Ок. 1462 г.

– Идем, я кое-что покажу тебе.
Бабушка вводит меня в капеллу Волхвов, где на восточной стене я вижу недописанную фреску. Я никогда не заходил сюда до этого, и сейчас представшая передо мной картина поражает. Даже в незаконченности видны совершенство замысла и идеи отца, которые Гоццоли воплотил в жизнь.
– Как красиво… - вырывается у меня возглас восхищения. Я смотрю на нарисованную процессию, мой взгляд скользит по деталям одежды и сбруи, оружию – все выписано так точно!
– Это волхвы отправляются в Вифлеем, чтобы присутствовать при рождении Спасителя, - продолжает бабушка. Она поворачивает голову, и я вижу, что ее взгляд искрится хитринкой. – Посмотри, неужели никого не узнаешь?
Я всматриваюсь в лица волхвов. Не может того быть!
– Это же папа, - восклицаю я. – А вон там – дедушка!
Перевожу взгляд с лица на лицо. Кажется, вон те три пажа – это Мария, Бьянка и Наннина. А мальчик в синем камзоле, с леопардом за спиной – неужели это Джулиано?!
– Но они же никогда не были в Вифлееме… - неуверенно говорю я. – Что же это все значит?
– Это значит, что предназначение нашей семьи – служба Богу, - отвечает бабушка. В ее голосе скользит нотка гордости. – Так же, как служили Ему волхвы. А теперь присмотрись, кто же это там, впереди процессии?
– Неужели… я? – спрашиваю неуверенно. Отрок во главе процессии, окруженный пажами, и вправду похож на меня. Но ведь это было бы слишком самоуверенно…
– Когда-нибудь ты поведешь нас за собой, - говорит бабушка серьезно. – Как твой отец, и как твой дед до этого.
От такой перспективы у меня на секунду пропадает дар речи и, кажется, я забываю, как дышать. Бабушка кладет руку мне на плечо.
– Тебе страшно?
– Немного, - признаюсь я. С бабушкой можно не притворяться храбрым рыцарем.
– Пусть твой страх направляет тебя, готовит к трудностям, чтобы ты был готов, когда придет время.
Я снова перевожу взгляд на лицо юного волхва. Мне кажется, словно он ободряюще смотрит на меня – и этот взгляд придает мне силы.

***
Февраль 1478 г., 16 лет спустя

– Мне нужно с тобой поговорить, – так Джулиано начал тот разговор со мной. Раньше мы проводили много времени вместе, поверяя друг другу даже самые потаенные секреты. Теперь я чувствую, словно брат все больше уходит в себя. Не скрою, возможно, я заслужил такое отношение, мы, домашние, слишком часто подтрунивали в последнее время над его чувствами по отношению к Симонетте Веспуччи. Но если раньше Джулиано, чей острый язык мог дать любому шуту Флоренции сто очков, всегда находил нужные слова в ответ на наши шутки, то теперь он все больше отмалчивался.
Кажется, тогда был февраль. Я помню это, потому что зима выдалась необыкновенно суровой для Флоренции, в те дни камины в палаццо топились почти постоянно, расходы на уголь и древесину выросли настолько, что пришлось урезать некоторые другие статьи. В тот день Джулиано сам пришел ко мне и завел разговор, который стал началом и концом всего, что было в размеренной жизни нашей семьи.
– Это хорошо, – я киваю на одно из кресел у стола, убираю лишние бумаги, чтобы он мог расположиться ближе. Джулиано как обычно интерпретирует этот жест по-своему и садится не в кресло, а на край стола. Он смотрит в сторону, лишь изредка бросая на меня короткие взгляды, и молчит. Заговаривает лишь тогда, когда я сам открываю рот, чтобы спросить, как долго продлится его молчание.
– Думаю, ты уже о многом догадываешься или даже знаешь наверняка, - произносит он. – И я пришел к тебе сам, потому что не знаю, что мне делать, Энцо.
Он давно не обращался ко мне так, поэтому в моей душе на секунду что-то вздрагивает.
– Мне кажется, ты лукавишь, – начинаю я, потому что молчание снова затягивается. Но тут Джулиано поднимает глаза и смотрит на меня исподлобья. Он расположился выше меня, но все равно смотрит словно снизу вверх, как когда-то в детстве. Я чувствую, что ему приходится несладко и он еле сдерживается, чтобы не наговорить дерзостей.
– Хорошо, – говорит он, хлопнув ладонью по столу, словно подводя чему-то итог. – Значит, ты знаешь больше, чем я думал. Тем лучше. Тогда не будем ходить вокруг да около. Мы просто уедем, покинем пределы Флоренции, чтобы не бросать тень на наши семейства.
– Ты думаешь, о чем ты говоришь? – я стараюсь говорить негромко, но в то же время достаточно твердо. Так, как когда-то говорил дед – и его слушали все. – Нет, Джу, ты даже приблизительно не представляешь всех последствий. Злые языки покроют позором оба наших дома, вне зависимости, будете ли вы оставаться во Флоренции и прятаться по углам, или же покинете ее навсегда. Вспомни, чему учила нас бабушка: вы Медичи –
– …и это навсегда, - скучным голосом заканчивает он. – Мы должны быть примером для своего народа, поколения, - Джулиано машет рукой. – Сколько лицемерия. Посмотри вокруг, братишка. Нас окружают хищники. Оставаться пушистыми овечками в стае волков невозможно. Тем более с таким густым «руном» как у нас.
Он продолжает говорить, в том числе и о том, что мне уже было известно. Откуда? Здесь, во Флоренции, не говоря уже о нашем палаццо, от меня не укрывается ничего. Кроме того, когда о чем-то догадываешься и обладаешь мало-мальским умом, то в некоторых случаях несложно сложить два и два, а потом найти факты, подкрепляющие эти догадки.
– Ну, хватит, - останавливаю я Джулиано, я накрываю его руку своей и чувствую, как холодны его пальцы. – Все это похоть и только, а похоть – один из главных грехов и пороков человека.
– Это смешно, - брат улыбается, но улыбка выходит злобной и перекошенной, искажая его милое лицо. – Это смешно, Энцо. Чья бы корова мычала!
– Ты будешь обручен с Семирамиде Д’Аппиано Д’Арагона, - ставлю я точку, понимая, что спорить с ним дальше – бесполезная трата времени.
– Ей тринадцать! – выкрикивает брат в отчаянии. – Тринадцать, черт тебя дери, Лоренцо!
– Почти четырнадцать, и это решение не обсуждается. Ее отец – правитель Пьомбино, это выгодный брак для обеих сторон. К тому же, никто не заставляет тебя тащить ее под венец или на брачное ложе сразу же. Они должны прибыть во Флоренцию по моему приглашению к концу недели. Познакомишься с будущей невестой, объявим о вашей помолвке. И уж точно наша семья не станет посмешищем Флоренции, отправив их домой.
– Нет! – его глаза темнеют, из ярко-синих становясь почти черными. – Если тебе так нужен этот выгодный брак – женись на ней сам или жени своих сыновей. А меня оставь в покое. Пока что я сам могу распоряжаться своей жизнью.
– Люди должны перестать судачить о вас с Симонеттой, - я стараюсь, чтобы мой голос оставался твердым, хотя больше всего мне сейчас хочется отвесить брату полновесную затрещину. – Не хватало еще и новых тем. Поэтому или ты начнешь вести себя как подобает взрослому мужчине, или же я посажу тебя под замок. И помни, что в этой жизни мы не всегда добиваемся того, чего хотим. Иногда приходится жертвовать собой ради интересов семьи.
– Я не Иисус Христос, чтобы жертвовать собой во спасение, - выплевывает брат, отталкиваясь от стола. Покидая комнату, он хлопает дверью так сильно, что пламя в камине еще долго колеблется.

***
В капелле Волхвов тишина. Лукреция торопливо входит туда и останавливается, оглядываясь – она успела обыскать почти весь дом, пока кто-то из слуг не сказал ей, что видел Джулиано там. «Поговорить с ним, убедить, что все не так плохо, что время лечит, что он нужен нам всем, и особенно нужен Лоренцо», - торопливо отстукивало сердце, замерев, едва она увидела сына.
– Твоему брату нужны твои помощь и поддержка, - говорит она, подходя ближе. – А ты ведешь себя как капризное дитя.
– Что на сей раз? – Джулиано опустил почти пустой бокал и потянулся к бутылке с вином. – Нужно срочно жениться на ком-то еще? Или развлекать Его Святейшество во время ужина жонглированием и бородатыми анекдотами про инквизицию?
Лукреция сжимает руки в бессильном жесте. Похоже, ей потребуется больше терпения и сил, чем она рассчитывала.
– С самого раннего детства ты знал, что твоему брату уготована особая судьба, – она старается говорить терпеливо, убеждая. С самого детства младший сын в штыки воспринимал любые попытки заставить его делать что-то, что шло вразрез с его собственными решениями. – Тебе, возможно, казалось, что никто не наделяет тебя ответственностью – но это не значит, что ты можешь не брать на себя ответственность сам. И мне бы хотелось, чтобы ты перестал уже пить!
– А мне хотелось бы умереть, - отвечает он безразлично, делая еще один глоток, и Лукреция вздрагивает, потому что чувствует: сын не рисуется и говорит это не для красного словца. – И поверь, если бы я был уверен, что после смерти мы увидимся вновь, я наложил бы на себя руки прямо сейчас.
– Не смей! – обрывает его мать, возможно, несколько резче, чем хотела бы сама. – Самоубийство – это смертный грех.
– Похоть и прелюбодеяние являются не меньшими грехами, чем самоубийство, - Джулиано смотрит перед собой, словно не видя ее. – И потом… я готов смириться с вечным проклятием. Вместе в аду, целую вечность. Куда лучше, чем хотя бы день порознь на этой грешной земле.
– Сын, я прошу, - Лукреция берет его за руку. – Умоляю. Не говори так. Покайся в грехах, прими назначенное наказание со смирением, исправься, проживи хорошую жизнь – и вместе вы встретитесь на небесах. Ты сможешь обрести покой…
– Покой? – Джулиано усмехается так, словно услышал хорошую шутку. – Не верю я в покой и примирение. Не верю в воскрешение. Все это лишь детские сказки, иллюзии, не более.
Он допивает остатки вина и ставит пустой бокал рядом с раскрытой Библией.
– Дорога к Христу… это тупик, – говорит он, отвернувшись. И прежде, чем мать успевает что-то ответить, покидает капеллу.

***
15 апреля 1478 г., ок. 2 месяцев спустя

Палаццо Медичи слишком долго был полупустым – редкие гости и прислуга не в счет. Лукреция прошла по коридорам, прислушиваясь. Она помнила, сколько званых обедов прошло в этих залах, когда еще был жив Пьеро. После смерти мужа, казалось, уже ничего не будет прежним, но теперь дом, кажется, начал оживать, наполняясь прежним внутренним светом. У Лоренцо и Клариче родилась дочка, которую назвали в честь нее, Лукрецией, потом Пьеро, Мария, Джованни, Луиджия – и еще несколько, умерших во младенчестве наследников. У Бьянки и Гульельмо тоже подрастали дети. Возможно, Джулиано скоро порадует ее внуками, ведь совсем взрослый уже – 25 лет. В его возрасте у Лоренцо уже было четверо детей. Эта девочка, Семирамиде из Пьомбино, конечно, еще очень юна. С другой стороны, Бьянка была ненамного старше, когда вышла замуж за Гульельмо и родила своего первенца.
Лукреция остановилась у комнаты младшего сына – Лоренцо строго-настрого запретил ей или кому-либо еще из домочадцев заходить к нему. Объяснил, что брат все еще предается скорби по прекрасной даме. Но сколько уже времени прошло? Возвышенные идеалы идеалами, а на улицах люди уже начинают судачить – когда кто-то предается скорби дольше законного мужа, это ли достойно? Прислушиваясь, Лукреция даже дыхание затаила, но из комнаты Джулиано не доносилось ни звука.

Ей было тревожно. В последнее время оба сына словно сами не свои. Один не выходит из комнаты, даже еду ему оставляют под дверью, но с завидным постоянством опустошаются только кувшины с вином, а провизия остается чаще всего нетронутой. Другой почти не покидает палаццо, кроме редких визитов в Синьорию, но при этом не стремится проводить время с другими домочадцами. 
Еще совсем недавно ей казалось, что жизнь налаживается – даже Пацци за последние годы примирились с браком Гульельмо и Бьянки. Пара оставалась жить в палаццо Медичи, а Франческо, младший брат Гульельмо, навещал их довольно часто. Она помнила его еще подростком – он был на пять лет старше Лоренцо и почти на десять лет старше Джулиано, но когда мальчишки немного подросли, Франческо охотно поддерживал их детские игры. Возможно, если бы отношение их опекуна, Якопо, было чуть-чуть иным, обе семьи могли бы существовать вполне мирно и стать поддержкой друг для друга. Увы, из-за непомерных амбиций главы когда-то богатого семейства Пацци отношения между их семьями большую часть времени ухудшались. Тем приятнее было осознавать, что наконец наступила некоторая передышка в напряжении.
Лукреция коснулась связки ключей на поясе. Нет, пожалуй, пока не стоило беспокоить Джулиано. Возможно, Лоренцо сможет переубедить его?

***
– Видит Бог, я пытался поговорить с тобой, - с тщетностью я пытаюсь достучаться до разума Джулиано, но тот, вероятно, слишком затуманен вином. – И так больше не может продолжаться.
– Конечно, не может, – глаза брата все такие же синие как летнее небо Флоренции, но совершенно пустые, словно кувшин на столе. Джулиано еще раз наклоняет его над бокалом, но в стеклянную емкость соскальзывает лишь одна капля. – Ты тиран, братишка. В этом смысле, пожалуй, я разделю мнение ненавистного дядюшки Якопо Пацци. Ты – тиран, каких поискать.
– Знаешь, твой цинизм в конце концов станет причиной твоей погибели, - вырывается у меня. Я говорю, говорю, а сам думаю: «К чему, к чему этот разговор? Сколько раз я разговаривал с ним за эти два месяца? И ведь каждый раз выходит одно и то же! Он не слышит или не слушает меня». – Скоро Светлая Пасха. Причастись, исповедуйся, сходи на мессу – и поверь, твоей душе станет легче после отпущения грехов и Пасхальной службы.
– Ты так думаешь? – брат смотрит на меня, словно усмехаясь, и от этой усмешки мне становится совсем нехорошо. Он не может, он не должен так поступать со мной, со всей семьей! – В этом грешном мире, - Джулиано придвигается еще ближе, так что я невольно отстраняюсь – из-за безвыходного пребывания в четырех стенах на протяжении долгих недель, за закрытыми дверями, проводя досуг наедине с кувшинами вина, от брата несет потом и кислым виноградом. – В этом грешном мире единственный способ хоть как-то продержаться – это следовать по стопам деда Козимо. А именно – стать еще худшим грешником, чем твой враг. И потом, - он снова садится на свое место, а я могу перестать задерживать дыхание. – С каких пор ты заделался святошей, братец? Давно ли навещал мадонну Ардингелли? – его голос звучит почти трезво и язвительно. – Пошел вон, - добавляет он устало. – С тобой я чувствую себя так, словно уже в аду.
Я встаю – разговор, еще один из дюжины уже проведенных, снова не заладился. Возможно, Бьянка или мать смогут переубедить его?

***

16 апреля 1478 г., следующий после разговора день

Лоренцо отложил в сторону листок бумаги. Письмо, еще несколько минут назад казавшееся таким складным, явно никуда не годилось. Отложив недописанное, он в задумчивости провел на чистом листе несколько линий, сперва прямых, потом пересекающие их волнистые. Нет, как ни крути, не складывается, не получается сделать все не только идеально, но и изящно, так, чтобы не запятнать подозрениями никого из семьи. Импровизации, в которой он был силен – возможно, это была наследственная черта всей мужской линии семьи – в данном случае не хватило бы. Импровизация была бы слишком рискованным шагом.
Мысли перескакивали с одного на другое, совершенно не желая выстраиваться в стройные ряды, каллиграфия и рисование больше не помогали. Рядом с волнистыми линиями рука машинально начала снова выписывать буквы – но ухо уловило то ли скрип двери, то ли шевеление, - и перо замерло в руке. Нет, никто не должен видеть даже намека на его размышления. Но справиться ли ему в одиночку?
Недописанное письмо отправилось в огонь. Немного погодя за ним последовал листок с линиями. 
Если невозможно послать письмо, остается только отправить гонца. Такого, которому можно полностью доверять, и который не перепутает и передаст все слово в слово.
«Господи, прости меня, ибо грешен…»

Вместе с мыслью о гонце пришла та самая ускользающая ясность. В палаццо было много людей, которым он мог доверять. Но лишь один был действительно связан с ним совершенно особенными узами. Почему он не подумал об этом раньше?
Вскоре все было решено, все детали улажены, и Лоренцо расслабленно откинулся на спинку кресла. Теперь оставалось только дождаться праздника. Этот день должен вернуть семье твердую почву под ноги.

***
Гульельмо подлил вина в бокалы. Их ужин проходит в очень узком кругу – лишь они с женой да Франческо. Лоренцо снова в Синьории, Клариче отправилась навестить родню в Риме, обещая вернуться к Пасхе. Лукреция сослалась на плохое самочувствие, оставшись в своих покоях. Джулиано... Бьянка несколько раз посылала прислугу, а после отправилась сама, чтобы позвать его к столу, но тот так и не открыл дверь и не вышел к гостю.
– Я прошу прощения за своего брата, - Бьянка вернулась в залу ни с чем. – Его характер совершенно испортился за последнее время, стал совершенно несносным. Думаю, Лоренцо не стоило так давить на него с этой помолвкой.
– Помолвкой? – Франческо глянул на нее с любопытством. – Этой новости я еще не слышал.
– Этой новости уже пара месяцев, брат, - Гульельмо покачал головой. – Лоренцо объявил о помолвке Джулиано с Семирамиде из Пьомбино, мы даже успели отпразновать это событие. Не сказать, чтобы все прошло гладко, конечно – помолвку провели заочно, поскольку жених ее проигнорировал, но Лоренцо задобрил Якопо д’Аппиано, растратив еще часть своего золотого запаса. Удобно иметь собственный банк, не правда ли? Это все случилось еще в конце февраля, а уже Пасха на носу. Где ты был все это время?
– В Риме. И вообще, было много дел, - Франческо отставил бокал, поднялся. – Думаю, теперь мой черед попросить его выйти к нам. Надеюсь, гостю Джулиано не откажет.
Прежде, чем Бьянка или Гульельмо успели возразить, он поднялся из-за стола и направился в сторону коридора, где расположились личные покои семьи.

Остановившись у двери спальни Джулиано, Франческо долго не решается постучать. В нем борются двойственные чувства. А эта история с помолвкой – как он мог не услышать о ней раньше? Странно. 
Наконец, подняв руку, он три раза громко стучит. Дерево отзывается легким гулом из-за пустынного коридора. Не дождавшись ответа, Франческо дергает дверь, чтобы убедиться, что она действительно заперта.
– Кто бы там ни ломился, пойдите к черту! – слышит он знакомый голос. Судя по выговору, обладатель его не слишком трезв.
– Джулиано, открой, - Франческо прислоняется щекой к двери. Он надеется, что тот не станет упираться. За дверью раздаются приближающиеся шаги.
– Чекко?
– Я, я, - Франческо выдыхает с некоторым облегчением – значит, Джулиано просто не хочет никого видеть. Возможно, ему удастся заставить его передумать. – Откроешь? Хочу посмотреть на тебя.
– Рад бы, - он слышит, как дверь дергают изнутри. – Но мой чертов братец решил, что мне на пользу будет посидеть взаперти. Рад тебя слышать.
– Я тоже, - Франческо улыбается, от чего его некрасивое лицо преображается. – Думаю, Бьянка может найти запасной ключ и открыть дверь. Не волнуйся, я скажу, что ты просто куда-то задевал свой. Судя по всему, ни она, ни Гульельмо не в курсе, что Лоренцо решил немного повоспитывать тебя, считают, что ты просто упрямишься.

Пока Бьянка ходит за ключом, пока открывает дверь, Франческо возвращается в залу, где с Гульельмо продолжает обсуждение последних новостей как Флоренции, так и семьи. Джулиано появляется лишь четверть часа спустя, устраиваясь за столом напротив гостя.
– Значит, тебя можно поздравить? – Франческо шутливо салютует ему бокалом. – С помолвкой.
Взгляд Джулиано обжигает его. Юноша молча берет свой бокал, едва касается губами напитка.
– Вино в этом доме, вероятно, только для гостей, - констатирует он. – А водой тостовать за такое событие, пожалуй, бессмысленно, не находите?
– Тебе хватит на сегодня, - останавливает его Гульельмо.
– Хватит так хватит, - пожимает плечами Джулиано. Франческо отмечает, что от его прежней говорливости не осталось и следа. Сколько же Лоренцо держал брата взаперти? Неужели все время с отъезда гостей из Пьомбино?
Дальше ужин проходит в молчании. Под конец Бьянка отправляется посмотреть, как там дети. Джулиано тоже встает из-за стола.
– Пойду к себе, - говорит он. – Не хочется столкнуться с главой семьи и выслушивать нотации.
В слова «глава семьи» он умудряется вложить столько едкости, что Франческо снова невольно улыбается. Это тот Джулиано, которого он помнит.
– Покойной ночи, - желает он юноше, тот лишь кивает в ответ и удаляется.
– Идем, покажу тебе сводки из банка за последние две недели, - Гульельмо поднимается следом. – А ты расскажешь подробнее, о чем удалось договориться в Риме.

***
26 апреля 1478 г., полторы недели спустя

На Пасхальную мессу в Санта-Мария-дель-Фьоре собралось множество людей – в светлый праздник Флоренция ликовала. Скамьи впереди были заняты благородными семействами. Я видел многих, с кем стоило подойти и завязать светскую беседу. Но выпускать Джулиано из виду было никак нельзя. Недавно мать призналась, что встревожена – оказывается, она говорила с ним в тот же день, когда состоялся наш первый разговор. То, что она мне передала, заставило обеспокоиться и меня, и стало одной из причин, по которой я посадил его под замок. Судя по переданным мне словам, с братца бы стало сбежать и с мессы в самый последний момент. Допустить это было невозможно – как глава семьи я в ответе не только за здравие и благополучие ее членов, но также и за их души.
Я сажусь на скамью впереди – для Джулиано находится место с краю, нас разделяет несколько человек. Это не слишком удобно, но выбирать не приходится. Смотрю, кто сидит вокруг. Франческо! Только его здесь и не хватало.

Когда все преклоняют колени, а кардинал поднимает Святые Дары, я слышу, как кричит мать и вижу, как убийцы бросаются к Джулиано. Чувствую, как клинок скользит и по моей шее – но я отталкиваю руку, держащую его, почти машинально. Мать продолжает кричать, а толпа устремляется вон из церкви. Вижу, как брата хватает Франческо Пацци – я не могу смотреть, как его пальцы сжимаются на плечах жертвы.
– Джулиано! – кричу я, зная, что многие сейчас повернутся на этот крик. Франческо выпускает моего брата из своей хватки и бросается ко мне, замахиваясь кинжалом.
– Скорее, Лоренцо, в ризницу! – кажется, это Клариче. Она хватает меня за руку, тянет за собой. Я так надеялся, что они с матерью успеют выбежать из церкви вместе со всеми. Но сейчас уже поздно что-то менять, остается только спасаться – в противном случае у меня хороший шанс оказаться на полу рядом с Джулиано, разделив его участь. – Скорее же! Беги!
Кое-как мне удается увернуться от клинка Франческо Пацци. Он спотыкается – и в этом я вижу еще один промысел Божий, – едва удержавшись на ногах, несется за мной, выкрикивая ругательства, в бешенстве, пышет яростью. Раз за разом он пытается достать меня кинжалом, но у него не получается: я вбегаю в ризницу, едва успевая закрыть за собой двери, прислонившись к ним спиной. Франческо и еще несколько человек продолжают колотиться в закрытые створки. Клариче кричит в неподдельном ужасе, ее голос смешивается с воплями матери, убивающейся по Джулиано, требующей пустить ее к нему.
– Он не умер! Он жив! Ему нужна помощь! – кричит она. Клариче, моя умница Клариче, крепко держит ее в объятиях. Раздаются слова, которые я был готов услышать уже давно.
– Он уже мертв, Лукреция, - произносит моя супруга дрожащим голосом. – Он умер. Мы ничем не сможем ему помочь. Но мы должны продержаться здесь. Наверняка кто-нибудь вызовет подмогу. Нападение видело столько людей…
Мать заливается слезами, кричит – я не слышу и не хочу слушать ее крики. Машинально ощупываю шею – кровь продолжает течь, но рана неопасная. Кажется, все кончено.

Чуть погодя кто-то скребется в дверь.
– Они ушли, - слышится юный голос. Ловушка или нет? На всякий случай обнажаю меч, прислушиваюсь. За дверью тихо. Осторожно открываю створку – мальчик-служка, совсем юный. Испуганно смотрит на упирающийся в него клинок, потом переводит глаза на меня. – Все ушли.
Медленно выхожу из ризницы, готовый к новому нападению.
В церкви пусто, мои шаги звучат гулко. Слышу, как следом из выходят мать и Клариче. Джулиано они замечают первыми и бросаются к нему наперегонки. Кто-то трогает меня за рукав.
- Я видел, - мальчик сглатывает, словно комок встал у него поперек горла. – Видел, как Пацци…
Он слишком напуган, не может говорить. Я опускаюсь на одно колено, чтобы оказаться с ним вровень. Наконец, ему удается совладать с собой.
– Я видел, как Пацци ударил вашего брата кинжалом, - наконец произносит он на выдохе, сжимаясь, словно это его клинок пронзил Джулиано, и теперь он ждет, что моя кара настигнет его.
– Запомни это и расскажи остальным, - шепчу я, потому что голос отказывается мне повиноваться. Помолчав, добавляю: - Молись за душу моего брата, Джулиано ди Пьеро де Медичи, чтобы она быстрее вознеслась в небесный чертог, к ангелам.
Мальчишка кивает и убегает. Я же поворачиваюсь в сторону, где мать и Клариче причитают над Джулиано. Распрямившись, подхожу ближе. Мой брат мертв, его тело покрыто ранами и покоится в луже крови. Мать пытается поднять его голову, но что толку от этого мертвецу?
– Идем, - я протягиваю ей и Клариче руки. – Ему уже не помочь, а нам нужно выбираться. Его принесут в палаццо.
Обе женщины встают. Клариче всхлипывает и вглядывается мне в лицо, словно ищет поддержки. Мать идет рядом, с идеально прямой спиной. По пути она несколько раз оборачивается на труп Джулиано, совершенно не замечая, что подол ее платья вымочен в крови и оставляет багровый след на полу. Наш цвет.

Ход от церкви к палаццо Медичи оказался сродни бесконечному пути. Толпа расступалась перед нами, на их лицах я читал ужас и скорбь. Я слышал, как люди переговариваются, и по обрывкам фраз понял, что многих нападавших успели схватить, растерзав на месте. Что ж…
Оставив мать и жену на попечении слуг, я отправляюсь на площадь Синьории. Здание пусто, но снаружи толпится народ. Я приближаюсь ко входу и останавливаюсь.
– Мой брат… - мои глаза обводят толпу, а голос предательски дрожит. Я любил своего брата. Моего единственного брата. – Мой брат… убит.
Толпа замирает. Не слышно ни единого возгласа. Кажется, даже воздух застыл и никто не смеет сделать ни вдоха, и выдоха, так тихо вокруг.
– История семейства Пацци полна убийствами и предательствами, но ни одно из их преступлений не было доказано до сегодняшнего дня, - кажется, я снова владею голосом в полной мере. – Теперь же я хочу, чтобы семья Пацци была стерта с лица земли. Их активы будут арестованы и розданы простому народу. А их гербы должны исчезнуть с каждого здания, с каждого документа, каждой монеты и с каждой поверхности в этом городе! Имя Пацци должно сгинуть в истории.
Толпа поддерживающе кричит. Я поворачиваюсь и ухожу, отдав приказ страже разыскать Франческо Пацци и привести его ко мне.

Минуты в ожидании снова кажутся мне вечностью. 
Уцелевшие от самосуда нападавшие уже казнены – их трупы болтаются на балках и свисают через раскрытые окна Синьории. Я наблюдаю как Франческо ведут через двор. Значит, скоро он будет здесь.
Его вводят в окружении стражи. Руки Франческо связаны на спиной, одежда порвана, на лице свежие ссадины. Двое сопровождающих давят ему на плечи, заставляя преклонить колени передо мной – он едва не падает, теряя равновесие. Но лицо его спокойно и безмятежно, а глаза остаются пустыми.
Такие же пустые, какие были у Джулиано.
– Оставьте нас, - я киваю на дверь. Когда последний страж выходит, проверяю, хорошо ли она закрыта. Возвращаюсь к столу, перед которым на коленях стоит Франческо Пацци. Он не опускает лица, но смотрит мимо меня, куда-то дальше, в открытое окно, к которому с потолочной балки тянется еще одна веревка.
Останавливаюсь напротив, пытаясь поймать его взгляд.
– Ничего не хочешь сказать мне, Пацци?
Улыбка трогает его тонкогубый рот. Глаза моргают, взгляд, наконец, приобретает осмысленность. Я слышу его хриплый голос и вздрагиваю, словно чувствую укол кинжала:
– Зачем ты убил своего брата, Лоренцо ди Пьеро де Медичи?