами лижет тебя в глаза, чтобы ты очнулся и чтобы отмер.
«Живи, пожалуйста. Что бы ни произошло, Живи!»
Ее надрывный вой вторит Его словам, наворачивая на глаза все те же предательские слезы. Смахиваешь их рукавом, смаргиваешь и оглядываешься, будто впервые попал в это место.
Здесь очень тихо, безлюдно и сумерки, подкрадываясь тенями, тянут свои длинные руки-пальцы из глубин темноты и черноты. И пока они еще далеко, лишь на горизонте, лишь между деревьями, и не группируются в стаи, лишь одинокими фигурами прячутся в тени, и пока только облизывают свои пасти, но уже готовы выказать оскал, полный острых зубьев-клиньев. И ты стараешься не взирать на них, не ловить их пальцы на своей куртке и не вздрагивать так явственно с опаской.
Сейчас ты позволяешь себе хоть немного полюбоваться ее черно-белым фото. Позволяешь себе коснуться деревянного креста, пересчитывая пальцами все неровности и зазубрины, и лишь после оставляешь на усыпанной листвой земле один единственный алый цветок. Она очень любила розы. Буквально боготворила их. Обожала и выращивала разноцветные бутоны на подоконниках. Куда со временем делись все эти разноцветные горшки с увядшими ростками, ты просто не знаешь. Скорее всего, туда же, куда уходит большая часть ненужной рухляди. Но все же, где-то глубоко внутри таится надежда на то, что кто-то из соседок или ее подруг под шумок умыкнул по одному, в итоге разобрав все заросли с подоконников. Хорошо, если бы было именно так. Хорошо бы. Хорошо.
Хорошо. А когда в последний раз было это самое хорошо? И помнишь ли ты еще, что это вообще такое? На удивление, помнишь.
Хорошо было, когда Она была Жива. Тогда был смех, были шутки, улыбки. Было привычное каждодневное: «Доброе утро» и теплое, домашнее: «Пойдем завтракать». В выходные дни, когда спишь до обеда, было шутливое: «А засоням здесь не рады» и не менее шутливое, когда забыл зонт дома и попал под дождь: «Лягушонок хорошо по лужам поплавал?». Было много всякого светлого, теплого, окутывающего объятиями и заставляющего улыбаться в ответ.
Сейчас кажется, что это было даже не два года назад и не три, а вечность. И тот ад, который настал, когда закончилось родное бесконечное и всеобъемлющее тепло, это просто сон, страшный и не проходящий сон, от которого никак не получается очнуться.
Ты искренне думал, что обозленный на всех отец со временем перебесится, успокоится, поймет, что ничего не изменить и что нужно жить дальше. Но время шло, а все менялось лишь в худшую сторону. А после… После центром всех невзгод, передряг и причиной неудач стал Ты. Ты оказался тем козлом отпущения, которого сочли крайним.
Ты сгубил любовь всей его жизни. Ты нагнал несчастья на процветающий бизнес. Ты принес с собой черную полосу неприятностей. Именно Ты надоумил копить долги. Ты вложил бутылку беленькой в чужую руку, якобы успокоения ради, а вышло, что зависимости для. Именно Ты развалил все вокруг. И именно Ты натравил конкурентов на лакомый кусок пирога, который кто-то жевал в одно рыло. Это все Ты! Все Ты! Каким бы не всесильным ты ни был, это все равно был Ты.
Крайний. Завистливый. Паскудный. Алчный. Блядский.
Это одни из тех немногих титулов, которыми ты успел обзавестись за этот год. Эти звучали чаще остальных, другие ты просто не запоминал.
А что, интересно было бы, если бы тогда умер именно Ты? Если бы именно Тебя размазало по рельсам и бесконечному темному тоннелю. Если бы столкнули не тебя, а Ее?! И если бы именно Ты полез спасать, а не Она?! Интересно, ты бы спас ее? Смог бы? Получилось бы? Успел бы? Как Она успела спасти именно Тебя!
— «Ты знаешь, что я люблю тебя?!»
Ее фигура совсем рядом, как тогда, как в тот день. Только теперь она не улыбается. Смотрит черными провалами глазниц, стучит зубами о зубы и совсем не улыбается. На лице частично нет кожи и вместе с этим частично нет самого лица. Кое-где проглядывает мясо, буро-черное, с проблесками серых костей. Но почему-то синюю венку на виске видать отличнее всего. И то ли от нахлынувшего адреналина, то ли какой-то иной фактор играет роль, но эта синяя, тянущаяся через весь висок на лоб, пульсирует. Или это в твоих глазах так бешено бьется пульс?!
То платье, в котором ее похоронили, превратилось в лохмотья с грязными разводами от земли и глины, наверное, гроб уже частично сгнил. Наверное. Ты этого не знаешь, лишь догадываешься по тому ее виду, который наблюдаешь из года в год. Сегодня она выглядит ужаснее всего, от чего ты невольно отшатываешься назад, отчетливо видя мелькнувшее на ее лице разочарование.
— Знаю.
Против воли шепчешь онемевшими от холода и накатившего страха губами. Только страх охватывает тебя не от ее вида, а от ощущений, подступающих со спины. И тебе меньше всего хочется оглядываться сейчас. Меньше всего хочется видеть все то, что видит сейчас она своими черными провалами, не выражающими ничего. И хорошо, что выражения особого нет, иначе ты бы лег там же, рядом, просто сердце бы не выдержало нагрузки. А так у тебя хватает сил сорваться с места после ее тихого, но четкого: «Беги!»
И ты рванул, не задумываясь. Побежал, что есть мочи. Лишь одним усилием воли придал себе такого ускорения, на которое уже не рассчитывал. Несся, не оглядываясь, не останавливаясь, не оборачиваясь и не разбирая дороги под ногами. Вновь лишь вперед в неизвестность.
А ведь какие-то часы назад ты задумывался над возможностью закончить свою жизнь и свое существование. Поставить точку. Жирную. Только тогда ты способа подходящего не нашел. А сейчас, рассекая воздух и задыхаясь от морозных игл в горле, едва не валился с ног от страха, от нахлынувших эмоций, но бежал. Мчался вперед. По темным улицам, по освещенным одинокими фонарями клочкам пространства, буквально выскальзывая из цепких липких черных лап. Сквозь толпы людей, смешиваясь с их запахами и теряясь меж разноцветных и разномастных фигур.
А ведь если выскочить на дорогу, под колеса чьего-то автомобиля, то со всем этим можно покончить. Не стопроцентный результат, конечно, но погоне бы точно пришел конец. Правда, в этом случае могут возникнуть неприятности у совершенно невиновного человека, а это не вариант.
Или добежать до моста и сигануть вниз. Тоже не стопроцентный конец. И плюс усугубляется все наличием выходного дня в календаре и увеличенным количеством народа вокруг. А ведь могут и успеть перехватить, пока перелезать через ограждение будешь. Да, и падать там до железнодорожных путей всего ничего, может статься, что и жив останешься, а может, и шею свернешь мгновенно. В общем, тоже не вариант.
Чтобы утонуть, бежать нужно далеко, дыхалки может не хватить. Да, и плаваешь ты отлично. Может статься, что желание жить и инстинкт самосохранения в последнюю секунду возьмут верх, и ты выплывешь. Тоже так себе вариант.
Вскрыться не успеешь. Для этого нужно подходящее место и инструмент. Пока будешь искать, время только зря уйдет. Лишняя трата сил. А что еще? Можно кого-то попросить помочь, но тоже ведь объяснять долго придется. Потому и эта идея отметается в сторону.
А еще можно по подворотням пробежать и самому нарваться на кого-то. Но в этом случае есть стопроцентный вариант, что нарвешься не на Кого-то, а на Что-то. И второй вариант еще хуже, чем первый, лишь по одной причине — не несет в себе мгновения упокоения души и тела, вместо этого будут бесконечные агония и боль, семь кругов ада. Из которых первые два ты уже прошел еще какой-то год назад, в те первые месяцы, когда проснулся и вдруг увидел тех, о чьем существовании даже не догадывался. И сейчас возвращаться на те круги адовы желания нет совершенно. Наверное, поэтому сейчас лишь вперед мчишься, слыша за спиной мат и ругань и совершенно не разбирая голосов.
Ты для них неуловим, недостижим. Ускользаешь из-под пальцев, как вода, просачиваясь меж длинных, уродливых, черных щупальцев, невольно вздрагивая и стряхивая чужие прикосновения с кожи. Людям ты тоже не позволяешь коснуться себя. С того самого дня не позволяешь больше никому. Потому что никому больше не доверяешь, четко осознавая, Кто и Что может прятаться под маской обычного человека. Видел потому что. Нелицеприятное зрелище, если честно. А они все равно не оставляют попыток тянуть свои мерзкие культи к тебе, только дотронуться никто не успевает. Никто.
А сейчас, врезаясь в кого-то плечом и цепляя краем взгляда чужой профиль, очень удивляешься, что тебя умудряются перехватить. Буквально на лету. И вроде бы как все, пальцами сквозь воздух, но до тебя все равно дотягивается. Останавливает и разворачивает резко, ты словно в столб в него вновь влепляешься. И опешиваешь, офигевая, ловя легкое головокружение от резкой смены траектории.
— Извиниться не хочешь?
Смотрит в упор, хмуря идеальный изгиб темных бровей. И вроде весь из себя такой статный, холеный, ухмылкой сквозь улыбку сверкает, глаза светятся решительностью, в нос ударяет запах какого-то дорогого известного бренда, не разобрать, некогда. И веет от него силой и мощью, властью. И бабками, да. Только ты все это мельком отмечаешь, доли секунд какие-то требуются на анализ ситуации, а она не очень, и явно не в твою пользу, даже если и со стороны зрелищно выглядит.
Двое на оживленной площади. Народу тьма, но вокруг вас никого на расстоянии полутора метров. Потому что как раз на этом расстоянии под ногами цветы — розы, ярко-алые, как издевательство над тобой и как напоминание, очередное. Со стороны очень даже красочно — ярко-алые краски с зеленью на фоне темной после дождя тротуарной плитки, с лужами и бликами фонарей в воде. И вроде розы у твоих ног еще никто не разбрасывал, только их ведь и не тебе накидали, а их рассыпали благодаря Тебе. А значит, расплачиваться тоже Тебе.
Резко взгляд назад. Сгущающаяся толпа зевак несет за собой сгустки теней, концентрируя их и приумножая. Еще минута, и они вновь протянут к тебе свои омерзительные культи. Еще минута, и поймают. Поэтому стоять нельзя, категорически нельзя стоять на одном месте дольше тридцати секунд.
Рука вперед мыслей и желаний уже лезет на дно рюкзака. И было бы проще, если бы чужие пальцы не стискивали плечо так яростно. Отвлекаешься на поиски, совершенно не замечая заинтересованного взгляда сверху. Как, оказывается, вовремя пригодится та увесистая пачка, там хоть и разного наименования купюры, но их с лихвой хватит на еще один такой же необъятный веник.
И прежде, чем выудить искомое, все же роняешь те ничего не значащие слова.
— Извините.
Всего на мгновение поднимаешь взгляд, намереваясь не глядя сунуть пачку помятых бумажек в чужие руки, но так и замираешь, видя то, чего видеть не хотелось бы.
Черный зрачок, поглощающий радужку и белок глаза за долю секунды, в глубине полыхающий красным. Заострившиеся черты лица, кривой оскал с ровным рядом зубов и до безумия острые клыки, на концах которых до сих пор чувствуется привкус крови, пульсом бьющейся в висках и на языке, с солоноватым металлическим привкусом. Будто ледяную железяку чмокнул и обжегся. Аж назад отшатываешься, шарахаясь. А за спину ему смотреть вообще не хочется, потому что там тьма еще страшнее той, которая за тобой сгущается.
Едва трястись не начинаешь от охватившего всепоглощающего страха. Затрещину себе мысленную вовремя влепляешь и будто очухиваешься от чужого хлесткого удара, как от пощечины.
И снова секундный взгляд себе за спину, в толпу и на сгустки теней и тьмы.
И так все не вовремя! И Этот с довольным кривым оскалом очень не вовремя. И ведь до рассвета еще как-то дожить нужно. И желательно Живым, целым и невредимым. А дальше можно будет подумать, что делать и куда двигать, тебе, главное, сейчас умчаться, вырваться из чужих лап и скрыться.
— «Ты знаешь, что я тебя люблю?!»
Очередной взгляд в сторону, на нее, в ее черные провалы глазниц и на ее бесцветную улыбку. И почему ты надеялся, что она осталась Там? Разве она могла оставить Тебя одного?! Не могла ведь. Или могла, но не захотела?!
— Знаю.
Шепчешь одними губами ей, а этому, кто еще хватку не ослабил и держит бульдогом, лишь ту пачку разных, резинкой перемотанных, в руки, чтобы опешил от наглости, чтобы отступил на шаг назад, чтобы отпустил.
— Здесь должно хватить.
Не глядя на него, но ощущая, как слабеют пальцы на собственном плече и шкуре. Взгляд лишь назад, секундный. Замечаешь, как клубится тьма, как из этой тьмы скалят ядовитые клыки те, кого больше никто не видит, но они почему-то медлят, даже шагу не делают, пальцем не шевелят, выжидают чего-то или кого-то. Сгущаются только совсем непроглядной, резонирующей между собой всполохами, как вспышками молний во тьме.
— «Не останавливайся. Беги!»
Ее пронизывающий до костей холодный шепот в самое ухо, настолько близко и ощутимо, что ловишь волну дрожи вдоль позвоночника и по всему телу. И мысленно соглашаешься с ней, вновь срываясь с места. Только ее довольное лицо ты уже не видишь.
И не видишь, как Он смотрит в ее черные, мертвецки бледные глаза. Не видишь и того, как она ему улыбается, отвешивая шутливый не то поклон, не то реверанс. А еще не видишь, как он угрожающе рычит в сторону толпы, в сторону сгустившейся тьмы, которая буквально на глазах развеиваться начинает, расползается по подворотням и темным подвалам, утекает в канализацию и просто в сторону от Него. От того, у кого за спиной тьма чернее ночи, в черных глазах огненное пламя и дыхание ледяной зимы с губ.
— Мы уже никуда не спешим?
Кто-то совсем невзрачный подходит к Нему, оглядывая вытворенное безобразие и почти не замечая, как потрепанная пачка измятых купюр исчезает в кармане дорогого пальто.
— Нет. Я нашел то, что искал.
Он так же неспешно завершает свой путь, который был прерван так беспардонно и нагло, но таким уникальным и не похожим ни на кого существом, что ему даже злиться не хочется.
И в то время, пока Ты вновь рассекаешь воздух, ловко лавируя меж людей, домов, машин и строений, сбивая дыхалку и собственный пульс, Он спокойно погружается в авто с тонированными стеклами. И ты не знаешь, но… Через секунду он тоже мчится, только уже за Тобой.
И ловит. Но лишь на рассвете. И лишь в тот момент, когда твои силы готовы иссякнуть окончательно, лишь тогда ты вновь слышишь его голос, и вновь влетаешь в него, как в стену. Только на этот раз он держит крепче, смыкая объятия вокруг тебя, беря под свою защиту, распугивая тьму вокруг и одновременно погружая в свою.
— Поймал.
Слышишь шепот и тихий вздох облегчения, отчего-то он волной жара прокатывает по коже, лишь покалывая кончики онемевших пальцев.
А ты бы и рад хоть что-то ответить, едкое, язвительное, громкое, да только сил уже никаких не остается. Тело становится таким легким и совсем невесомым, будто и не твое, не тебе принадлежащее. И так спокойно вдруг. И тепло.
— Спи.
Шепчет, подхватывая на руки и уже уволакивая в свою… Обитель? Тьму? Преисподнюю? Тебе уже все равно, ты просто выдыхаешь и подчиняешься. С легким сердцем закрываешь налитые свинцом глаза и позволяешь тьме окутать тебя, проникнуть в душу, в мысли, в разум. И тебе уже все равно, конец это настал или лишь какое-то очередное начало. Ты просто смиряешься, устав бегать, устав убегать.
И какого же твое удивление, когда, проснувшись, ты слышишь привычный смех где-то рядом, с последующим:
— А засоням здесь не рады!
И ее белоснежное платье, то же самое, что и в день похорон, но не такое потрепанное, как виделось днем ранее. И лицо ее хоть и имеет бледный оттенок, но без черных провалов и без мерзкой слезшей частями кожи, вполне ровное и гладкое на вид. И на ощупь тоже.
В последнем ты убеждаешься, когда она привычным движением наклоняется к тебе, беря за руку и прикладывая твою руку к своей щеке. И улыбка у нее та же, добрая, теплая. Даже в глазах, менее бледных, чем раньше, но то же тепло плещется. И смех звоном в ушах тот же слышится.
И не понять тебе, где ты сейчас, в аду или на небесах. Потому что как для ада, то тут слишком уютно и тепло, и Она живая и веселая. А для рая… Для рая Она слишком мертвецки бледна, хотя и выглядит лучше потрепанного временем мертвеца из могилы.
Даже Он своим появлением ясности не вносит. Оглядывает вас двоих, замирая в проеме двери, и усмехается чему-то своему.
— Пойдем чай пить, соня!
Звоном смеется она и убегает куда-то. Исчезает за поворотом, оставляя вместо себя лишь гору непонятных вопросов. К слову, от которых Он тоже открещивается, съезжая с темы. Даже руки вверх поднимает, мол он не при делах.
— Она вслед за тобой пришла. Это Твоя цепь, ее даже мне не разорвать. Я только подправил ее внешний вид, чтобы глазу привычнее было, но не более того.
А когда с языка хочет слететь самый важный вопрос, ты вдруг обнаруживаешь, что голоса твоего нет, ты его где-то в том забеге оставил, вместе с дыхалкой, которая до сих пор неприятно скрипит при каждом вдохе.
Ты, как рыба рот открываешь и тут же закрываешь его обратно, уже принимаясь судорожно соображать, как же общаться будешь. Только он и без слов все знает, будто мысли твои читает.
— И нет, ты не умер. Хотя и пытался.
Скалит свои клыки. Те самые, которых ты давеча испугался. А в этот раз даже гармонично все показалось, и этот взгляд черный с полыхающим огнем в глубине, и черты лица не такие острые. Да и тьма, что за ним скалой неподвижной стоит, возвышается и страху нагоняет, сейчас не такая страшная кажется.
Он вновь усмехается то ли от своих мыслей, то ли правда твои слыша, но тьма, что сгустком мощным маячила, вдруг вспыхивает серебряными всполохами, будто молниями и растворяется, совсем прозрачной становясь.
Ты даже силишься сказать что-то по этому поводу, только вновь безрезультатно открываешь и закрываешь рот. И даже хриплый сип не слышишь. Потому расстраиваешься, натурально так и совершенно по-детски.
Только и тут он тебя без слов отлично понимает.
— А голос вернется…
И паузу такую театральную выдерживает. А ты не выдерживаешь и неосознанно вперед подаешься, чтобы ни одного звука мимо себя не пропустить. И по мере того, что он говорит, твое лицо успевает измениться настолько кардинально, что этот не выдерживает, и ржать под конец своей фразы начинает.
— …как только поцелуешь меня. Аха-ха-ха! Шучу! К вечеру сам заговоришь.
Ты, кстати, тоже не выдерживаешь и швыряешь в его хохочущую рожу первым попавшимся. Подушкой. И плевать, что он ее словил. Плевать, что тебе обратно ее швырнул. Плевать, что в него еще одна полетела. И плевать, насколько он близко оказался. Плевать, как ярко полыхнули его глаза. Плевать, как он жадно впился в губы. Плевать, как ты крепко вцепился в его шею. Просто плевать, куда там отчаливает здравый смысл вместе с сознанием. Просто, плевать.
— Ты только не умирай больше. Второй раз меня туда не пустят. Или не выпустят.
Ты его шепот в пол-уха слушал. Что он тебе между поцелуями шептал? Да, черт его знает. Много чего не совсем понятного и совсем непонятного.
Ты в себя-то пришел лишь после, когда уже за столом сидел и слушал Ее байки про то, как один демон другому рога отламывал и требовал вернуть Свое. Посмеивался беззвучно и чай прихлебывал, искренне радуясь тому, что Этот, рядом сидящий, был при своих двух загогулинах на голове. А значит, рог открутили кому-то другому и, судя по рассказам, сейчас очень злому, но уже не очень могущественному и влиятельному.