Штативы для телескопов всегда расставлены в обманчиво-хаотичном порядке, и если представить их самих в виде звезд, которые нужно нанести на карту, то получится Созвездие Змеиного Клубка. Синистра же каким-то образом ухитряется проходить между ними, не задевая длинными полами мантии даже их тонкие ножки. Не помню, чтобы я обращал на это внимание в школьные годы, но готов поспорить, что между студентами она лавирует так же ловко, успевая заглянуть в каждую звездную карту и указать на каждую неточность.
Звезд сегодня не будет. Небо в тучах до самого горизонта — угольно-черное на востоке, низко нависшее над такими же черными горными пиками, и бледно-серое на западе, где сквозь облака еще пробиваются такие же бледные солнечные лучи. Ночью будет буря. На вершине Астрономической Башни всегда дует холодный сильный ветер, но всякий, кто проживет в замке хотя бы год, легко отличает просто ветер от предвестника идущего с моря ночного шторма.
— Не возражаете? — спрашиваю я прежде, чем щелкнуть колесиком зажигалки.
— Ничуть, — она пожимает плечами и взмахом волшебной палочки ставит один из штативов несколькими дюймами правее. — Тяжелый день?
— Ничуть, — я возвращаю Синистре ее же фразу, и она приподнимает уголок губ в почти снейповской усмешке.
Вы идиот, Лонгботтом.
Сквозь тучи прорывается еще один солнечный луч, и на секунду кажется, что рядом со мной вырастает еще одна тень. Отбрасывает с лица волосы, привычным движением собирая их в горсть, словно хочет завязать короткий хвостик, и опускает руку на уровень груди. Исчезает до того, как успевает сложить пальцы в нужный жест, но я прекрасно знаю, что конкретно он хотел показать и Снейпу, и моим мыслям.
Что за неуважение.
Если ты сейчас о себе, то ты действительно идиот. Каким бы героем он ни оказался впоследствии, не забывай, что при этом он был еще и редкостным засранцем. Ты не мог ответить ему в пятнадцать. Ты правильно сделал, что ответил ему теперь.
— Не лукавьте, профессор, — соглашается Синистра с человеком, который остался далеко впереди, но по-прежнему протягивает мне руку, не дожидаясь, когда я наберусь смелости его об этом попросить. — Вся школа уже в курсе.
Ветер сносит струйку табачного дыма за парапет, мгновенно растворяя ее в воздухе.
— Думаете, я не прав?
— Что ж… — тянет Синистра, сделав вид, что задумалась об этом всерьез. — Никто из нас не любит, когда другой преподаватель оспаривает наши методы. В том числе и наказания. Но мы все прекрасно знаем о деле Лонгботтомов. Конечно, меня сегодня не было в подземельях, — как не было и профессора Ньюмана, якобы узнавшего о случившемся лишь со слов других студентов, но об этом она ничего не говорит. — Если Северус действительно снял баллы только с Гриффиндора, никак не отреагировав на шутки мистера Малфоя о больнице Святого Мунго… Полагаю, вам следовало поставить его на место прилюдно, а не во время педсовета.
— И унизить его на глазах у учеников? А как же авторитет?
Синистра улыбается так, словно я сам ученик, которому нужно объяснять очевидные вещи.
— Не чтобы унизить, а чтобы показать ученикам, что человек, у которого есть власть, тоже может… ошибаться. Да, вы правы, это не то слово. И здесь дело не в том, что мистер Малфой сам не понял, что именно он сказал. А в том, что Северус действительно тиранит своих учеников, пользуясь тем, что они ничем не могут ему ответить. Он настолько хотел унизить мистера Поттера, что даже не задумался о том, как будет чувствовать себя мистер Лонгботтом. И, будем откровенны, профессор, даже в Слизерине далеко не все любят нашего, — мне чудится едва слышный смешок, — мастера зелий. Авторитет Северуса — это авторитет тирана и порой редкостного самодура. Если кто-то из преподавателей вдруг скажет ему, что он не прав, на авторитете это никак не отразится. Дети и сами видят, что он предвзят и мелочен. Но они будут знать, что с этим можно бороться. Конечно, им не следует забывать об уважении к учителю, но если учитель позволяет себе оскорблять учеников, то пусть будет готов, что рано или поздно ему кто-нибудь ответит.
Мне сложно с этим согласиться, потому что я знаю то, чего не знает Синистра. В скором времени этим детям придется бороться не с «самодуром» Снейпом, а с садистами Кэрроу. Быть может, это и к лучшему, что перед Кэрроу, Сивым и прочими Пожирателями мы… кхм… вдоволь натренировались на Снейпе и Амбридж. Но всё же эти двое — наименьшая из неприятностей.
Пожалуй, Гермиона сказала бы, что я обесцениваю чужие проблемы. Что это сродни убеждению, будто трудности тех же домовых эльфов несравнимы с бедами волшебников, потому что эльфам не нужно свергать тиранов и рушить вековые устои. Вероятно, она права. Но мне трудно всерьез проникнуться проблемами пятнадцатилетних детей, если эти проблемы заключаются только в плохой оценке за очередное эссе по Зельеварению. Я знаю, что через каких-то полтора года эта школа превратится в концентрационный лагерь, а дети — в живые мишени для отработки Непростительных заклятий, и никому из нас уже не будет дела даже до аттестатов. Какие уж тут сочинения?
— Но мне кажется, — продолжает Синистра, думая о чем-то своем, — что вас в первую очередь задело само отношение Северуса к мистеру Лонгботтому. Простите, если вмешиваюсь не в свое дело, но в школьные годы вы…?
— Плелся в самом хвосте факультета, ничего из себя толком не представляя, — соглашаюсь я и подношу огонек зажигалки к новой сигарете, прикрывая его рукой от ветра. — Думаю, что на четвертом-пятом курсе мое имя в лучшем случае помнили однокурсники, а вся остальная школа знала разве что «о том парне, который вечно попадает впросак». Хотите сказать, что во мне по-прежнему сидит обиженный на весь мир ребенок? Что ж, если и так, то пусть сидит дальше, мне жаль выгонять его на мороз.
Мне трудно сказать что-то действительно хорошее о школьных годах — они были обыденными в худшем смысле этого слова — но я всё же не считаю, что зациклен на них и постоянно возвращаюсь к мыслям о том, как меня обидели на первом или на втором курсе. Я бы, пожалуй, мог превратиться в такого человека, но…
Все несданные сочинения меркнут по сравнению со въевшимся в одежду и волосы запахом лекарственных зелий в Мунго. Родители, бабушка, Ханна. Друзья, у которых тоже бывают трудные времена.
Дверь открывается бесшумно. Обыкновенная белая дверь, разделяющая тусклое освещение коридора и почти кромешную темноту одноместной палаты.
— Заходи, я не сплю. Только дверь прикрой, — она отвечает раньше, чем я успеваю задать вопрос, и при том свете, что дает выходящее на задний двор госпиталя окно, видна только шапка подстриженных вровень с подбородком волос и линия шеи, кажущейся еще тоньше из-за спутанных кудрявящихся прядок.
— Прости, я…
— Дай угадаю. Только узнал? — она говорит спокойно, без малейшего намека на упрек в голосе, и на секунду мне даже мерещатся блеснувшие в улыбке зубы. — Но ведь узнал и пришел же. Нет. Не зажигай свет. Так… уютнее.
— Тогда я непременно расколочу вазу, ты же меня знаешь.
Она глухо смеется, вдруг срываясь на громкий душащий кашель, но в следующую секунду уже говорит хриплым усталым голосом.
— Всё нормально. Только не зови целителей. Это, — голос дрожит и срывается вновь, как у ребенка, получившего долгожданный подарок на день рождения, — мои любимые? Они же не цветут в это время года.
Она знает ответ еще до того, как задает вопрос, но прячет лицо в принесенных цветах, словно иначе не чувствует их запаха и хочет убедиться наверняка. А еще она так же наверняка знает, что их нужно было вырастить заранее, посадив семена еще несколько дней назад, чтобы сегодня бутоны уже распустились. Она ничего не смыслит в Гербологии, но об этом догадалась бы даже на первом курсе.
— Спасибо, Невилл.
Будь неладна твоя работа, из-за которой ты удивляешься таким мелочам. А еще не спишь по ночам и корчишься на полу, кашляя кровью.
Меня там не было, но, по словам ее сослуживцев, это выглядело так, словно ей перерезали горло. Только не снаружи, а изнутри и вся кровь пошла ртом, отчего она едва не задохнулась.
Она шуршит тонким одеялом и простыней, садясь и нашаривая палочку на прикроватной тумбочке, чтобы наколдовать вазу с водой для цветов, а потом протягивает холодную подрагивающую руку и хватается за мою.
— Мартин уже приходил? — не знаю, зачем я это говорю, если это совсем не те слова, которые она будет рада услышать. От любого человека и в любой ситуации. Я бы, пожалуй, тоже злился, если бы даже четыре года спустя все только и делали, что спрашивали меня о человеке, с которым я давно в разводе.
— Он хотел забрать к себе Чарли, и я должна быть благодарна уже за это, — ее голос становится глуше и в нем звучат странные нотки, которые я не могу толком разобрать и понять.
— Хотел, но не забрал?
— Разумеется. Ты же знаешь мою мать.
Она шуршит одеялом вновь, садится медленно и будто с трудом и вдруг почти падает вперед, прижимаясь щекой к моей груди, когда я ловлю ее за плечи. Хватает меня за обе руки и молчит. Минуту, две. Дышит тяжело и шумно, с шорохом царапает ногтями ткань рубашки и судорожно мотает головой, когда я всё же пытаюсь отодвинуться.
— Не уходи.
— Джен.
— Ханна? — она поднимает голову и задает вопрос всё тем же ровным голосом. Слишком ровным, чтобы можно было не заметить, насколько тяжело ей это дается.
— Она моя жена.
Несколько секунд я не слышу ничего, кроме ее дыхания. И вижу одни лишь зеленые глаза, блестящие в темноте, как у кошки.
— Везет же ей.
Сомневаюсь. Она заслуживает мужа куда лучше того, что будет засиживаться за работой до поздней ночи или тратить время не на жену, а на случайно найденный прототип Маховика времени неизвестно каких годов сборки.
Ханна заслуживает гораздо большего, чем мужа, который найдет в себе силы признать, что больше не любит ее, только если случайно вернется на двадцать лет назад.