Перья скрипят по пергаменту практически в унисон. На Гербологии этот звук услышишь нечасто, поэтому он куда сильнее напоминает о школьных годах, чем о… прежней работе. О чем-то полузабытом, о тусклом желтом свете горящих в библиотеке ламп и шорохе перелистываемых страниц. Об усталом вздохе сквозь приоткрытые, накрашенные нежно-розовой помадой губы, на которые можно только смотреть.
— Профессор, а как проще всего остановить оборотня?
— Ножом в глаз.
Тишина повисает настолько оглушительная, что в первую секунду кажется, что я действительно оглох. Не будь я преподавателем, честно признал бы, что не сразу решился поднять голову. Потому что со всех рядов на меня теперь смотрят три с лишним дюжины заинтересованных глаз. Ждут продолжения.
— В смысле… Зачем вам это, мистер Уизли?
На соседнем ряду отчетливо звучит ехидный смешок из уст девушки, годами бывшей предметом самых неприличных фантазий одного студента Гриффиндора по фамилии Лонгботтом.
— Я вчера весь вечер пересказывала мамины байки про Сивого. Теперь Ронни боится за свою задницу.
И снова здравствуй… Джен. Знала бы ты, как мне порой не хватает твоих шпилек.
— Мисс Джагсон, я бы попросил вас…
Она щурится, как кошка, слизнувшая всю пенку с молока — яркие малахитовые глаза и сердцевидная форма лица только добавляют сходства с хитрой кошачьей мордочкой, — и складывает розовые от помады губы в виноватую улыбку. Рот, пожалуй, крупноват, но кому из нас было до этого дело? Особенно когда помада из розовой стала ярко-красной, а мы сами — взрослыми мужчинами, наконец научившимися приглашать красивую женщину на танец.
— Простите, профессор. Я больше не буду.
А вы бы помнили, профессор, что это пятнадцатилетняя девушка. И что по ней вздыхаете не вы — вас просто ностальгия замучила, — а вон тот невыспавшийся любитель пропадать в теплицах до самой ночи, сидящий двумя рядами левее.
Вы же не так давно учили ее сына.
— Прости. Я знаю, с ним бывает тяжело, а я… Не подумай, что я давлю на жалость, но я действительно ужасная мать, — у нее дрожат руки, под глазами залегли черные от постоянного недосыпа тени, и я вдруг понимаю, что в ее кудрявых волосах давно уже появилась пара седых прядок. Просто никто не замечает их из-за белокурого цвета волос.
И я ничего не могу с этим сделать.
— Глупости. Все дети хулиганят. Иногда не в меру. Хотя я предпочел бы, чтобы это происходило не на моих уроках, но… В любом случае, это не делает тебя ужасной матерью.
Джен, впрочем, об этом не задумывается. Ни о Невилле Лонгботтоме в двух экземплярах разом, ни о сыне, которого у нее еще нет. Она щурит глаза вновь и задает следующий вопрос, кокетливо накручивая на палец одну из коротких светлых прядок. Не потому, что она вздумала заигрывать с преподавателем, а просто потому… Что это она.
— А вы убивали оборотней, профессор?
На галстуке Лаванды блестит зажим-бабочка, сидящая на длинном золотом стебельке. Лаванда сидит на второй парте центрального ряда и улыбается в ответ на какую-то шутку Парвати. И после заявления про ножи уже поздно делать хорошую мину при плохой игре.
— Приходилось.
— И… — бормочет Рон, — как оно?
Омерзительно. Он хрипел, капал на пол слюной, рвал заточенными треугольными ногтями впивавшуюся ему в горло грязную полосу ткани, а я тянул изо всех сил, не чувствуя боли в мышцах. И думал только о том, что мне толком не во что упереться ногой, чтобы давить еще сильнее. Я не знаю, кто из нас был бо́льшим зверем.
И совсем не хочу об этом говорить.
— Страшно, мистер Уизли. Если вам однажды встретится оборотень, то советую бежать от него со всех ног, попутно вызывая на помощь Аврорат.
Готов поклясться, от меня ждали совсем другого ответа. Судя по тому сонному взгляду, которым меня наградили с дальней парты, я сам ждал от себя иного ответа. Это действительно не самое подходящее заявление от мужчины ростом в шесть с лишним футов и со шрамом через всю щеку.
— Но ведь мы проходили оборотней на третьем курсе, и…! — немедленно подключается к разговору главная умница всея факультета. Да уж. Эдак мы до конца урока будем списывать с доски таблицу по классификации защитных заклинаний.
— И что по этому поводу говорил вам профессор Снейп, мисс Грейнджер?
Гермиона удивленно поднимает брови, и я понимаю, что в очередной раз сболтнул — иначе и не скажешь — что-то не то.
— Откуда вы знаете?
А вот теперь действительно приходится делать хорошую мину при плохой игре. Очень плохой.
— О чем, мисс Грейнджер?
Просто отвратительной игре.
— О том, что про оборотней нам рассказывал профессор Снейп, а не профессор Люпин.
Бабочка на галстуке у Лаванды блестит так сильно, что слепит глаза. Совсем не помню, как этот зажим впивался в ладонь. Только потом, разжав руку, я увидел, что острый конец проткнул кожу и вошел почти на пол-дюйма, как толстая хирургическая игла, которой маггловские целители зашивают раны. Почему-то от этого стало легче.
Я сделал всё, что мог. Этого было недостаточно, но последние семнадцать лет я успокаиваю свою совесть тем, что я сделал всё, что было в моих силах.
— Да Снейп небось первым делом рассказал профессору, какие мы тупые, — фыркает Джен, неожиданно приходя мне на помощь. Будем считать, что так и было.
— Вообще-то профессор Снейп выразился совсем иначе…
Она смеется так, словно я не преподаватель, а она не моя студентка. Она прекрасно понимает, что именно должен был наговорить мне Снейп, вздумай я действительно задать ему вопрос о прежних успехах этого курса.
— Простите, профессор, но вы ужасный актер.
Я предпочел бы с этим согласиться. Но будь так, я бы не смог каждый раз смотреть Лаванде в глаза, зная, что каких-то полтора года спустя она будет лежать в крови с разорванным горлом, а я озверею настолько, что задушу ее убийцу ее же грязным галстуком. И буду хранить эту бабочку на длинном цветочном стебельке в глубине набитой фантиками коробки, потому что это всё, что осталось мне от верного друга и просто хорошего человека.
Бабушка всегда говорила, что я излишне сентиментален.