Дверь открывается с лязгом и так неожиданно, что я рефлекторно хватаясь за волшебную палочку, роняя едва зажженную сигарету. Та летит вниз, за влажный от сырости каменный парапет, и сразу же исчезает в темноте. Синистра смотрит в замешательстве — сначала на палочку, а потом на меня — и поворачивается на каблуках, чтобы закрыть дверь.
— Я вас напугала, профессор?
— Нет. Это просто… рефлекс.
Профессиональная аврорская деформация, которую никакими растениями не вытравишь.
— У вас урок?
Если так, то мне лучше бы убраться отсюда побыстрее, чтобы не… Сказать по правде, не вижу в этом ничего предосудительного, поскольку большинство студентов давно уже осведомлено о существовании маггловских сигарет. Более того, большинство студентов осведомлено и о существовании дури, поэтому шутки в стиле «Профессор, а у вас травки не найдется?» я слышал столько раз, что уже даже не раздражаюсь, когда старшекурсники придумывают новую вариацию. Но по статусу нам курение всё равно не положено.
— Нет, просто зашла проверить, — Синистра улыбается, не разжимая губ, и едва заметно качает головой. — Простите. Я привыкла ловить здесь старшекурсников, а не преподавателей, — она кутается в наброшенную на плечи светлую шаль в вялой попытке спастись от постоянно гуляющего на вершине башни ветра и добавляет: — Это было… смело. Ваш разговор перед ужином, я имею в виду.
Не думаю. Не нужно много смелости, чтобы делать то, в чем и заключаются твои прямые обязанности.
— Ничего особенного. Любой бы сделал то же самое.
Синистра качает головой еще раз. В темноте выражения ее глаз толком не разглядишь, и она подходит ближе, будто зная, о чем я думаю.
— Так уж и каждый? Не представляю себе, чтобы тот же Северус мог заявить Амбридж, что ее нельзя подпускать к детям и на пушечный выстрел. И пригрозить ей Азкабаном за использование подобных… заклинаний на студентах. Ради своих слизеринцев — возможно. Но ради Поттера?
Выбор выражений меня, пожалуй, не красит. Как и прямые угрозы, в чей бы адрес они ни были. В свою защиту могу сказать только то, что обычно я более вежлив и меня не так уж просто разозлить всерьез, чтобы я сорвался и начал говорить всё, что только придет в голову. Но у Амбридж это получилось с первого же сказанного ею слова.
— Я уверен, что профессор Снейп куда более доброжелателен, чем пытается показать.
Учитывая, скольким мы обязаны Снейпу в этой проклятой войне, у меня язык не повернется сказать о нем что-то неприятное. И хотя сам Снейп уж очень любит выглядеть в глазах других людей мелочным и попросту мерзким типом, а его манера преподавания до сих пор, бывает, снится мне в кошмарах, я не позволяю себе забыть о том, что он был единственным, кто действительно удерживал Кэрроу в узде весь тот злополучный год.
Это я тогда разбил заклятьем окно в Большом Зале, чтобы позволить ему уйти от МакГонагалл и Ордена Феникса. И это было меньшим, что я мог сделать в благодарность за периодическое спасение от Круциатуса половины Армии Дамблдора.
— Может быть, — соглашается Синистра, не зная, о чем я думаю. Смотрит снизу вверх — вблизи оказывается, что она едва достает мне до плеча, — и ветер бросает ей в лицо пару выпущенных из прически черных прядок. — Но любовные послания от половины старшекурсниц вам, профессор, теперь гарантированы.
Вряд ли. Дались им мои шрамы и седые виски.
— И после этого меня выгонят из дома, — хмыкаю я, испытывая острое желание закурить снова. Пусть никакого дома у меня сейчас толком и нет.
Синистра улыбается, не зная, что в этой шутке слишком много правды.
— Неужели у вас настолько ревнивая жена?
Не хочу откровенничать — хотя ветер и открывающийся с башни вид ночного Запретного Леса почему-то располагают к этому, как никогда прежде, — но что-то нужно ответить. Просто потому, что я не хочу обрывать этот разговор на полуслове. Мне… понравилось, как он начался.
— Ей… непросто со мной. Я слишком много работаю.
Она злится, когда я задерживаюсь в замке допоздна. Обиженно кусает губы, не понимая, почему я не могу взять все эти сочинения с собой, раз они так важны, и просто шагнуть в камин. Проверить домашние работы не в полутемном кабинете, а в гостиной, дизайн которой она продумала до мелочей в надежде свить уютное гнездышко, которого, по ее мнению, у меня никогда не было.
— Я ждала тебя. Опять скажешь, что проверял тесты у младших курсов?
— Я не хотел тащить всё это домой.
— Мне это не мешает.
— Зато мешает мне.
— Неужели? — губы у нее кривятся вновь, и глаза блестят слишком ярко. — Больше похоже, что тебе мешаю я. Не даю, — она почти всхлипывает и обиженно морщит нос, — возиться с чужими детьми.
В последний раз у нее случились преждевременные роды на пятом месяце. Целителям пришлось влить в нее тройную дозу успокоительного, потому что она кричала и выла, как зверь, царапая лицо ногтями и прося вернуть ей ее ребенка. А когда наконец уснула, я просто вышел из Мунго и трансгрессировал в Дырявый Котел. И уже был пьян практически в стельку к тому моменту, когда туда вошла Джен, еле волоча ноги в перемазанных землей сапогах и джинсах. Села на соседний стул за барной стойкой и сказала хриплым каркающим голосом:
— Ого. Что с тобой случилось?
Я любовался игрой света в бокале с виски и поначалу даже не понял, с кем конкретно разговариваю.
— Со мной — ничего.
— О да, — она хмыкнула и коротко кивнула в ответ на приветствие бармена. — По голосу прямо слышно. Бутылку Огдена, пожалуйста.
На этой фразе я почему-то опомнился и попытался завязать нормальный разговор.
— Извини, не узнал. А ты… как?
— Развелась, — бросила Джен и налила виски почти вровень с краями бокала. — Вчера.
— Извини, — бестолково повторил я, пытаясь сообразить, что вообще следует говорить в таких случаях. — Я не знал.
— Ну, — она хмыкнула и залпом отпила половину налитого, забавно наморщив длинный нос. — Ты первый, кому я об этом говорю, — и закатила глаза с размазавшейся черной подводкой, разглядывая высокий деревянный потолок. — Салазар меня побери, да я просто копия своей матери. Что-то с Ханной?
Вопрос она задала, уже сильно понизив голос.
— Да.
— Ребенок? — заговорила Джен совсем шепотом, опуская взгляд и поворачивая ко мне бледное лицо.
— Да.
— Не успели?
— Нет.
Она протянула руку и дотронулась до моей, осторожно сжимая ее поперек ладони длинными пальцами в тонких серебряных кольцах.
— Мне очень жаль.
Из-за этого Ханна тоже злится. Думает, что я что-то скрываю, и раз за разом бросает мне в лицо то одно имя, то другое.
— Ты весь вечер проговорил с женой Рольфа Скамандера, — она не кричит, но повисшее в воздухе напряжение ощущается физически.
— Я не видел Полумну больше полугода. И ты прекрасно знаешь, что мы просто друзья.
— Конечно. И с Дженар Лэнсдорф вы, надо полагать, тоже просто друзья. Ах да, совсем запамятовала, она же развелась. Как и Дафна Гринграсс. Разумеется, им обеим очень нужна поддержка лидера Армии Дамблдора. А их чудесным детям — твердая мужская рука. У обеих ведь сыновья, верно?
Не могу винить ее за то, что она срывается на других женщин. Мне не понять, что она чувствовала, когда ее резали целители, чтобы спасти ее саму и достать мертвого ребенка. Но ни Джен, ни Дафна в этом не виноваты.
— Они здесь не причем, Ханна, и ты прекрасно это знаешь.
— Альбус Поттер тоже? Разумеется, ведь это не ты развлекал его все прошлые выходные. Хотя у него, если ты запамятовал, есть родители.
— Альбус — мой крестник.
И мне стоит всё большего труда говорить ровно, не повышая голоса, потому что всё это мы обсуждали уже миллион раз. Ходили по кругу снова и снова, не в силах прийти к хоть какому-то компромиссу. Я никогда ей не изменял, но я не игрушка, которая будет послушно кивать в ответ на каждое ее слово. И я не могу выбросить из своей жизни полдюжины друзей просто потому, что эти друзья родились женщинами. Я вообще никого не хочу выбрасывать, потому что с людьми так не поступают.
— Разумеется, Невилл, — цедит Ханна, и глаза у нее блестят всё сильнее. — Альбус Поттер — твой крестник, Невилла Криви назвали честь в тебя, Чарли Лэнсдорф — проблемный ребенок, с которым не в состоянии поладить его собственная мать. Такой же проблемный, как и половина Хогвартса. Им всем без тебя не справиться.
— Прекрати, пожалуйста.
Она не слушает. Она слишком обижена и слишком устала. Она хочет чего-то, чего я не в силах ей дать. Хочет заплакать, но вместо этого срывается на крик.
— Почему у нее есть дети, а у меня — нет?! Чем она лучше меня?! Тем, что красивая?! Ты поэтому так смотрел на нее все школьные годы?! А я для тебя кто?! Запасной вариант?! Замена, раз уж она спала с кем угодно, но только не с тобой?!
— Хватит, я сказал!
Она вздрагивает, словно ей отвесили пощечину, и судорожно хлюпает покрасневшим носом. Глаза слезятся так, что она, верно, вообще меня не видит, и спутанные волосы неряшливо лезут ей в лицо. Не хочу... даже прикасаться к ней.
— Прости, Ханни. Я… люблю тебя, ты же знаешь.
Она неловко тычется носом мне в плечо, позволяя обнять себя и расчесать пальцами мягкие светлые волосы. В ней уже не осталось почти ничего от той девушки, на которой я женился. И у меня раз за разом не получается ее вернуть. Наверное, было бы лучше, будь на моем месте Эрни или… Кто угодно, если она почувствует себя счастливой рядом с ним.
Синистра не знает, о чем я думаю, но, наверное, видит что-то по глазам.
— Это, конечно, не мое дело, профессор, но если хотите поговорить…
Не думаю, что можно помочь разговорами там, где не справились две дюжины дипломированных целителей.
— Не стоит, профессор. Я не хочу взваливать на вас свои проблемы.
Она молчит. И черное небо на севере расцветает золотым и зеленым. Будто на поверхности моря поднимаются разноцветные волны, сталкиваясь друг с другом и перемешивая краски.
— Надо же, — бормочу я, отвлекаясь на расцветившие всё небо всполохи. В это время года они появляются реже, чем зимой, но если повезет, то через месяц-полтора на них можно будет смотреть едва ли не каждую ночь. — Aurora borealis. Давненько я ее не видел.
Синистра по-прежнему молчит. Она погибла в Битве за Хогвартс всего за несколько минут до того, как Волдеморт решил дать нам часовую передышку, и при свете северного сияния отчетливее всего видно, что я вновь разговариваю с мертвецом.