Снегу за ночь намело едва ли не на фут выше обычного, и если студенты переносят эту неприятность без особых жалоб, то половина студенток не перестает ворчать и жаловаться вполголоса. А я говорил надеть брюки.       

— Но это же не изящно! — спорит в своей обычной манере Лаванда, отряхивая мокрый снег, налипший на ноги в шерстяных колготках от ботинок до самых колен.       

— Зато практично, — фыркает Джен, вытряхивая этот же снег из кудрявых волос. Детеныш нунду ворчит с точно такой же интонацией, недовольно переступая лапами по холодному белому насту — не проваливается, что удивительно, ведь он размером с овчарку, — и мотает лобастой головой, пытаясь стряхнуть ошейник из металлических пластин. Под низко надвинутым на лицо черным капюшоном вспыхивают огоньками зеленые глаза, и рука в черной кожаной перчатке выпускает из петли поводка еще полфута.       

— Взмах четче, мистер Уизли, — вмешиваюсь я, когда Рон пятится от рычащего на него звереныша и пытается поднять Протего. То упорно мерцает и дрожит, как готовый лопнуть мыльный пузырь. Недостаток концентрации налицо. — Правильно поставленный щит — это уже половина победы.       

Или хотя бы шанс выжить, не оставшись без головы при встрече с каким-нибудь Акромантулом. Была бы моя воля, выжег бы весь Запретный Лес, потому что встреча с Акромантулом состоится всего через полтора года. И двоим членам Армии Дамблдора действительно откусят головы.      

В этот момент я уже поворачиваюсь спиной, но готов поспорить, что все остальные сейчас видят кривое подобие улыбки под черным капюшоном.       

Черный плащ не шелестит по каменному полу — не доходит и до щиколоток в тяжелых черных ботинках, — но мне всё равно чудится тот особенный шорох, что повсюду сопровождает стражу Азкабана. Даже выбивающиеся из-под капюшона черные волосы кажутся частью плаща, а лицо — безжизненной маской, застывшей в одной-единственной эмоции равнодушия. Только глаза и горят: яркие, малахитово-зеленые, единственное цветное пятно на белом лице в белых шрамах, да и то с густой черной подводкой на устало опущенных веках. 

— Лонгботтом, значит? — голос у нее хриплый, каркающий, не то прокуренный за годы работы в Аврорате, но то окончательно сорванный. Там же. — Похож.       

Смотрит она пристально, глаза в глаза, и, наверное, привыкла, что от этого ее взгляда люди начинают ерзать на стуле и нервно заламывать пальцы.       

— Я рассчитываю на вас, Джульет, — говорит Дамблдор, куда больше заинтересованный подброшенной ему игрушкой — сломанным Маховиком Времени, — чем всеми этими проволочками с поддельными документами. — Мальчику нужно прикрытие на время.       

— И вы хотите, чтобы я пристроила в Аврорат непонятно кого и непонятно откуда? — темные губы расходятся в кривой усмешке, больше напоминающей звериный оскал. — А вы знаете, что за это я пойду под трибунал и в лучшем случае на пожизненное в Азкабан? Мы тут не в игрушки играем, профессор, — последнее слово она цедит, словно ругательство, но директор принимает добродушный вид. Не удивлюсь, если думает что-нибудь в духе «Мне жаль тебя, девочка». Вот только ей не нужна ничья жалость.       

Детеныш нунду рычит и скалится, оставляя на снегу глубокие борозды от когтей.       

— Вот ебанина, — бормочет Джен и запоздало тушуется, когда я вопросительно поднимаю бровь. — Ой-й.       

— Полная, — соглашается ее мать и спускает звереныша с поводка. Нунду приседает на задние лапы, с утробным рычанием хлеща хвостом по снегу и собственным бокам. Милейшая женщина, если так подумать. Натравила хищника класса «А» — по мракоборческой классификации — на своего единственного ребенка и теперь ждет, чем дело кончится. Я, конечно, утрирую, но будь я на ее месте, и едва ли бы решился на подобные эксперименты. По сравнению с командором мракоборцев, у которой за плечами двадцать лет боевого стажа, скорость реакции у меня уже не та.       

Джен пятится по снегу спиной вперед. Ставь щит. Быстрее. Прыгнет же сейчас. У тебя счет идет на секунды, ставь этот чертов...

Палочка со свистом рассекает холодный воздух, и метнувшийся вперед нунду врезается лобастой головой в прозрачную преграду. Джен валится спиной в снег, еще пытаясь — рефлекторно, на одном только инстинкте — убраться подальше от когтистых лап и изогнутых клыков, а ее мать медленно поворачивает голову в мою сторону.       

— Профессор Ньюман, вы, помнится, хотели научить детей ставить Щитовые Чары в полевых условиях.       

— Безусловно, командор, но я не хотел, чтобы кого-нибудь из них съели в процессе.       

Она молчит до самого конца занятий — смотрит так, что кажется, будто она видит всех студентов разом и каждое их движение одновременно, — дожидается, когда раскрасневшиеся, засыпанные снегом подростки понесутся наперегонки в направлении школы, бросая друг в друга слепленные впопыхах снежки, а потом хватает меня одной рукой за плечо. Тем же жестким движением, с каким сжимает в пальцах поводок.       

— Так, профессор, что у тебя с моей дочерью?       

Признаться, я растерялся. Она прекрасно знает, откуда я свалился ей на голову и что там меня ждет жена, но при этом думает, что я... Да Мерлина ради, ее дочери сейчас всего пятнадцать лет. Я ей в отцы гожусь. И я не Долохов, для которого... Ладно, тут я наговариваю. Бессменная любовница Долохова была младше его на десять лет, а не на двадцать. Но для меня и такая разница в возрасте была бы чересчур.       

— Ничего.       

— Неужели? — зеленые глаза смотрят так, словно она хочет прожечь во мне дыру взглядом. Она ниже меня на десять дюймов, но не испытывает ровным счетом никаких неудобств от того, что ей приходится запрокидывать голову, чтобы посмотреть мне в лицо.       

— Мэм, я не знаю, что заставило вас подумать, будто я...       

— Ой, избавь меня от этого официоза, — каркает она и поправляет край черного капюшона. Со стороны Запретного Леса дует холодный северный ветер. — Знаешь, что я тебе скажу? Иногда нужно положить член на то, что думает общество, и сделать так, как хочется тебе, а не всем остальным. Если двадцать лет спустя у Невилла Лонгботтома будет возможность затащить в постель женщину, которая ему действительно нравится, а не которую ему навязала бабушка или его собственные комплексы, то парню стоит хотя бы попытаться.

Никого мне комплексы не навязывали. Но готов поклясться, что она знает, о чем я сейчас подумал.       

— Она моя дочь, Невилл. И я лучше других знаю, как сильно женщинам в моей семье везет с мужчинами. В моем поколении нормальный мужик достался только Джанет, да и та четырнадцать лет гнила со своим... возлюбленным в Азкабане. Стерва, — она почти смеется, хотя в недавнем побеге Пожирателей нет ровным счетом ничего забавного. Мне пришлось потратить несколько часов, чтобы донести до самого себя мысль, что пятнадцатилетний школьник при всем желании не сможет отомстить Лестренджам так, как они того заслуживают. — Та еще удача, не правда ли? И вот смотрю я на тебя и думаю: может, хоть Дженар повезет?       

На Ханну ей, конечно же, плевать. И ее трудно за это осудить, хотя я не понимаю, почему она говорит это мне? Неужто все остальные внушают еще меньше доверия?       

— Мэм...       

— Сам смотри, — вновь каркает она и отпускает мое плечо, чтобы вытащить из кармана пальто золотые песочные часы на длинной цепочке. — Я сводничеством заниматься не буду, мне никогда не нравилась эта чистокровная манера подбирать детям женихов.       

И роняет Маховик мне в руку.       

— Я могу...? — бестолково спрашиваю я, хотя ответ очевиден.       

— Можешь. Только не напутай в очередной раз и не улети еще на двадцать назад. И... дело твое, конечно, но я бы хотела, чтобы ты задержался в этой чудесной школе. Долорес темнит, о чем тебе наверняка известно лучше меня, а мне сейчас некогда с ней разбираться.

Она заполняет бумаги мелким убористым почерком и поднимает голову всего один раз. После того, как я называю придуманное имя.  

— Ньюман, — в тот момент это даже кажется мне забавным. — Фрэнсис Альфред Ньюман.       

Она замирает, не дописав слово, и медленно поднимает на меня жгуче-зеленые глаза.       

— Он... — хриплый голос не дрожит, но паузы говорят сами за себя, — так и не... вернулся?       

— Нет. Мэм.       

На несколько мгновений в кабинете повисает тяжелая, почти гнетущая тишина. А потом она просит всё тем же ровным хриплым голосом, не давая слабины даже наедине с сыном лучшего друга.       

— Ответь мне на один вопрос. Только честно, парень, мне не нужна очередная ложь во благо. Я переживу вторую войну?       

— Да, мэм.       

Она поднимает бровь — всего на мгновение, словно раздумывает, верить моим словам или нет, но я действительно не лгу — и вновь опускает глаза на пергамент.       

— Жаль.