Парты теснятся у стен кабинета, нагроможденные друг на друга и заваленные сверху стульями для полноты картины. Просил ведь дать нормальное помещение для дуэльного зала, но нет, госпожа Генеральный Инспектор — вот нигде от нее не избавишься, в какой реальности ни окажись — немедленно подняла крик, что доложит «самому Министру об этом вопиющем самоуправстве». И разумеется, ввернула свою любимую фразу «Кто же будет нападать на детей?». Хотел ответить, что «лорд Волдеморт», но вовремя опомнился. Всё равно никто, кроме меня самого, не понял бы юмора, да и так откровенно провоцировать Амбридж на конфликт в моей ситуации будет не умно.
Пока Дамблдор раздумывает над починкой Маховика времени, забросившего меня в это время — или делает вид, что раздумывает, а сам разрабатывает очередной сложный план, — мне лучше не привлекать к себе уж слишком много внимания. Кто знает, не придет ли Долорес в голову озаботиться проверкой документов профессора Ньюмана, раз уж Министерство так серьезно настроено против Дамблдора и его сторонников. Не говоря уже о том, что я должен постараться сохранить последовательность событий в относительно неизменном виде, а не переделать ее по своему усмотрению, приведя к победе Волдеморта или еще чему-нибудь пострашнее. И зная меня, я бы готовился к «пострашнее».
Впрочем, в понимании пятого курса Гриффиндора и Хаффлпаффа самое страшное — это однокурсник с реакцией быстрее твоей. Поскольку одно из сегодняшних практических заданий заключается в том, чтобы обезоружить противника на скорость. Когда я заговорил об Экспеллиармусе в первый раз, половина курса, разумеется, удивленно подняла брови — немедленно вызвав у меня чувство дежа-вю, — но стоило перейти от отработки движений к практике с живым противником, как самоуверенности у них резко поубавилось.
— Экспеллиармус!
— Взмах должен быть резче и короче, мистер Уизли. Я говорил, что вам нужно больше практики. Надеюсь, вы практиковались при выполнении домашнего задания на этой неделе?
Сомневаюсь, что так, но Рон поспешно кивает и подбирает палочку с пола. Готов поспорить на все растущие в моих теплицах Мандрагоры, что уже через десять секунд Джастин обезоружит его еще раз. И что если я не прекращу ходить из одного конца класса в другой под таким количеством летящих в обе стороны заклинаний, то рано или поздно кто-нибудь из них попадет и в меня.
И скорее рано.
— Экспеллиармус!
— Вы слишком тянете ударный слог, мисс Патил. Не буду отрицать, что некоторые заклинания работают лучше, если их пропеть, а не просто произнести, — дань полузабытой магии друидов или еще каких-нибудь древних племен, теперь уже толком не разберешься. — Но в бою это будет только на руку вашему противнику. Волшебник, лишившийся палочки, проигрывает сражение в девяти случаях из десяти.
— Экспеллиармус!
— Смелее… мисс Абботт. Не стойте столбом.
А она именно это и делает. Глаза блестят, словно она того гляди расплачется, пальцы левой руки вцепились в рукав мантии, из косички выбились и лезут в лицо, мешая обзору, длинные пряди волос. Хаффлпафф, конечно, никогда не был факультетом рвущихся в любую драку дуэлянтов, но это слишком даже для Ханны.
— У меня… не выходит, профессор.
— Одну секунду, мисс Боунс, остановитесь. Меня обезоруживать не нужно.
Судя по тому, что сейчас происходит тремя ярдами правее, я и сам прекрасно себя обезоружу. Но мне придется немного подождать.
Ханна кусает губы — не иначе, как ждет, что сейчас с нее снимут баллы, — и сжимает пальцы в кулак, стоит только дотронуться до ее запястья.
— Вы слишком напрягаете руку. Палочка — ее продолжение, она должна двигаться легко и свободно. Не зажимайте ее в кулаке, это крайне неудобная для колдовства позиция. Физическая сила против обезоруживающего заклинания вам все равно не поможет, этим вы только лишаете себя преимущества.
Удобно, что она правша, так я могу одновременно и направлять ее палочку, и показывать правильное движение своей.
— Видите?
— Да, профессор.
— Попробуйте сами.
Первая попытка выходит… вялой. Хорошо, повторим. Слава Мерлину, что здесь нет слизеринцев. Паркинсон бы уже выдала свое излюбленное «корова Абботт», и я потратил бы пол-урока на то, чтобы осадить одну студентку и долго успокаивать другую.
Паркинсон сидит за барной стойкой и давится очередным бокалом с виски. Судя по ее покрасневшему лицу в черных потеках вокруг опухших глаз и сдавленному истеричному хихиканью, это уже по меньшей мере пятая порция. И она Паркинсон совсем не на пользу. Ханна протирает полотенцем бокалы и косится на бывшую однокурсницу с таким видом, словно ждет от нее Аваду прямо в голову. И, кажется, облегченно выдыхает при виде меня, старательно натягивая на побледневшее лицо дружелюбную улыбку.
— Привет, Невилл. Хочешь… чего-нибудь?
— К-кого я вижу, — икает Паркинсон, оборачиваясь через плечо, прежде чем я успеваю ответить на приветствие. — Эт-то же наш г-грозный победитель з-змей с-собс-ственной перс-соной! Ш-што, бывш-ших однокурс-сников гонять надоело? Приш-шел поиграть мус… муску…
Похоже, что в таком состоянии это для нее слишком сложное слово.
— Мус-скулатурой на радос-сть оф-фицианткам? — таки справляется Паркинсон и шумно тянет виски из бокала, вытягивая губы. Ханна заливается обиженным румянцем и поспешно хватает новый стакан. — Т-тоже мне Мис-стер Каменная С-стена и Главная За-защита Домоз-зяек. С-сколько в тебе там рос-сту, ш-шесть футов и четыре дюйма? Не меньш-ше, у меня глаз-алмаз, з-знаешь ли.
Не буду спорить, хотя сейчас ее глаза больше похоже на две щелки, и непонятно, как она вообще ими видит.
— Ну как, уж-же вс-сех чис-стокровных в Аз-зкабан за-засадил, герой?
Поскольку я сам чистокровный, она, видимо, ждет, что меня это заденет. Не задевает — в Азкабан сажают не за статус крови, что бы Паркинсон там ни думала, — но я всё равно говорю Ханне, когда нас разделяют еще ярда три, если не больше:
— Не наливай ей больше.
— Х-ха! — огрызается Паркинсон. — Будет налив-вать, пока у меня ес-сть деньги. Или ты никак эту корову трах-хаешь, раз она теперь т-тебя с-слушает?
Ханна краснеет от лба до подбородка и утыкается взглядом куда-то в пол. Нехорошо.
— Шла б ты домой, Паркинсон, — советую я, но от моего спокойного тона она злится только сильнее. Похоже, что в первую очередь она рассчитывала именно на мою реакцию, а возможность задеть Ханну — это не более, чем приятное дополнение.
— Или ш-ш-то? Думаеш-шь, я тебя боюсь? Ты ни на что негодный олух-х, Лонгботтом, и всегда им будеш-шь, как бы ты при этом ни вы-выглядел. Да по с-сравнению с нормальными мужчинами ты – пуф-ф! Один пш-шик. Нич-чтожес-ство!
И всё же из нас двоих это не я сейчас напиваюсь в совершенно пустом — за исключением пары искренне ненавидимых бывших однокурсников — пабе из-за того, что один такой «нормальный мужчина» женился на «очаровательной мисс Астории Гринграсс». Об этом знаменательном событии сегодня написали во всех газетах и даже передали несколько раз по радио. Надо полагать, в Малфой-мэноре сейчас самый разгар празднования.
Нам по двадцать три, и мы должны бы радоваться жизни — или что еще полагается делать в этом возрасте? — но половина из нас определенно свернула не туда в девяносто седьмом году. И теперь не может найти дорогу обратно.
— Камин работает? — спрашиваю я, и Ханна судорожно дергает головой в коротком кивке, не поднимая глаз. Паркинсон шипит, как рассерженная змея — словно ее по меньшей мере хлестнули заклятьем, а не просто подняли со стула и поставили на ноги, — и впивается ногтями мне в руку.
— Убер-ри от меня с-свои лапы!
— Дом у тебя к каминной сети подключен, я надеюсь?
— Не хочу! — воет Паркинсон, спотыкаясь на каждом шагу — хотя ноги переставляет самостоятельно и вполне бодро — и вонзает ногти еще сильнее.
— А куда хочешь? От меня здесь всё равно толку будет немного. Вздумай я попробовать ее успокоить, и она в лучшем случае плюнет мне в лицо.
— К Милли! Булс-строуд-х-холл.
Булстроуд — так Булстроуд. Может, там сумеют подобрать правильные слова и Отрезвляющее зелье, которое Паркинсон выплеснула бы нам с Ханной, опять же, в лицо. Хотя, думается мне, «Милли» такому подарку тоже не обрадуется.
Ханна облегченно выдыхает еще раз, когда в камине с ревом вспыхивает и мгновенно гаснет зеленое пламя. Но упрямо смотрит в пол, пытаясь спрятать лицо за длинными волосами.
— Не бери в голову. Ты же знаешь, от Паркинсон хорошего слова в жизни не дождешься.
Она мотает головой — так сразу и не поймешь, что она хотела этим сказать — и отворачивается, когда я захожу за барную стойку. Светлые волосы пахнут чем-то цветочным — искусственным запахом духов, в котором не сразу почувствуешь отдельные нотки — и щекочут гладкими прядками, если уткнуться в них носом. Ханна не отстраняется. Не отталкивает обнявшую ее поперек талии руку, но и не двигается вообще и упрямо молчит.
Она всегда была такой. Быть может, я предпочитал этого не замечать. Или принимать ее боязливость и меланхолию за тонкую натуру. Женщина, которая способна увидеть опасность даже в цветочном кусте, разве её не хочется защищать? Если она настолько ранима, что даже одно брошенное вскользь оскорбление вызывает у нее слезы, а у тебя — приступ ярости.
Это звучит красиво только первое время. Когда нужно показать девушке с дрожащими руками, как правильно сотворить совсем несложное — если у тебя в руке правильная палочка — заклинание. Когда нужно вытащить ее из-за барной стойки и закружить по пустому пабу без музыки и не всегда попадая в несложный такт вальса. Когда говоришь ей, что она самая красивая, когда целуешь ее в темноте, и кожа у нее настолько светлая, что в тот момент ты думаешь, будто она светится. Мыслишь какими-то метафорами о свечении прорезающих темную воду лунных лучей, о чем никогда не скажешь вслух, потому что сам понимаешь, как глупо это будет звучать, но продолжаешь воспринимать то, что видишь, в неловких, почти лишенных рифмы стихах.
Но когда нужно повторять одно и то же из года в год, когда нужно говорить, нужно убеждать, нужно настаивать, что всё совсем не так плохо, как ей кажется, что она способна на большее и что ее враги не прячутся за каждой колонной и не становятся розовыми кустами… Дело не столько в детях, сколько в ней самой. Меня это вымотало. У меня нет чувства жалости к самому себе — ни этому мне, ни тому, что отрабатывает Экспеллиармус и не имеет ни малейшего понятия, что через каких-то десять лет Ханна Абботт станет Ханной Лонгботтом, — но я… должен бы испытывать радость, зная, что здесь у них всё только впереди.
А не думать о том, что я уже не хочу возвращаться к этому началу.
С куда большей радостью я бы принес самому себе другую палочку, чем ностальгировал о первых, подчас очень неловких свиданиях с будущей женой. Необходимость колдовать этой палочкой всегда представлялась ему — мне — чуть ли не каторгой.
— Мистер Лонгботтом, задержитесь после урока.
Задерживается. Или правильнее было бы сказать: «Задерживаюсь»? Мнется на одном месте, не сразу решаясь сделать первый шаг в сторону кабинета. Здесь стоило бы сразу напрячь память и вспомнить пару конкретных моментов двадцатилетней давности, но хоть я и старше на эти двадцать лет, мы по-прежнему остаемся одним человеком.
— Присаживайтесь, мистер Лонгботтом. Хотите чаю?
Разумеется, соглашается. Соглашаюсь? Чувствует запах чайных листьев и вишневых ягод и заинтересованно поднимает брови. Но пробует с опаской, отпивая совсем крохотный глоток, и только после того, как убедится, что я уже выпил первым и... Надо полагать, не отравился.
Интересно. Как и то, насколько мы сейчас должны быть похожи со стороны. Не внешне, а языком тела, который подчас способен испортить даже самую искусную маскировку. Сидим уж точно одинаково, разве что пятнадцатилетний Невилл еще не избавился от привычки сутулиться. Или, скорее, только успел ее приобрести. Кажется, как раз на четвертом курсе я и начал расти с такой скоростью, словно кто-то исподтишка подлил мне Костероста в тыквенный сок. Бутылки так три.
— Можно вашу палочку?
Я до сих пор помню, какой она была наощупь, но профессор Ньюман этого знать не может. Приходится изображать вежливый интерес. Второй я… До сих пор не понимаю, как мне обращаться к нему — к себе — в собственных мыслях, потому что при каждом взгляде на это лицо у меня возникает ощущение, будто я смотрюсь в кривое зеркало. У отражения еще нет шрама, но есть пухлые щеки и куда более неряшливо подстриженные волосы, из-за чего оно постоянно пытается спрятать глаза за челкой.
Сюрреализм какой-то. Готов поклясться, ни одного стороннего наблюдателя мой подправленный Трансфигурацией нос сейчас не обманет.
— М-мою? — осторожно уточняет отражение, делая еще один небольшой глоток. Палочку при этом отдавать не спешит. И Мерлин бы с ней, я бы свою тоже кому попало в руки не дал, но чем его так смутил обыкновенный чай?
Хм. Действительно. Было бы куда удивительнее, если бы не смутил.
— Мистер Лонгботтом, я понимаю, что вам будет сложно поверить мне на слово…
Отражение настораживается еще сильнее и с силой сжимает чашку в пальцах, не обращая внимания на то, что она должна быть очень горячей. Определенно, мы на верном пути.
— Но я не Бартемиус Крауч.
Здесь бы стоило действовать осторожнее, но мне будет куда проще добить собственного доверия, если мое отражение почувствует себя равным взрослому человеку. Ему это в новинку, потому что в такой манере с ним не разговаривал ни лже-Грюм, ни уважаемый половиной Гриффиндора Люпин, который по бо́льшей части тратил свое свободное время на то, чтобы научить Гарри заклинанию Патронуса. Не могу его винить в чем бы то ни было, поскольку и сам сейчас озабочен проблемами одного конкретного студента, а не всего курса в целом.
Отражение растерялось.
— И я понимаю, что вы чувствуете, — продолжаю я, зная, что в этом возрасте и при таком удивлении он — я — не решился бы перебить даже сокурсника, не то что преподавателя. — Но вы должны понимать, что этот человек был Пожирателем Смерти. Убийцей и манипулятором, которому, уж простите за прямоту, не составит особого труда… — а вот здесь действительно стоит быть осторожнее, чтобы не превратиться в мужскую версию МакГонагалл, считающую всех непроходимыми идиотами. — Воспользоваться неопытностью пары школьников. Вы ничего не могли с этим сделать, и вы не смогли бы его раскусить. Не потому, что вы глупы, я ни в коем случае не хочу этого сказать. Но вам еще не хватает опыта, мистер Лонгботтом. Вы слишком молоды для того, чтобы замечать тонкости, какие мог бы заметить я, окажись я на вашем месте. И если даже такие умы, как профессор Дамблдор, не заметили подмены, то вам уж тем более не стоит в чем-либо себя винить. Иногда нужно очень четко знать, куда смотреть, чтобы понять, что что-то идет не так.
И я молчу. Того гляди, запутаюсь в местоимениях окончательно, но вся суть в том, что после этого в кабинете повисает тишина, которую не нарушает даже жужжание какой-нибудь мимо пролетающей мухи.
— Хотите, — я добавляю в голос осторожные вопросительные нотки, — поговорить об этом?
Отражение по-прежнему хранит молчание. Прячет глаза за спутанной челкой и тщательно обдумывает услышанное, прежде чем осторожно качнуть головой. И протягивает через разделяющий нас стол свою палочку. Рукоятью вперед.
Пытается показать, что действительно доверять мне он, разумеется, еще не готов, но… ему бы этого хотелось.
Светлое дерево теплеет под пальцами и выстреливает красно-золотыми искрами, когда я поднимаю палочку острием к потолку. Надо же. Не думал, что она меня узнает.
Кипарис и сердечная жила дракона, палочка благородного дуэлянта, привыкшего вести людей за собой, а не покорно следовать за другими. Разумеется, в школьные годы она совсем мне не подходила.
— А у меня, — робко и как-то совсем глухо вставляет мое отражение, завороженно глядя на гаснущие в воздухе искры. — Она так не делает.
И, осмелев, делает большой глоток, разом отпивая почти половину чашки.
— Я не знаток психологии волшебных палочек, — говорю я, возвращая отцовскую палочку точно так же, как и получил, рукоятью вперед, и стараясь не коснуться самого себя даже кончиками пальцев. — Но думаю, что она… очень обижена.
— Обижена? — непонимающе повторяет мое отражение, отставляя полупустую чашку в сторону. Бережно — почти благоговейно — держит палочку в обеих ладонях и поднимает на меня глаза, забавно хмуря темные брови. Неужели я так же делаю? — Но на что ей обижаться?
— Это палочка мракоборца, мистер Лонгботтом. Что вы, конечно же, знаете лучше меня. Она годами сражалась с последователями лорда Волдеморта — он вздрагивает, передергивая плечами, и я коротко киваю, исправляя свою оплошность. — С последователями Сами-Знаете-Кого. Эта палочка участвовала и в дуэлях, и в настоящих битвах не на жизнь, а на смерть. Но… Простите, если мои слова покажутся вам циничными, но после этого ее вдруг положили пылиться на полку, чтобы десять лет спустя отдать ребенку, который еще не может наколдовать ни одного заклинания. Можно сказать, что для вашей палочки Хогвартс — это заслуженная пенсия. Но она предпочла бы погибнуть в бою.
— И что же мне с ней делать? — растерянно спрашивает мое отражение, хмуря брови еще забавнее, чем прежде.
— Почему бы не… попробовать договориться? Вам уже не одиннадцать, да и… Не хотелось бы забегать вперед раньше времени, но у меня есть одна идея… Нечто вроде дуэльного клуба. Могу я… рассчитывать на ваше участие? Не поймите превратно, но дуэльная практика вам не помешает. Обидно иметь такой потенциал и никак его не развивать из-за постоянно меняющихся учителей.
Глаза у него немедленно вспыхивают в ответ. Мои глаза, отражения которых мне порой очень сильно не хватает в настоящем зеркале. Прожив тридцать пять лет с зелеными глазами, я каждый раз вздрагиваю, как в первый, видя вместо них синие.
— Я… я бы очень хотел, профессор. Если… если вы считаете, что у меня получится.
— Я в вас не сомневаюсь, мистер Лонгботтом. Еще чаю?