Этот голос я узна́ю из тысячи. Потому что только этот голос говорит с таким кошмарным ирландским акцентом и маггловским матом через слово. Первое время мы не понимали и половины. А когда более-менее разобрались в... терминологии и отсылкам к кинофильмам, то решили, что лучше бы не понимали и дальше.       

— Я тебя умоляю, ты от этого полувеликана добьешься целого нихрена! Он ничего не видел и ничего не слышал, а даже если бы и видел, то ничего бы не запомнил, потому что у него по жизни полный швах в башке! В общем-то, как и у Невилла! Разница только в том, что один всю жизнь какую-то дурь тайком в теплицах дует, а второй с драконьими яйцами балуется! Я, значит, сижу с руками по локоть в крови, а этот великовозрастный придурок... да, мать твою, он мне в деды годится, а мозгов у него меньше, чем у моего младшего! Которому семь лет! Ему бы и то хватило ума не причитать, как бы у него там паучок какой не пострадал. А этот идиот заткнулся только после того, как я пообещал спалить нахер весь этот лес вместе с его паучками, волчатками и прочей поебенью! Нет, я блядь не шучу! Паучки! Он вообще видел, какого размера жвалы у Акромантулов?!       

— Хелицеры, — неожиданно вмешивается в этот поток ругани негромкий голос Демельзы.       

— Да не ебет! — рявкает Колин, и она начинает смеяться. — Хоть клыки, на габариты это никак не влияет! Что? Нет, это я не тебе. Нет, это не Акромантул. Да ты издеваешься, что ли?! Я пятнадцать лет в должности аврора отпахал! Что я, по-твоему, не отличу Акромантула от удара Режущим?!       

— Да я бы... еще в лесу от яда умер, — говорю — а точнее, хриплю — я и пытаюсь разлепить веки. Получается так себе.       

— Слышь, я перезвоню. Этот любитель шляться по лесам снова с нами. Хорошо, я ему двину за тебя.       

Не надо. Мне и без того... не очень. Потому что при первой же попытке сделать глубокий вдох в груди немедленно отозвалось резкой болью. Хотя если не двигаться, то вполне терпимо. Даже голова не гудит.       

— Это несмешно! — почти кричит над самым ухом Ханна, и левую руку хватают две горячие дрожащие ладони. Ее лицо — первое, что я вижу, когда открываю глаза. Бледное, с трясущимися губами и полными слез глазами. И слова вырываются у меня прежде, чем я успеваю подумать, а стоило ли вообще это говорить.       

— Прости, Ханни. Я думаю, нам нужно развестись.       

Она замирает, словно мраморная статуя, на несколько мучительно долгих секунд — руки всё равно дрожат, но грудь резко перестает вздыматься в такт прерывистому дыханию и на лице застывает потрясенное выражение, — а затем вскакивает с дивана, отбросив мою руку, как ядовитого паука, и бросается прочь из комнаты. Колин смачно бьет себя ладонью по лицу. Левой, потому что в правой руке у него ополовиненная бутылка виски. Кажется, в этот раз я действительно переборщил со своим талантом попадать в неприятности.       

— Ох, Невилл, — вздыхает Демельза — которая, по-видимому, единственный нормальный человек в нашем, прости, Мерлин, балагане — и встает со стула у камина, рефлекторно отбрасывая за спину прядь вьющихся каштановых волос. — Обязательно надо было...? — спрашивает она уже у самой двери, но не договаривает, давая возможность самостоятельно додумать, насколько неуместными были мои слова. А я запоздало замечаю последнего присутствующего в гостиной человека. Бабушка невозмутимо переворачивает страницу в журнале, поднимает на меня выцветшие до бледно-серого цвета глаза и говорит:       

— Давно пора.       

И это настолько неожиданное заявление, что я удивленно поднимаю брови и уточняю:       

— И это... всё, что ты хочешь мне сказать?      

— А на что ты рассчитывал? Твоя мать была мракоборцем, а ты женился на официантке и всерьез ждал, что я одобрю? В самом деле, Невилл? Или ты предлагаешь мне снова начать тебя воспитывать? Ты и в десять лет никогда меня не слушал. Что я, по-твоему, совсем старуха и не помню, как говорила тебе прочесть книгу по Трансфигурации, которую тебе привез дядя, а ты даже головы не поднимал от своих энциклопедий по Гербологии? Вот Лонгботтомов сразу видно, вы с рождения упрямые, как, прости, Мерлин, бараны. Что ты, что твой отец, что дед, покойся он с миром.      

У нас с ней разный взгляд на мое детство и ее манеру воспитания, но такое действительно было. А еще этот монолог говорит о том, что она перепугалась едва ли не больше всех остальных. Она всегда выставляет виноватым меня, когда боится. Когда дядя Элджи столкнул меня в море в Блэкпуле, я, помнится, выслушал получасовую лекцию на тему того, что послушные дети не должны даже чихать без разрешения, не то, что выходить на пирс. В детстве меня это, конечно, здорово обижало. Потом привык.       

— Это всё, конечно, очень интересно, Мэм, — вмешивается Колин, делая глоток из горла бутылки, — но можно мне немного подробностей об очередных неприятностях, в которые влип ваш не в меру одаренный внук?      

— Безусловно, молодой человек, хотя я смею надеяться, что Невилл уже разобрался с ними самостоятельно, — соглашается бабушка и вновь опускает глаза на страницы журнала. — Он всё же не безнадежен.       

Что-то мне подсказывает, что как только мы останемся наедине, она оторвет мне голову. Последний раз такое было во время Битвы за Хогвартс, когда она сначала говорила всем вокруг, что я достойный сын своего отца, а уже после боя начала кричать, что я хочу ее смерти. Я не хотел, но досталось мне всё равно знатно. Хотя тогда это было последнее, что меня волновало.       

— Ну? — почти цедит Колин, запуская пальцы в и без того растрепанные длинноватые волосы. Обычно он так красуется, но точно не станет делать этого передо мной. Значит, по-прежнему нервничает.       

— Ты... не поверишь, если я тебе скажу, — честно отвечаю я, пытаясь улечься поудобнее, и морщусь, когда в груди снова начинает ныть. Ну... Долорес.       

— А ты попробуй, — ворчит Колин и садится на освободившийся стул задом наперед, складывая руки в клетчатых рукавах на высокой спинке.       

С чего бы начать?       

— Ты не помнишь, кто вел Защиту в девяносто пятом году?

Конечно, помню, — возмущается Колин, и акцент у него прорезается еще сильнее. — Профессор Ньюман, кто ж его не помнит-то? Здоровый такой мужик был, со шрамом на лице. Отставной аврор, по-моему.

— И глаза у него были такие... синие-синие, — неожиданно добавляет Демельза, вновь появляясь на пороге и обнимая Ханну за плечи. Та смотрит в пол. И мне почему-то мерещится в этом взгляде что-то... демонстративное. Могу ее понять. Она ко мне со всей душой, а я... Устал.       

— По Ньюману тогда все девчонки сохли, начиная с седьмого курса и заканчивая первым, — продолжает Демельза. — И каждая вторая говорила, что шрамы и седые виски — это чуть ли не эталон мужской красоты, — она смеется, когда Колин в шутку бросает на нее возмущенный взгляд, и вдруг замирает на середине движения, подняв руку и наставив на меня указательный палец, словно пистолет мужа. Тот — Колин, а не пистолет — успевает удивленно поднять широкую светлую бровь, а затем тоже переводит взгляд на меня, поднимает вторую бровь и выдает фразу, которая, пожалуй, идеально характеризует всю мою жизнь:       

— Да-а-а, Невилл. Ну ты блядь Невилл!