Полгода спустя.       

Магическая подсветка развешена по всему двору, мерцает и переливается золотистым в ветвях яблонь с темно-зеленой в сумерках листвой, и этот золотой свет причудливо смешивается с последними лучами тонущего в море красного солнца. Через пару минут за пределами сада станет совсем темно, но пока что... В сплетении света вьющиеся пружинками короткие белокурые волосы слабо отливают в оттенок красного золота, а на щеках будто горит яркий румянец. Каждый раз, при каждой встрече, я смотрю на нее и думаю — вновь превращаясь в мальчишку-пятикурсника, — что такой красивой она еще не была. И сегодняшний не исключение.       

Но она, кажется, куда больше увлечена завязавшимся за столом полушутливым спором. Начинает его Колин — впрочем, как и всегда, — но это один из тех редких случаев, когда мы действительно видим его перебравшим.       

— Слушай, Зак, я тут что подумал...       

— Мне уже страшно, — вставляет Захария, подпирая рукой белокурую голову. Поскольку пьян еще сильнее, а его в таком состоянии всегда клонит в сон.       

— Вот смотри, — игнорирует его подкол Колин. — У тебя сын.       

— Ну? — вяло соглашается Захария.       

— А у меня дочь.       

— И?       

— К ней Хьюго Уизли лыжи навострил, — заявляет Колин таким тоном, словно речь идет об очередном Темном Лорде, а не о паре детей, которым еще нет и десяти. Все остальные хохочут — в том числе, и я, — а Демельза демонстративно закатывает глаза.       

— Мерлин, бедный мальчик просто подарил ей одуванчик, а ты уже раздул из этого проблему века.       

— Лучше я раздую ее сейчас, чем через десять лет ко мне заявится его папаша и тоже со словами «Вот смотри, у меня сын, а у тебя дочь»! И не говори мне, что ты хочешь породниться с этой компанией, я в жизни в такую чушь не поверю!       

— А ты всё никак не можешь забыть, что они с Поттером не дружили с тобой в школе? — ехидничает Флинн — наше, как любит говорить Колин, неповторимое рыжее чудовище с крышей набекрень. Флинн, впрочем, не обижается, поскольку и сам прекрасно знает обо всех своих проблемах.       

— Конечно! — пьяно фыркает Колин. — Я, значит, в Больничное Крыло с виноградом, а мне навстречу василиск. И как ты думаешь, этот козел хоть что-нибудь мне сказал, когда меня наконец расколдовали?       

Захария недоуменно морщит лоб и замечает:       

— Так василиски и не разговаривают.       

— Да иди ты! — рявкает Колин, но Захария пропускает его слова мимо ушей, морщась от громкого разноголосого хохота.       

— Нет, Кол, я прекрасно понимаю твои опасения, — отвечает он, когда становится потише. — Но тут нужно всё как следует обдумать. Сам знаешь, у меня чистокровная семья, сама Хельга Хаффлпафф в предках...       

— А у моих детей в предках Годрик, — парирует Колин, что с его точки зрения куда весомее родства с Хельгой.       

— Чего?!       

— По моей линии, — вмешивается Демельза с негромким смешком, и Захария делает виноватое лицо.       

— Точно. Ну, тебе можно, ты лапочка.       

Демельза чуть поднимает тонкие темные брови, поворачивает голову к мужу и заявляет нарочито обиженным голосом:       

— А ты мне никогда не говорил, что я лапочка.       

Колин подпирает голову рукой, смотрит на нее несколько секунд и наконец уточняет:       

— Ты сейчас серьезно?       

И она вновь начинает смеяться.       

— Вот видишь, — продолжает Колин, переводя взгляд обратно на Захарию. — Девочка из хорошей семьи, мать у нее чистокровная ведьма с отличной родословной. Да ты посмотри на эту дивную женщину, она ж явилась к нам прямиком из Корнуолла! Я не удивлюсь, если у нее и сам король Артур на пару с Мерлином в число предков затесались!       

— Демельза-то из Корнуолла, — соглашается Захария. — А ты откуда?       

Спрашивает, конечно же, в шутку, но Колин отпивает виски из квадратного бокала и невозмутимо отвечает:       

— Да ты не знаешь, где это.       

Джен смеется негромким заливистым смехом, отставляя бокал с вином, и обещает:       

— Не переживай, Кол, если Зак откажется, я вашей девочке своего сына подгоню.       

— Да? — тянет Колин с сомнением. — И она будет видеть его раз в полгода, потому что он постоянно будет зависать на работе, как ты? Я вот аврор, а и то чаще дома появляюсь.       

— Почему раз в полгода?! — в шутку возмущается Джен. — Я всю прошлую неделю дома просидела!       

— Да? И что делала?       

— Не поверишь. Спала.       

— С кем? — ехидно уточняет Флинн.       

— Точно не с Невиллом, потому что он с Рождества из Хогвартса не вылезал, — вставляет Захария и тянется к ближайшей бутылке, чтобы плеснуть себе еще виски в опустевший бокал. — Как развелся, так и пошел... проводить время в компании семикурсниц. Они ему, говорят, теперь проходу не дают.       

— Да причем здесь...? — возмущаюсь уже я — вот их иногда хлебом не корми, но дай какую-нибудь гадость ввернуть, — а Джен вдруг опускает накрашенные глаза и вновь тянется рукой к бокалу, словно эта шпилька могла всерьез ее смутить.       

— Не трогай Невилла, — вмешивается Колин со смешком. — Судя по тому, что он творит, ему лучше вообще из теплиц не выходить. А то найдет еще какой-нибудь неисправный портал, и мы его вообще больше не увидим.       

— А я так и не понял, как тебя угораздило отмотать двадцать лет, — вставляет Флинн, отбирая у Захарии бутылку. — Это что за Маховик Времени такой интересный?       

— Да я сам не понял, — потому что я всё-таки герболог, а не специалист по перемещениям во времени. — Это какая-то древняя модификация, собранная еще в середине восемнадцатого века. Один оборот — десять лет. Мне еще повезло, что он всего два раза повернулся, а то могло и к Основателям забросить.      

— А как он гасит влияние хронопотоков на организм? — спрашивает Джен, вновь поднимая на меня зеленые глаза. — После переброски на, допустим, n-ное количество лет в прошлое при возвращении неизбежно происходит старение на это же n-ное количество лет. Специалисты по Магии Времени столетиями искали способ свести это воздействие к нулю, но прежде удавалось только снизить его процентов на пять-десять, не более.

Что, прости? И, судя по всему, не только у меня на лице сейчас написано, что я не понял и половины сказанного.       

— Ну ты, мать, загнула, — подтверждает это предположение Колин, и Джен весело хмыкает.       

— Невилл должен был постареть на двадцать лет, когда вернулся обратно. Или, в лучшем случае, на... восемнадцать. А вам пить надо меньше, друзья мои, раз вы уже настолько элементарных вещей не понимаете.       

Это что ж получается, я еще легко отделался? Пятьдесят шесть — это, конечно, не дремучая старость, но такому повороту ни один нормальный человек не обрадуется. Да и ненормальный тоже.       

— Должно быть, это какой-то утерянный экспериментальный образец, — продолжает рассуждать Джен, заинтересованно хмуря светлые брови домиком. — В Отделе Тайн его бы с руками оторвали, чтобы понять, как он работает. Отдашь?       

— Мы его доломали, — честно отвечаю я. Отдавать там толком и нечего, песочные часы рассыпались в стеклянную пыль.       

— Неважно, — отмахивается Джен. — Если удастся разобраться в остаточных следах магии, это, черт возьми, будет прорывом в Магии Времени. На практике его применять всё равно не станут, но для науки...       

— А я думал, путешествия в прошлое больше, чем на сутки, запрещены в принципе, — спорит Флинн, который явно разбирается в таких тонкостях лучше меня. — Я имею в виду, намеренные. Помнишь тот случай с...      

— Элоизой Минтамбл в конце девятнадцатого века? — перебивает его Джен. — Так бедняжку забросило аж на пятьсот лет назад, в 1402 год. После этого-то все эксперименты и прекратились, потому что ее вмешательство стерло двадцать с лишним человек, а по возвращении она как раз таки постарела на эти пятьсот лет. А уж как время после этого лихорадило! По данным Отдела Тайн, вторник тогда тянулся двое с половиной суток, а четверг прошел всего за четыре часа. Чуть Апокалипсис в миниатюре не случился.       

В этот момент все, разумеется, смотрят на меня.       

— Вы думаете, что я еще где-то...?       

— Накосячил? — хмыкает Колин, допивая виски из своего бокала. — Если и так, то это сможешь заметить только ты сам, потому что ты единственный, у кого не изменились воспоминания.       

— Глупости, — отмахивается Джен и смотрит на маленькие наручные часы на левом запястье. — Серьезные временны́е парадоксы без внимания не останутся. Мы же не о спасении гиппогрифа говорим, — фыркает она с нескрываемым сарказмом и встает из-за стола, снимая со спинки своего стула легкую кожаную куртку. — Ладно, ребят, вы извините, но я побегу.       

— Зачем, твой пацан же в Хогвартсе? — спрашивает Захария, почти кладя голову на стол. Сдается мне, вот он сегодня уже никогда не пойдет.       — А это здесь причем? — хмыкает Джен, набрасывая куртку и застегивая молнию до середины. — Я просто выспаться хочу.  

— Тебя проводить? — спрашиваю я и понимаю, что все опять смотрят на меня. С такими ехидными друзьями никаких врагов не надо, хоть вообще из Хогвартса не высовывайся. Но она только пожимает плечами, и накрашенные ярко-красной помадой губы складываются в почти робкую полуулыбку.       

— Проводи.       

Колин делает многозначительное лицо, когда Джен уже поворачивается к нему спиной, и я готов поспорить на свою зарплату за полгода, что Демельза пинает его под столом.       

Поначалу мы идем в молчании. Неловком, как у пятнадцатилетних школьников. Хотя лично я в пятнадцать и подойти бы к ней не решился.       

— Ну... как жизнь? — спрашивает Джен, когда дом с садом остаются за поворотом проселочной дороги и та выходит к самому морю, лениво плещущемуся в темноте в какой-то паре ярдов от нас. На самом деле, никакого смысла в этом провожании нет. Она могла трансгрессировать, едва выйдя на дорогу.       

— Да как обычно. Работаю. Все равно делать больше нечего. А у тебя?       

— То же самое, — она вновь замолкает на несколько секунд — ночной ветер робко трогает светлый завиток волос у правой щеки, — прежде чем осторожно задать еще один вопрос. — Как Ханна?       

— Трудно сказать, — честно отвечаю я. — Думаю, она меня ненавидит. Но... по правде сказать, ей стало гораздо легче.       

— Теперь не нужно проверять каждую женщину, с которой ты заговорил? — хмыкает Джен и тут же одергивает себя. — Прости. Это ее дело.       

— Она что-то...?       

— Да как сказать.       

— Скажи, как есть, — предлагаю я и убираю левую руку в карман брюк. Раз уж тут ночь, море и такая тихая ирландская глубинка. Иными словами, самое время для фокусов, которые и пятикурснику чести бы не сделали.       

— Пару лет назад у нас состоялся забавный разговор, — пожимает плечами Джен. — Она решила, что я хочу тебя отбить, — и останавливается, поворачиваясь ко мне лицом. Зеленые глаза блестят в темноте, как пара драгоценных камней — потому что я никогда не умел красиво говорить и уж тем более делать достойные комплименты, — а в ставшем совсем тихим голосе звучат интонации, которых я никогда прежде от нее не слышал. — Знаешь, а мы ведь думали, что его... что тебя тогда убили.       

— Одной Амбридж для этого было бы недостаточно, — бравирую я, наверняка выглядя тем еще дураком, и поднимаю левую руку, раскрывая ладонь. Если уж быть дураком, так до конца.       

Срезанный у самого цветка розовый бутон распускается медленно, будто пробуждаясь от долгого сна и по очереди поднимая каждый лепесток. Джен смотрит на него в растерянности несколько секунд, а затем тихо смеется, протягивая руку и касаясь бархатных темно-красных лепестков самыми кончиками пальцев с такими же красными ногтями.       

— Как ты это сделал?       

— Да ну вот еще, — в шутку ворчу я. Фокус настолько простой, что признаваться было бы попросту стыдно. В моем возрасте можно было придумать что-нибудь гораздо более интересное. — Так я тебе и сказал.       

Она молчит. Смотрит на цветок, словно тот кажется ей чем-то удивительным, а затем резко подается вперед, приподнимаясь на носочки, и порывисто обхватывает меня рукой за шею. Она высокого роста — ниже меня всего дюймов на шесть, а на каблуках и вовсе на три, — но мне почему-то — и совсем неуместно — мерещится в этом жесте ворчливое «Наклонись, дурак». А потом я вообще перестаю что-либо видеть, слышать и думать. Снова превращаясь в того подростка, который часами представлял, как он — я — подойдет и скажет... Как обнимет за плечи и прижмет к себе, даже если в этот момент на нас будет смотреть вся школа.

В этом поцелуе будто замыкается круг.       

— Что-то не так? — спрашивает Джен, отстраняясь, и вместе с тем льнет еще сильнее. Задыхается, словно пробежала целую милю, и я понимаю, что дышу точно так же. А розу и вовсе выронил. И выпаливаю, не задумываясь:       

— Если... если я скажу, что мечтал о тебе всю жизнь, это будет очень глупо?       

— Нет, — она качает головой — мягкие кудрявые волосы щекочут мне лицо — и вновь смеется. — Совсем нет. Но так уж и всю жизнь? 

— Ну... с первого курса точно.       

— Тогда я просто обязана спросить, чего ты ждал столько времени. Первый курс был двадцать четыре года назад.       

— Я был идиотом, — честно отвечаю я и притягиваю ее обратно, пока мне в голову не пришла еще какая-нибудь глупость.       

Но всё же надеюсь, что за эти полтора года я поумнел.