Говорят, от одиночества можно сойти с ума. Гермиона говорит, когда в очередной раз заводит пространные беседы о социализации, значимости отдельной личности в масштабах всего общества, вертикальной мобильности… Иными словами, сыплет десятками маггловских терминов на одно предложение, которое из всей нашей компании понял бы только Колин, если бы был способен вынести ее общество дольше пяти минут.       

В этом есть что-то забавное, не правда ли? В мире магов, веками раздираемом противоречиями из-за статуса крови и отсутствия этой пресловутой вертикальной мобильности, самая сильная аллергия на Гермиону развилась у точно такого же магглорожденного, что и она сама. Как любит говорить всё тот же Колин, чудны́ дела Твои, Господи. Я вижу это чудо еще и в том, что говорю «наша компания», зная при этом, что по одиночке не только Колин на дух не переносит Гермиону, но и Рон терпеть не может Колина, Захария делает вид, что его тошнит, каждый раз, когда видит Рона, а Гарри до сих пор иногда ворчит себе под нос нечто подозрительно похожее на «Немочь Неудачника». По сути, это моя компания, а не наша. Я в ней единственное связующее звено. Но открывая в очередной раз дверь кабинета и видя, как я же дергаюсь от резкого скрипа и с грохотом роняю на пол всё, что было в школьной сумке, я всерьез начинаю подозревать, что друзья мне не иначе как приснились. Впрочем, у этого меня друзей пока что и нет.       

Зато недоброжелателей всегда хватало.       

— Лонгботтом, ну ты и криворукое уебище!       

— Пять баллов со Слизерина, мистер Крэбб, за оскорбление однокурсника.       

Снейп любит шипеть о мелочности, бессмысленности и парадоксальности подобных взысканий, но это вовсе не попытка отыграться за давние школьные обиды, как он думает. Или как мог бы подумать всё тот же Крэбб, знай он, кто в действительности снимает с него эти несчастные пять баллов. Крэбб давно мертв — хотя и сидит сейчас всего в нескольких ярдах от меня, ковыряясь в носу, — и ему едва ли есть дело до факультетских баллов. Но, быть может, если начать осаживать его хотя бы сейчас, то он всё же переживет ту ночь с первого мая на второе. Для этого ему всего лишь надо понять, как важно вовремя остановиться. Иногда можно выиграть, просто дав противнику уйти.       

Хотя, судя по выражению лица, плевал Крэбб на все попытки его осадить. Что мои, что чьи-либо еще.       

— Ну извините, профессор Ньюман.       

Фрэнк. Фрэнсис Альфред Ньюман. Любой чистокровный, хоть немного знакомый с генеалогией магических родов, должен бы немедленно заметить сходство этого имени с кое-каким другим, но если кто в действительности и замечает, то только я сам. Последние тридцать пять лет — четырнадцать, профессор, четырнадцать — имя «Фрэнсис Альфред Лонгботтом» не было пустым звуком лишь для двоих людей. Может, именно поэтому я его и выбрал. Хотел напомнить.       

Но получилось, что помню по-прежнему я один.       

Стареешь, Нев, ехидничает внутренний голос. Он всегда звучит одинаково, буквально сшибает с ног ирландским акцентом, и будь у голоса еще и физиономия, то она была бы кирпичом. Возможно, поэтому Колин и отрастил себе волосы чуть ли не до плеч. Отвлекает внимание от формы лица.       

На свое посмотри, Командор.       

Говорят, от одиночества можно сойти с ума. Но никто не говорил, что можно свихнуться из-за того, что всего вокруг стало вдвое больше, чем обычно. Когда ты ведешь урок у четвертого курса и перед тобой сидит один Колин Криви, лихорадочно строча конспект, а в твоей голове тем временем упражняется в остроумии второй, на фут выше и на двадцать лет старше. Когда к тебе приходит седьмой курс и ты вздрагиваешь, поднимая глаза на студентов и в первую секунду не понимая, почему здесь два Джорджа Уизли. И, быть может, это прозвучит эгоистично, но когда тебя самого сразу двое, это уже слишком для одной психики.       

Был бы женщиной, однозначно взял бы в качестве псевдонима имя матери. Было бы еще ироничнее. Тем более, что из всех членов Армии Дамблдора — да что там, всех жителей этой планеты — только меня могло угораздить провалиться в эту кроличью временнýю нору.       

Где становится всё чудесатее и чудесатее.       

И эту неправильность я чувствую постоянно. Иногда ощущение ослабевает, ненадолго, на полчаса или всего на пару минут, а потом я сталкиваюсь взглядом с кем-то, кого помню совсем другим, зрелым человеком, прошедшим гражданскую войну, а не беспечным подростком, и чувство ирреальности накатывает с новой силой.       

Когда я открываю дверь в класс, а не одну из теплиц.       

Когда сажусь после ужина за проверку домашних работ и по несколько секунд тупо смотрю на темы эссе, пытаясь понять, причем тут Защита, если должна быть Гербология.       

Когда встаю по утрам и иду в ванную. Зеркало, зеркало на стене, кто на свете невезучее всех?       

Я. Или не я? Глаза не мои. У меня зеленые, а не синие. И нос не совсем мой. А вот шрам, как любит говорить Колин, на полморды — очень даже мой. По шраму-то в первую очередь и узнают, мне тогда всю щеку от уха до рта располосовало.       

Так кто же вы такой, мистер Ньюман, Салазар бы вас побрал?       

Ньюман. Новый человек. Э, нет, этот человек очень даже старый, судя по тому багажу, что он с собой тащит. Багажу из воспоминаний и мертвецов. Которые теперь ходят мимо него каждый день, не зная, что они, черт возьми, давно лежат в земле.       

Ну и кто просил вас, мистер Лонгботтом, трогать этот прокля́тый маховик времени?