Неловкость опускается слишком неожиданно, тяжёлым летним снегом бьёт по голове и никак не ухнет лавиной вниз, исчезая — так, как ухает розово-нежная атмосфера сладкого томления, стоит Сакуре обернуться.

Сузив глаза, она кивает окликнувшему её Саске.

Так и прикипает к месту, замирает с одной сброшенной перчаткой и рукой, тянущейся к другой. Горячая смесь из разочарования и облегчения — неужели она была не готова? — бурлит внутри, вскипает и путает мысли. Сакура понимает, что обозначенные Ино в телефонном разговоре пять минут не истекли, нужно подождать ещё немного, и она проведёт их в обществе Саске — символично, ничего не скажешь.

В растерянных чувствах быстро решить, что делать с перчатками, не получается, и единственная здравая мысль заставляет просто спрятать руки под столом.

Саске одним только взглядом говорит уже было подошедшей официантке — «нет, ничего не нужно, даже меню» и снова смотрит на Сакуру. И когда он, не спрашивая и не говоря больше ничего, присаживается напротив, чуть усмехаясь окидывает взглядом гору скомканных салфеток и пустую чашку, и наконец спрашивает, кого же она ждала, и она отвечает коротко и честно, слишком честно, если быть откровенной, — оба замирают.

Сакуре хочется надеть ещё один защитный слой какого-то костюма химзащиты, хотя бы маску АНБУ, просто маску — потому что сейчас она обнажена до неприличия. До видимости сплетения вен под кожей, до оголённых нервов.

До мыслей, к которым сама-то не успела прийти даже. Так, чтобы понять их, раскусить и просмаковать — нет, она просто достала какое-то смутное ощущение из вихря эмоций, отделила от прочих и только и успела, что приблизительный план наметать.

А Саске — она видит, что Саске не просто смотрит на неё, он смотрит в саму её суть, пытается добраться до глубин сознания, разобраться в нём и вытащить что-то наружу. Рассмотреть детально и сразу понять, что происходит.

И он понимает.

У него получается, и у Сакуры вдруг проскакивает мысль, что лучше бы он видел её тело, нежели больную уверенность, что страх поборот, что теперь она беспрепятственно может коснуться чужого тела.

Что теперь она может коснуться его.

— Почему? — с нечитаемой улыбкой, подпирая скучающе щёку рукой, тяжело поставленной на локоть, разрывает тишину Саске.

Харуно знает, что он видит её — от цепких, внимательных глаз не спрятаться, и Сакура чувствует себя очередным заданием из списка дел.

Вот сейчас Саске внимательно рассматривает бегущую строку эмоций на её лице, что-то анализирует, принимает решения и думает, как правильно действовать. Так, чтобы без лишней возни, с минимальным количеством слов и без зря потраченной энергии. Так, как он привык.

Так, как не привыкла Сакура.

Потому что уверенность, которую он видит сейчас в ней, на то и больная, искажённая в кривых зеркалах сознания — потому что касаться Сакура действительно может, может крепко, не сомневаясь почти, сжать руку Тсунаде после заключённого соглашения о сотрудничестве или порывисто обнять мать и вышибить из её глаз искру радости за дочь, прикрытую ворчанием, мол, лучше бы женихов так зажимала теперь.

И правда в том, что Сакура не просто может, теперь она будет — не сомневается, что в уже маячащей на горизонте скорости будет зажимать, только не тех, что представляет себе мать, а выбранных, выбранного вообще-то самой и удачно приставленного вдруг на слепое свидание лучшей подругой.

Теперь она может. А Саске знает об этом, она чувствует.

И Сакура должна что-то ответить, чтобы прервать этот анализ. Чтобы узнать, что твориться в голове у самого Саске. Потому что у неё не получается, никогда не получалось так мастерски прочесть его, сразу найти все страхи, вытянуть их на поверхность, под яркий свет микроскопа, и детально рассмотреть, как какую-то бактерию, как вирус, когда-то поглотивший Саске целиком — тогда не смогла, и теперь может разве что предположения строить.

Единственное оружие, доступное Сакуре сейчас — диалог, и она должна ответить на простое «почему». Но её голос — вязкий, липнет к языку и цепляется к горлу, сдавливает и никак не обретает хоть сколько-то приемлемую форму, хоть каплю силы, и она облизывает губы. А после ощутимо, но так, чтобы никто иной этого не заметил, кроме неё самой, кусает их и прокашливается.

Берёт себя в руки, чуть склоняет голову, незаметно выдохнув и отбросив мешающую прядку волос. И стоит ей внимательнее всмотреться в глаза Саске, молча будто повторяющего вопрос, как Сакуре вдруг начинает слышаться гораздо большее.

Она ведь может прикоснуться к другому, тогда почему.

Почему она ждала — ждёт Какаши.

Почему не ждала Саске.

Она вдруг видит в его глазах понимание — опоздал. И это почти нелепо, потому что выглядит так, будто Учиха задержался на миссии дольше положенного, будто пропустил все щемящие моменты взросления своего ребёнка, а не оставил — сам оставил, с прямой, напряжённой спиной уходя прочь нарочито широкими и уверенными шагами — девочку, бегущую слепо за ним всю жизнь, и теперь вдруг по возвращении обнаруживает, что девочка уже не маленькая и, вообще-то, бежит теперь не за ним, а от него к кому-то другому.

К кому-то слишком конкретному, слишком знакомому и, вероятно, неправильному по мнению Саске.

Голос Сакуры камнем с острыми краями распирает горло и вырывается из пересохших губ хрипом. Но взять себя в руки — необходимость, потому что она давно решила, что сможет.

И Сакура резко кладёт руки перед собой, порывисто стаскивает оставшуюся перчатку, отталкивает ненужную теперь ткань почти брезгливо на край и протягивает ладонь по столешнице к Саске. А он вопросительно смотрит, но молчит.

Пальцы подрагивают, но скорее по какой-то навязчивой привычке, не желающей смириться, что теперь ей здесь не место. Сейчас нервозность и неуверенности в своих силах остаются в стороне.

— Возьми меня за руку, — всё-таки выдыхает Сакура, чувствуя в воздухе возникающее напряжение.

Напряжение, которого не должно быть. Не с ним и не сейчас.

А Саске берёт.

В его глазах нет сомнений, нет лишних мыслей. Он остаётся собой и не позволяет Сакуре вести его, сам ладонью к ладони прижимается, пальцами обхватывает, указательным касаясь запястья, обвивая протянутую руку.

Он просто берёт.

А в ответ на прикосновение Сакура не чувствует ничего. И Саске, кажется, тоже.

— Теперь понимаешь? — ощущая вдруг бег мурашек по коже, будто кто-то смотрит из тени, говорит она.

— Что я должен был понять? — рычаще проговаривает Саске, удобнее перехватывая руку, чуть подтаскивая к себе и поднимая сцепленные ладони повыше. Так, будто пытается искусственно растрясти, разбудить что-то. Так, будто ещё не поздно. Так, что Сакура вынуждена податься вперёд, ближе к нему. — Что ты наконец не боишься прикоснуться ко мне?

Дальше от него на самом деле.

— Да, — твёрдо. — Я не боюсь трогать тебя.

— А Какаши?

— Да.

Сакура видит, как раздражение не медленно, естественно вливается в глаза Саске — оно взрывается в них. Но он моргает, прикрывает веки на какое-то незначительное, кажется, мгновение, и наваждение исчезает.

В глазах Саске — принятие, на губах — чуть резкая в изгибе, но мягкая и понимающая улыбка.

— Знаешь, — заговаривает он, мягко поглаживая ладонь Сакуры; и искры на кончиках её пальцев только гаснут, — я правда считаю, что все эти задушевные разговоры, о которых мечтают, симпатии… Правда считаю, что это слишком субъективно. И нечестно: мозг отключается, чувства становятся на первое место, а они непостоянны. Ещё — это напоминает мою одержимость братом и силой. Ещё — мне не нравилось это чувство, поэтому я ушёл и оставил тебя. Потому что было некомфортно видеть твою искренность и не знать, что на неё ответить. Любовь нечестна, мы в итоге притворяемся, угождаем, перекраиваем себя. Я не был уверен, что возможно иначе, столько лет видел, как ты ломалась рядом со мной. И поэтому я поступил честнее.

— Ты ушёл, чтобы разобраться в себе, — и это не вопрос. — Не втягивать меня зазря, пока сам не определился. Я такая же, вообще-то.

Саске кивает. Ставит руку, сплетённую с пальцами Сакуры, на локоть и рассматривает что-то, кажется, видимое только ему. И Сакура не забирает её, позволяя.

— Саске, — когда она произносит его имя, губы непроизвольно растягиваются в улыбку на последней гласной, и Сакура на секунду задерживает её. — Есть ещё кое-что, кое-что более честное. Есть разница между тем, признал ли ты эмоцию или позволил ей одержать верх над тобой. Думаю, ты тоже уже знаешь это. Впрочем, думаю, ты знал это всегда, гений клана Учиха, но не хотел понимать. И принял спешное решение только чтобы уйти от неё, чтобы не ошибиться. И ты не ошибся.

Сакура не знает, что ещё сказать сейчас, и замолкает, следя за тенью длинных ресниц на щеке Саске. Пытается уловить их дрожь подсознательно, чтобы увидеть подтверждение его живости, подтверждение своих же слов. И вдруг видит лёгкий трепет теней, стоит ему моргнуть.

Ей уже давно думается, что мальчик из камня гораздо хрупче, чем казалось на первый взгляд. Что камень этот тут и там надщерблен ещё с детства и только чудом не разваливается.

Чудом и тупой почти что уверенностью, нежеланием сдаваться, сквозящими в каждом его движении.

Напускное, чтобы не сломаться вдруг — понимает Сакура. И в какой-то момент ей становится почти жаль Саске, потому что простых истин ему никто не объяснял, потому что некому было, и он — концентрированная гордость павшего от самого себя клана.

Только она осекается, потому что жалеть его не стоит. Она права, Саске не ошибся, потому что в итоге он здесь и сейчас, он вернулся, он меняется постепенно ежедневно и еженощно в мельчайших деталях, пожимает руку сотрудникам отдела, кланяется старшим чинам и пропускает мимо ушей замечания о своей крови.

Обращается к Какаши на работе исключительно «господин Шестой» и склоняет голову, покорно прикрывая глаза.

Пусть и иначе, не так, как сама Сакура, прося помощи и поддержки, а сам — но он справляется. И справляется хорошо.

— Ошибка или нет, — заговаривает Саске, выводя очередной круг на её коже, — но она разбила тебе сердце.

— Вообще-то, — Сакура не чувствует напряжения чакры, вообще её не чувствует сейчас. Не боится причинить боль, не напрягается, не подбирает слова, только всё не решается расплести пальцы, — разбитое сердце не просто эмоция. Разбитое сердце — квинтэссенция любви. И любовь — это выбор. И я сама выбрала страдать по тебе, когда давно могла отказаться от всего и жить в своё удовольствие. Я выбрала зациклиться на твоём уходе и топтаться на месте, я выбрала избегать тебя и видеть только холод, когда в твоих глазах была искренность. Мне, вообще-то, теперь не нравится этот выбор, но я уважаю его и благодарна прошлой себе — иначе я была бы другой. И меня бы здесь не было.

— И сейчас ты выбираешь не меня, — Сакура почти не видит движения его губ, создаётся ощущение, что кто-то другой говорит. Но нет, Саске отрывает взгляд от их рук и смотрит прямо в глаза. И слова высечены в них. — Ты выбираешь Какаши, правда?

Если бы её спросила об этом Ино, она бы просто смущённо рассмеялась и заявила, что у Свинины слишком богатая фантазия, и это был бы наичестнейший ответ. Спроси Сакуру мать, пришлось бы прикусить язык, чтобы не съязвить, неоднозначно что-то пробормотать и сменить тему. Тсунаде же в принципе не спрашивала бы — просто посоветовала не упускать шанс.

Но что отвечать Саске, Сакура не представляет. И лучшим выбором кажется простая правда.

— Не уверена, что впервые сделала это осознанно, — заговаривает она, встречая прямой взгляд тёмных глаз. — Но сейчас — да. Я выбираю Какаши, и я знаю, что этот выбор — правильный.

— Ты нравилась мне, — совершенно спокойно произносит Саске, отвечая на вопрос, заданный, кажется, вечность назад. — Думаю, я был влюблён.

В подсознании всплывает тот поцелуй ночью, простое касание губ когда холодом обдало. Когда на вопрос, влюблён ли, ответил, что она хорошая.

И вот теперь — он признаётся. Только в груди не разгорается пожар, не обжигает внутренности, не течёт лавой по венам. Внутри — штиль, и слова Саске — лишь порыв только родившегося ветерка, и он не в силах создать бурю.

Внутри Сакуры впервые за долгое время только спокойное море.

— А сейчас? — всё же спрашивает она, копируя Саске из воспоминаний.

Взгляд Саске скользит по её лицу, но теперь не изучающе, скорее поверхностно. Он не копается в сознании, просто смотрит так, будто хочет запомнить. Запомнить своё отражение в патиновых глазах, свою уязвимую искренность. И момент, когда его приняли.

На Сакуре, по иронии, то же платье, что в ночь, когда они поссорились. Тот же лёгкий макияж, разве что волосы не подколоты заколкой.

И если Саске хочет запомнить её такой, она позволит. И поэтому мягко улыбается ему, искренне и даже чуть ободряюще.

— Знаешь, — говорит он наконец, — когда смотришь на рану, она сильнее болит. Это к тому, что… Я смотрю на тебя сейчас — и вижу тебя. И это самое страшное, понимаешь? Видеть не образ, к которому привык, а настоящую. С этими твоими метаниями, перчатками, с взглядами на другого. Понимать, что ты любишь не меня, и всё равно любить. И ещё — не пытаться вернуть время назад.

И пока Саске говорит, море чувств в Сакуре всё так же спокойно. По нему, кажется, только лёгкие, мимолётные волны пробегают — и также бесследно исчезают, разбившись о берег, оставляя после себя только пену. Рядом со скалами, источенными бушующей водой много лет назад.

— А ты бы хотел?

— Нет.

— Я тоже.

— И не ждёшь ничьего благословения?

— Да.

— Я всё равно желаю тебе счастья.

И Сакура сжимает его руку.

— Спасибо, что оставил.

— Спасибо, что любила.

И Саске отпускает её ладонь.

***

Она видит его отражение в витрине напротив. Замечает через стекло кафе прислонённую к чуть обшарпанному фонарному столбу спину, переводит взгляд и рассматривает короткий перелив солнца в серой радужке — его глаза смотрят прямо в её. Через дорогу, через пусть неплотный, но поток людей, через плечо Саске.

И, попрощавшись с Учихой, избавившись от всех недомолвок, залатав основательно трещины, Сакура выходит (почти выскакивает освобождённой птицей во вдруг распахнувшееся окно) и неспеша (огибая плетущихся пешеходов, пробегая через две полосы движения, наскоро глянув на светофор) и тихо (с гулко стучащим сердцем) подходит к Какаши.

В тёмной футболке и светлых джинсах, без старой, почти что стёртой из памяти формы шиноби и протектора на один глаз, со светящимися луной волосами, неожиданно стянутыми в куцый хвост на затылке, Хатаке напоминает подростка.

Впрочем, подсознание лукавит и смеётся над Сакурой, и спустя секунду она видит — не подросток, мужчина, пусть и расслабленный выходным.

Она должна была привыкнуть встречать его таким. И она привыкает, только каждый раз засматривается на эти внешние перемены.

Внешние, потому что знает теперь — если Какаши раздражён, пусть и вне офиса, но он всё так же резко ведёт челюстью, дёргает уголком рта и сводит брови. И если даже на работе, но чем-то удовлетворён — его глаза чуть сощурены, губы растянуты в лёгкой улыбке, а плечи расслабленно опущены.

И голос звучит так же мягко, как сейчас.

— Сакура, — он здоровается, просто называя её имя, и Сакура переминается с ноги на ногу.

Кивает неловко, чуть сгибаясь в поклоне, и подходит на расстояние двух шагов. Коротких донельзя. Оправдывается тем, что не хочет мешать прохожим, и кивает теперь самой себе.

— Давно ждёте?

Одна бровь Какаши чуть удивлённо поднимается вверх. Хатаке отлипает от столба, выравнивается, хрустит спиной и плечами. Смотрит вопросительно.

— Нет, — он говорит чуть громче, перекрикивая навязчивую музыку ближайших магазинов. — Я, Сакура, мимо проходил. Вот, увидел тебя с Учихой, увидел, что заметила меня — подождать решил, вдруг и ко мне подойдёшь.

— Как удачно вы проходите мимо, — улыбается Сакура, принимая игру. — Что дальше хотите?

— Уже девять. Хочешь есть?

Сакура прислушивается к себе. Скудный обед уже успел перевариться и постепенно начинает просыпаться лёгкий голод. Она кивает, скромно улыбаясь.

— И пить хочется.

— Хорошо, — Какаши проводит пятернёй по волосам, указательным пальцем закручивает короткий хвост и отпускает, придумав что-то. — Я тебе обещал.

Он мягко улыбается и проходит мимо, не оглядываясь. Знает — Харуно пойдёт следом, и она действительно идёт, пусть и не совсем понимает. Рядом пристраивается, ограждённая от дороги.

Её рука в такт шагов раскачивается в каком-то сантиметре от руки Какаши. Кончики пальцев пульсируют неистово, кажется, будто вся кровь к ним разом прилила, чакра наливается от жара чужой кожи, и Сакура крепко жмурится, чтобы не упустить контроль, глубоко дышит. Напрягается вся, потому что хочет коснуться, но сдерживает — и себя, и поток энергии.

Какаши, кажется, не замечает.

Всё так же уверенно идёт дальше, не останавливаясь на переходе — зелёный свет загорается, стоит им подойти к краю дороги. Минует поворот к спальным районам, спускается в метро, оплачивает проезд и пропускает Сакуру пройти через турникет первой. Только после проходит сам.

В набитом вагоне сидеть негде, и он даёт Сакуре стать в углу, сам замирает напротив, отгораживая от людей, набивающихся в ограниченное пространство так, будто оно бесконечно.

Поезд мерно гудит, проносясь по туннелю, и в какой-то момент слишком резко поворачивает. Какаши бросает короткий взгляд через спину и придвигается ещё ближе к Сакуре.

Между ними сейчас руку не протянуть, ладонь с трудом протиснуть получится.

Едва различимый водяно-лесной одеколон туманит мысли, и Сакура прикусывает губы, поднимая голову.

Глаза Какаши прикрыты, кажется, он восковой статуей замирает над ней — протяни горячую руку, прижмись обнажённой кожей, и плавиться начнёт, даже жара огня не нужно.

В его спину явно неудобно впивается рюкзак какого-то парня, в бок — чей-то локоть, в толпе даже не разобрать. И только Сакуру ограждают от чужих касаний его тело да перегородка сидений.

Поезд качается ещё раз, и для устойчивости рука Какаши упирается в стену над головой Сакуры. Сам Хатаке склоняется ниже, и ровное дыхание, когда он заговаривает, переворачивает что-то внутри.

— Наверное, стоило пройтись пешком — всего две станции. Извини за неудобства.

Вообще-то, неудобства здесь испытывает только он. А Сакура не в силах признаться, что скорее тлеть от удовольствия начинает, когда горячий шёпот почти в самое ухо лавой стекает куда-то в сердце, обвивается вокруг, в камень превращает. Не даёт ему нормально биться — кажется, глупый орган удар пропускает от одних только интонаций.

И зелень глаз отражается во вдруг развернувшемся тумане напротив, и Сакура слишком резко прикрывает глаза, страшась быть пойманной.

Она чувствует себя мышью, по собственной глупости угодившей в угол. И, вообще-то, мышь не против быть съеденной лукаво усмехающимся котом.

— Видимо, действительно болит сильнее, — шелестит вдруг Сакура.

Какаши, будто издеваясь над её нестабильным организмом, склоняется ещё ниже, прижимается ещё ближе — щёки тут же загораются красными фонарями в праздной ночи.

— Что?

Сакура вжимается лопатками в холодный металл вагона, от контраста температур горячая, болезненная близость с Какаши сильнее чувствуется, и по коже бегут мурашки.

— У тебя что-то болит?

У Сакуры действительно болит — Какаши склоняется настолько, что почти касается губами её уха, оставляя обжигающий след.

Надсадно саднит мысль: чуть на носки, вскинуть и повернуть голову, и дыхания двух соединятся в одно.

Сакура влажно размыкает губы, прихватывает нижнюю Какаши. Он не пытается отстраниться — только льнёт ближе, вдох-выдох в приоткрытый рот, и он не облизывает губу, спрашивая разрешения, а сразу целует. Носом мягко касаясь щеки, ластясь, слишком глубоко дыша. Уверенно и напористо проникает между зубов, касаясь уздечки под её языком, оплетает его, и тогда Сакура чувствует ещё и руку Какаши на своей шее. Как он перебирает её волосы, прихватывает загривок, вжимая в себя сильнее, и её собственные руки дрожат, когда она наконец поднимает их и едва ощутимо касается его груди.

Сильно бьётся в ладонь чужое сердце, стучит отбойным молотом — громко и тяжело, и Сакура широко распахивает глаза, вырванная из мыслей.

Её ресницы дрожат, когда она смотрит на руку, прижатую к Какаши. И она давится плотным, тугим воздухом, не может пропустить его в лёгкие, едва не закашливается позорно. Испуганно переводит взгляд на Хатаке — он молча смотрит, что-то пытается разобрать в её ворохе путаных мыслей, но они что гирлянда, наспех спрятанная после нового года, сам чёрт не разберёт ничего.

И Сакура не разбирает.

Тупо мечется взглядом между своей рукой и лицом Какаши, не решаясь смотреть в глаза.

В конце концов упирается перепугано в напряжённую жилу на его шее. Облизывает губы, кусает их. Неосознанно сминает футболку Хатаке, чувствуя каждый удар его сердца.

И молчит-молчит-молчит.

Вагон тоже молчит, пассажиры не говорят между собой, соблюдая чёртовы правила — их что, Шестой вышколил так, розгами бил, чтобы соблюдали все раздражающие указания с плакатов?

Потому что её выдрессировал только так, и теперь Сакура молчит, ведь в его инструкциях, услужливо предоставленных ещё до начала совместной работы, нет ничего о том, как вести себя, если слышишь только сердце начальника, а видишь только его обнажённую и вспотевшую шею. С пульсирующей жилой, к которой так хочется прижаться губами.

Сакура медленно выдыхает через рот.

И Какаши молчит. Но его заинтересованный взгляд красноречивее.

— Ты что-то представила? — язвительно то ли спрашивает, то ли безапелляционно заявляют его глаза. — И как далеко готова зайти?

Внутри Сакуры звучит штормовое предупреждение, а она готова не просто зайти в море — с головой броситься. И не даёт разве что беснующаяся чакра под тонкой кожей ладоней.

— Всё ещё боишься мне навредить? — она не уверена, почудился ли ей и этот вопрос. Но, кажется, нет.

Голова сама качается, быстрее, чем Сакура успевает подумать. О череп изнутри бьётся мысль о том, что Харуно сегодня слишком честная. Если её так просто развести на искренность и откровения, как вообще прошлое начальство додумывалось периодически отсылать её на шпионские миссии, где был риск разболтать все секреты деревни?

Впрочем, Сакура не разбалтывает — язык исправно остаётся за зубами (в действительности, не в мыслях), и она так и не говорит, что стоило подумать, что может влюбиться в Какаши, так события и форсировало. Будто кто-то на перемотку поставил, впихнул в подходящую ситуацию, и как итог Сакура задыхается горячим воздухом лесного озера.

Видимо, Саске был прав, и стоило признаться самой себе в чувствах и намерениях, так и затянуло с головой в омут.

— Я видел, что ты сама взяла Саске за руку, — будто невзначай говорит Какаши, отстраняясь насколько это вообще возможно в битком набитом вагоне. — И радовалась не так давно, что касалась Наруто.

Поезд медленно останавливается, прибывая на станцию, и разворачиваясь, пробираясь к выходу, Хатаке спрашивает через плечо:

— Я заслужил другое отношение?

Сакура уверена, что тихое «да» он не слышит — как и она сама.

Зато слышит сбивчивые шаги, когда следом выныривает из вагона и снова идёт рядом. Оглядывает уже знакомую станцию и безошибочно находит нужный выход.

И спустя десять в надрывной тишине проведённых минут проскальзывает первой в квартиру Какаши, привычно скидывает обувь и отставляет её в сторону, проходит в ванную и открывает кран с холодной водой. Ледяной до онемения пальцев.

Жара на сегодня достаточно.

Сакура набирает полные пригоршни и уже хочет умыть лицо, сбросить наваждение, но вспоминает о макияже. Предстать перед Шестым неопрятной, с потёкшей тушью не хочется, и она с сожалением вздыхает. Вместо — просто берёт слегка размокший кусок мыла и крутит в ладонях.

И замирает, когда мужская рука, проскальзывая меж её пальцев, забирает его.

Только сейчас Сакура чувствует и осознаёт, что Какаши прижимается к ней сзади. Незначительно, вообще-то, только его руки — кольцом вокруг, и её снова бросает в жар; холодная вода не помогает.

И только хуже от понимания, что не заметила, как он подошёл, прижался к её спине и простоял так несколько секунд.

А Какаши невозмутимо моет руки, складывает мыло на место и вопросительно глядит через зеркальное отражение.

— Что-то не так?

Сакура дёргано ополаскивает руки и, пригибаясь, подныривает сбоку от Какаши, выходит из ванной, стараясь казаться совершенно спокойной. И шумно выдыхает, проходя на кухню. Тянется включить чайник — и снова мужская рука. Опережает и щёлкает плитой раньше.

— Вы меня преследуете? — не выдерживает Сакура. Оборачивается резко, отходит на несколько шагов и жалко плюхается на незамеченный стул.

— В своём же доме? — Какаши откровенно забавляется, она знает, только его лицо серьёзно и непроницаемо. И, вообще-то, это самый верный признак издевательств. — Сакура, ты не перетрудилась в последние дни? Я не давал слишком сложных задания, но твоё состояние… Что за напряжение?

Действительно, будто не он как специально доводит её, будто она провинилась где-то, будто она виновата.

И самое глупое предположение вдруг проскальзывает в голове.

Обиделся, что ли?

Какаши отдельно, слишком характерно и явно выделяет тогда, в метро, прикосновения к Наруто. И… Саске. Дважды выделяет его, если вспомнить диалог сразу после встречи.

Какаши молчит, отворачивается от Сакуры и ждёт, пока закипит чайник.

Только закипает в это время отнюдь не он.

— Подожди, сейчас чай сделаю, попьёшь. А после приготовлю… омурайсу, пожалуй.

— И что, сердечко даже нарисуете любимой ученице? — смелеет Сакура, прощупывая почву.

Если ответит со смехом — значит, всё в порядке, и она просто снова что-то выдумала. Ответит раздражительно — что-то не так, и нужно будет разбираться, что именно.

Только Какаши не отвечает вообще, и после этого её вопроса в квартире становится слишком, неестественно тихо. И Сакура, растерянная и озадаченная, не решается больше прерывать повисшее молчание.

Становится будто неловко даже. Особенно на контрасте с прошлыми встречами, где Какаши шутил. Улыбался. Подсказывал всё новые ходы, вычёркивал всё пункт за пунктом из списка Харуно. И вообще не слишком был похож на строгого Шестого хокаге, разве что ворчал привычно уже, когда кто-то слишком сопротивлялась спокойствию.

Какаши помогал со списком, помогал одеться: для этого глупого пункта даже выделил своё зимнее пальто, и Сакура буквально утонула в нём, но уже с седьмой попытки не дёргалась и не замечала, когда Какаши случайно-специально касался пальцами её шеи.

Во всяком случае, если и замечала, то дёргалась не от напряжения. Поэтому засчитана была только седьмая попытка, а не пятая.

В одну из встреч Хатаке заплёл Сакуре косу, и тогда были вычеркнуты сразу два пункта: прикосновения к волосам она вынесла отдельно, но Какаши умудрялся периодически цеплять её шею, голову, уши, дышал будто специально слишком близко, и пятый пункт о вынужденных прикосновениях во время каких-либо процедур тоже был вычеркнут.

Он мог коснуться её, пока она была отвлечена — этот этап был пройден, Сакура уже попросту не замечала его прикосновений, пока делала чай, а ладони Хатаке мягко обхватывали девичью талию, его большие пальцы оглаживали спину. Не замечала и когда, увлечённая, вычитывала стратегию развития клиники, а Какаши перебирал мягкие волны волос, анализируя предложения для деревни.

Замечала только тогда, когда становилось слишком спокойно и, чувствуя подвох, сосредотачивалась на ощущениях и обнаруживала, что Какаши гладит её плечи. И разве что огромным усилием воли не вытекала из его рук водой.

Ещё несколько попыток было выделено на передачу бумаг. В конце концов Сакура больше не упускала документы на пол, не сминала их нервно и не замирала статуей, стоило её пальцам соприкоснуться с его.

И, вообще-то, в Офисе он также не позволял Сакуре отдохнуть. Она была вынуждена пожимать руки, завязывать галстуки, проводить медосмотры так, чтобы прижимать ладони к чужому телу — «чтобы продуктивность превентивных мер возросла», как заявлял Какаши.

И много чего ещё.

В конечном итоге, исчезали пункт за пунктом, и оставалось лишь несколько. Два, если быть точнее.

Сакура будто каменеет, вспоминая их, выведенные её подрагивающей рукой.

Но всё по порядку.

— Вы обижаетесь на меня?

— Да.

По правде, Сакура ожидала чего угодно, но никак не такого бесспорного и однозначного признания. Поэтому она теряется, так и замирает с приоткрытым ртом, готовясь пояснить такой неуместный вопрос, и, кажется, даже дышать перестаёт.

Глупо хлопает глазами, смотря в спину Какаши, хмурится и вопросительно склоняет голову. И тут же спохватывается, кляня себя глупую — он ведь отвернулся, не видит.

— Простите? То есть… Вы…

— Да, я обижаюсь, — так же невозмутимо говорит Какаши, кажется, даже не замечая растерянности Сакуры.

Чайник вскипает, противным свистом прорезая пространство, и Хатаке гасит огонь одним движением. Ленно достаёт две одинаковых чашки, вливает заварку, не кладёт сахар ни в одну из них и тянется за кипятком.

Сакура не говорит ничего, только наблюдает и слышит чуть раздражённый вздох Какаши. Не видит, но знает, что он хмурится.

— Такое чувство, что я чем-то тебя вывожу из себя, — говорит он, пока кипяток наполняет чашки. — Ты почти спокойно уже касаешься всех, и это лишний раз демонстрирует — все блоки только в твоей голове, и даже наши, язык не поворачивается, но тренировки — они не нужны. Ты, Сакура, просто берёшь и делаешь, как делала всегда. Просто перестаёшь зацикливаться на чакре, просто отпускаешь ситуацию, и живёшь полноценно. Но меня не касаешься.

И пока Какаши говорит, делает чай, с глухим стуком ставит чашки перед Сакурой на стол, она только молчит и смотрит, смотрит и молчит. И думает, что должна и вообще может отвечать, потому что сказать правду просто, тупо, отчаянно и ужасно — не готова. Признаться сейчас, мол, господин Шестой, я что-то к вам чувствую и, кажется, скоро совсем полюблю, потому что представляю, что целую вас, потому что уже Саске видит, что я люблю вас, потому что, вообще-то, все это видят, а я не могу этого принять, потому что я запуталась и боюсь, что вы то ли тоже неравнодушны ко мне, то ли равнодушны — нет, это выше её сил.

Поэтому Сакура ещё раз моргает, и ей даже чудится, что веки скрипят-щёлкают противно в этот момент.

Она рассеянно думает, что глаза пересохли, так долго она неотрывно следила за Какаши.

Несколько последних месяцев так точно. И несколько лет, если копать глубже, возвращаться в далёкие воспоминания о совместных битвах и прочих заданиях в составе одной команды.

— Сакура, — Какаши уже уселся левее от неё и теперь, отпив глоток разбавленного чая, выразительно и нетерпеливо смотрит. — Если не можешь ничего ответить, просто выпей.

Он говорит о чае, но Сакура не отказалась бы от так любимого Тсунаде саке.

Несколько секунд в квартире снова звенящая, подрагивающая в густеющем воздухе тишина. И разбивается она только когда стул скрипит по полу — Какаши отодвигает его, подцепляет одним пальцем свою пустую чашку и небрежно, почти не в своей привычной щепетильной манере, складывает её в раковину на бок.

Сначала Сакура отводит взгляд, смотрит в окно. Пытается выискать что-то среди нестройных рядов многоэтажек под звон посуды, плеск воды. Делает всё, лишь бы не смотреть-следить жадно взглядом за мужчиной.

Но не выдерживает, украдкой подсматривает — сосредоточен и занят, и после этого взгляд Сакуры уже неотрывно наблюдает за каждым его движением, подмечает каждую новую складку на футболке, что при тянущемся движении к верхнему шкафчику облегает не исчезнувшие за годы офисной работы мышцы. Тренируется где-то, что ли?..

Какаши опускает сковороду на плиту, поджигает конфорку и склоняется к нижним ящичкам за бутылью растительного масла. Отставляет её в сторону, отходит от плиты и из деревянного ящика сбоку от холодильника подбирает луковицу.

Сакура как заворожённая следит за тонкими пальцами Какаши, обхватывающими нож крепко, подкидывающими его как кунай по привычке, прокручивающими вокруг ладони — и не выдерживает. Поднимается со своего места, отставляя чай, к которому так и не притронулась.

— Давайте помогу, — пересохшими губами произносит, сглатывает шумно и забирает нож в свои руки.

Какаши не противится — иронично улыбается, отходит к холодильнику и несколько секунд копается в нём, ища мясо.

Места на его кухне мало, развернуться особо негде у тумб, и Сакура сразу же сдвигается в сторону, когда рядом с подготовленной для неё разделочной доской стучит ещё одна.

— Не против соседства? — наконец заговаривает Какаши, смеющимися глазами стреляя. — Не люблю на столе, знаешь, всему своё место.

Его джинсы почти оцарапывают её кожу через тонкое платье. И, кажется, Сакура видит двойное дно там, где оно отсутствует.

И пока методично стучат ножи, пока мельчится лук и разрезается куриное филе, — они стоят совсем близко друг от друга. Руками-плечами периодически случайно-специально соприкасаются. И непонятно как не остаются ожоги на этих местах.

Сакура разливает масло на разогретую сковороду, одним плавным движением сбрасывает туда же и лук. Обжаривает-помешивает и бросает почти что незаметные взгляды на Хатаке.

Через несколько минут подглядываний, когда луч почти готов, она подскакивает на месте.

— Вы рис забыли отварить!

Его плечи замирают, руки прекращают движение, и он оборачивается медленно. Смотрит с искренним ужасом, даже лицо вытягивается. Но длится эта картина недолго, Сакура не успевает в памяти её запечатлеть, потому что Какаши тут же фыркающий смешок издаёт, улыбается открыто и кивает взглядом на накрытую плоской тарелкой пиалу.

— А это что?

— Посуда, — глубокомысленно изрекает Сакура.

Какаши снова фыркает.

— А в ней рис. Почти запарился, — посмеивается он, оттесняя Харуно в сторону и добавляя на сковороду мясо, подсаливает его. Лопаткой помешивает быстро-быстро, и видеть его таким непривычно, и рис этот… — Что-то не так? Я непонятно объяснил?

Излюбленное выражение режет слух, и Сакура от контраста рабочей формулировки в домашней обстановке теряется ещё на секунду.

— Вы едите быстро варимый рис? — почти неверяще спрашивает она. И глаза туда-сюда по лицу Какаши мечутся, пытаясь отыскать хоть признак шутки. — То есть… Он же не полезный. И… вы такой…

Какаши откровенно забавляется, воздух вокруг теплеет то ли от пламени конфорки, то ли от наконец появившегося налёта дружелюбия. А Сакура топчется на месте и не может подобрать хоть слово, что опишет тот когнитивный диссонанс, творящийся в её голове.

Потому что Какаши…

— Я что, настолько придирчивый педант в твоих глазах, что не могу есть запаренный рис? — улыбка скользит на его губах. — Рассказать тайну? Я ещё и кровать не заправляю. И одежду, знаешь ли, могу на стуле оставить висеть, а не в шкаф убрать.

Кажется, в мозгу Сакуры что-то необъяснимо громко щёлкает и ломается — знать бы только, что. Может, пора обследоваться детально, авось заболевание какое-то серьёзное. Какая-то хатакемнезия, при которой забываешь, что, вообще-то, Какаши — обычный человек, не идеальный робот, а вполне себе живое существо из той же крови, плоти и прочего. Такой же, как Сакура.

И, наверное, его уже раздражает такое отношение.

— А я тоже такой больше люблю, — и честно признаётся, и одновременно сглаживает свой промах Сакура. — Давайте его сюда, мясо готово.

Оставшееся время готовки пролетает незаметно за какими-то бессмысленно важными признаниями о любимой марке риса, о том, где лучше скупаться — на рынке ли, в супермаркете, когда лучше ужинать и стоит ли завтракать.

Какаши, закатывая глаза, в привычной манере начальника отчитывает Сакуру, предпочитающую уходить на работу с пустым желудком. И сам же оказывается обруган за тяжёлую пищу на ужин — Харуно, как никак, медик, и забывает о всех статусах, когда речь о здоровье заходит. Она только после, уже накладывая готовый омурайсу на тарелки, замирает испуганно, не перешла ли границу спрашивает, и тёплая ладонь Какаши опускается ей на голову, ерошит волосы.

И Сакура счастливо жмурится.

Опускает тарелки на стол — не напротив, рядом, оборачивается за протягиваемым Какаши кетчупом. Не замечает, как цепляет его пальцы, забирая бутылку, и, мыча какую-то незатейливую мелодию, вырисовывает на омлете сердце.

На секунду застывает, испуганно оглядывается, не заметил ли Хатаке, и добавляет рядом символ деревни. Довольно улыбается — будто так и задумано выглядит, повторяет на своей порции тот же рисунок и усаживается на место.

Перед Сакурой вдруг опускается бокал с уже налитой рубиновой жидкостью. И не нужно быть знатоком.

— Вино? — со смешком спрашивает она. — К омурайсу?

— Это ведь свидание, — просто пожимая плечами, роняет Какаши. Кажется, совершенно не придаёт фразе значения, усаживаясь рядом как ни в чём не бывало. — Саке не предложу на первом, а на втором — ещё и подлить попрошу. Договорились?

Сакура так и замирает, не донеся руку к бокалу. По коже, кажется, пускают электричество, все волоски вздыбливаются сразу, а дыхание спирает. Ресницы дрожат.

— Ты ведь сама просила, тогда, по телефону, — так же невозмутимо продолжает Какаши, совершенно не обращая внимания на её замешательство и щёки, по цвету теперь ярче волос на несколько тонов. — Приятного аппетита.

— Приятного, — бурчит Сакура, накалывая омурайсу и почти не различая его вкуса.

Все рецепторы направлены на распознание настроения Хатаке — шутит ли, издевается, серьёзен.

И его невозмутимость подсказывает — серьёзен.

Кусок, почти непрожёванный, проскальзывает в горло, и Сакура давится. Закашливается, неловко вскидывает руку, чтобы по спине простучать, но Какаши опережает. Слегка совсем касается, почти поглаживает, а Харуно клянёт широкий ворот платья, бретели, что слишком длинные.

Касание кожи к коже только мешается, и, наконец откашлявшись и прошелестев благодарность, Сакура не знает, куда себя деть. Пока Какаши не поднимает своей бокал и не звенит стеклом о её.

— Будь здорова, — с лёгкой улыбкой говорит он, отпивая вино. — Слегка кислое, но…

— Я люблю кислое, — зачем-то прерывает Сакура. Спешно делает несколько глотков сама. — Хорошее, спасибо.

И вино, действительно, хорошее. И уносящее в бессовестную лёгкость всего за неполных три бокала, совершенно незамеченных за разговорами, наконец утратившими неловкость.

— Почему сердце и Коноха? — спрашивает вдруг Какаши, разворачиваясь лицом к Сакуре. С интересом вглядывается в её лицо, явно замечая краснеющие кончики ушей и проскользнувшую смущённую улыбку.

— Да просто, — слегка пьяно заговаривает, — Коноха подарила мне много… хм. Ценных вещей. И нескольких людей. Поэтому нельзя её не любить, а вы — её воплощение. И людь.

— Людь? — смешок слетает с его губ и эхом падает в Сакуру, по венам проносится и где-то у сердца остаётся. — Кто я, прости?

Сакура опирается одной рукой на стол, щёку на неё кладёт и смотрит так, будто Какаши сейчас спросил о значении простой истины, известной всем. И известной ей тоже с детства почти, только дошло не так давно.

— Ну я же сказала, — теряющим чёткость голосом произносит она, — несколько людей. Ценных. Дорогих. И вы — один из их числа.

Неправильность сквозит в фразе, и Сакура всё никак не может понять, что ей не нравится. Пока не всматривается в глаза напротив. И спешно добавляет:

— Нет, совсем не так, — замолкает на несколько секунд. — Я не могу вас в один ряд поставить с ними, понимаешь?

— Понимаю.

Туман сливается с зеленью, и Сакуре чудится, что этот взгляд — горячий донельзя, обжигающий. Он касается её лица, щёку оглаживает мягко, слегка задевает ухо, и она подставляется под невидимое касание.

Склоняет голову так, что волосы рассыпаются по плечу путаной паутиной, почти как чувства её рассыпаются. А взгляд скользит ниже, проводит под линией подбородка, обводит тонкую шею. И Сакура знает, что там, где ласкает, остаются следы. И пусть она не увидит их в зеркале, пусть никто другой не разглядит, а они, будто художник кистью провёл, остаются на коже нежными, мягкими мазками.

По спине Сакуры мурашки бегут, когда Какаши обласкивает её плечо. Она чувствует, как он невесомо перебирает волосы, сдвигает их и губами прижимается. Обхватывает выступающую ключицу, и Сакура не сдерживает резкого выдоха, когда ей чудится широкое касание языка, ведущее к шее мучительно медленно.

— Сакура.

Сакура промаргивается, жмурится крепко, сбрасывая оцепенение. И разочарованно вздыхает, видя всё так же сидящего рядом Какаши.

— Тебе ещё страшно?

— Если честно, я могу ответить, — произносит она вдруг совершенно чётко, замолкает на минуту, выдерживая долгий прямой взгляд. — Но не думала, что так скоро придётся.

Какаши нарочито скучающим взглядом следит за движениями её губ, и Сакура неловко сминает их, чувствуя разливающееся в животе тепло. От алкоголя и летней жары, само собой.

— Вы спрашивали, как бы мне хотелось вас называть, — роняет она, отводя глаза в сторону. Рассматривает уже ставший привычным скупой, почти что аскетичный интерьер только для того, чтобы собраться с мыслями. — Я знаю, как.

Сакура давно знает, что хочет сказать, и поворачивается к Какаши. Прикусывает щёку чтобы сконцентрироваться лучше и дышит оборвано — воздух никак не хочет проходить в лёгкие, наполнять их; вместо него внутри оказывается что-то совершенно иное, бесформенное и тяжёлое, тянущее все внутренности вниз тугим комом.

И Какаши понимает, только ждёт, не скрывая масками довольную улыбку.

Он не говорит вслух ничего. Не заставляет Сакуру идти по выбранной им дороге, не ограничивает и даёт выбор до последнего — и, на самом деле, может казаться сторонним наблюдателем время от времени.

Сакура видит в его глазах спокойствие, медленно и бесповоротно захватывающее и её. Горячая волна спадает, воздух, кажется, стынет, и ещё немного — станет видимым, его можно будет взять в руки, и он хрустнет первым снегом.

Руки без перчаток — что без кожи, ток почти что виднеется на обнажённых нервах. У Сакуры проскакивает больная фантазия, как Какаши сжимает её вену, перехватывает крепко артерии, и кровь замирает. Перестаёт циркулировать по телу, сердце постепенно останавливается, замирает.

И с ним замирает время, когда Сакура медленно протягивает руку и скользит вдоль предплечья Какаши к запястью.

Между ними — всего несколько миллиметров, они и не чувствуются практически. Кажется, что кожа по коже скользит, горячая, сухая и до невообразимости нежная.

Какаши не торопит, прикрывает глаза покорно и ждёт.

Ждёт мучительно долгие несколько секунд, пока Сакура над запястьем его рисует круги чуть дрожащими от волнения пальцами. Пока она оглаживает, почти обхватывает его, замирая в последнее мгновение.

Крепко жмурит глаза, будто перед прыжком в воду. Перед прыжком в солёные, бушующие волны с отвесного утёса, не зная дна и глубины.

И она ныряет.

Кончики пальцев несмело прижимаются к предплечью Какаши только для того, чтобы в следующую секунду обхватить его полностью, заскользить выше, к плечу, завести ладонь за шею и сжать в ней жёсткие волосы.

Сакура подаётся вперёд, почти падая со стула, но прижимается крепко к его груди. За руки цепляется как за спасательный круг, пока барахтается в бушующем море чувств, и Какаши удерживает её невесомыми касаниями подушечек пальцев по оголённой, горящей коже.

И всё так же молчит, не прижимает к себе сильнее и не обхватывает удобнее за талию. Пока Сакура не произносит влажными губами куда-то в шею:

— Какаши.

И она тонет, распадается шипящей морской пеной, когда Какаши перетягивает её к себе на колени. С щемящей нежностью проводит рукой по волосам, пропускает их водопадом через пальцы и целует одну из прядей неощутимо. Сакура в ответ чуть поворачивает голову и мажет губами по его щеке. И замирает.

Сердце стучит ровно и тяжело, и это сильнее, чем бешеный ритм много лет раньше.

Ей кажется, что вокруг — рвущая перепонки тишина, оглушительная и бесповоротная. Что вокруг сейчас воздвигаются границы, и за ними — ничего, и если сейчас прерваться, всё исчезнет безвозвратно.

Останавливаться не хочется.

Сакура не думает о чакре, не думает вообще ни о чём, только об имени, так легко сорвавшемся с кончика языка. Будто оно давно там сидело, ждало возможности прозвучать и освободиться.

На какую-то секунду проскакивает мысль — точно ли «пока что»…

— Стоило догадаться расслабить тебя вином ещё тогда, когда ты позвонила мне ночью, — бархатисто шепчет Какаши. — Но, вообще-то, я хотел услышать это на трезвую.

— Я и не пьяная, — в тон отвечает Сакура. — Просто меньше думаю.

Какаши с нажимом проводит вдоль спины по каждому выступающему позвонку, и Харуно выгибается навстречу. Хочет оторвать ладони от его тела, но он не даёт, останавливая одним взглядом потемневших глаз.

— Правда не думаю, — чуть улыбаясь, повторяет она. — Просто дальше — не сейчас. Всё-таки я выпила, и впервые сказать, что тебя…

— И не говори, — обрывает Какаши, всё-таки позволяя Сакуре отнять руки, убрать мешающие волосы — и снова обнять за шею, в этот раз крепче прижимаясь.

И он баюкает её, вырисовывая через тонкое платье какие-то фигуры на спине, оглаживая шею. Кончиками пальцев водит по плечам, пока дыхание Сакуры не становится достаточно глубоким и размеренным.

Стараясь не разрушить хрупкий сон, Какаши одним движением руки под её коленями проскальзывает и, второй придерживая за спину, продолжая едва ощутимо поглаживать, медленно поднимается на ноги. Ступая привычным тихим шагом относит Сакуру в спальню. Укладывает на расстеленную постель, невесомо набрасывает сверху тонкое покрывало и всего несколько секунд смотрит.

Слушает размеренное дыхание и последний на сегодня раз проводит рукой по её щеке. Сакура сквозь сон улыбается прикосновению.

— …спокойной ночи, — одними губами произносит Какаши, прикрывая дверь.

Бросает сокрушённый взгляд на гору немытой посуды, обречённо перекладывает её в раковину и заливает тонкой струйкой воды. Разминает спину, подходя к дивану, максимально быстро раскладывает его, застилает первой попавшейся под руку простынёй, ложится головой на декоративную подушку и вперивается невидящим взглядом в потолок.

— А я могу, — едва слышно роняет он, прикрывая глаза.