Только приехав, без единого промедления, Франсиско пошёл искать Хосемарию. Дорога была достаточной для того, чтобы осознать, насколько сильно он хочет его увидеть, насколько сильно он не может без него. Права была Кармен, прав был Рамон, да и вообще все были правы — встреча с Гитлером, разговор с ним, встреча с ним глазами и взгляд в его отсутствие души действительно помогли, действительно дали понять и его, и себя и даже, наверное, Бога, но последнего столькими разными способами, что уверенность в этом не находилась. Но, где-то спрятанная, точно была.

Был вечер, прохладный, тёмный, звёздный и весь сотканный из звуков и запахов, казавшихся в этой тьме таинственными и прекрасными, зовущими во что-то неведомое. И Хосемария, любимый, родной, наконец-то встреченный Хосемария, казался в этом вечере ангелом, нет, скорее, слишком человечным для этого, каким-нибудь святым, всепрощающим и ко всем ласковым. Он, казалось, освещал собою весь мир, своей улыбкой, своим взглядом, просто одним своим существованием.

…Но улыбка эта померкла, стоило ему только увидеть Франсиско.

— Не надо от меня никуда убегать, — сказал тот. — Всё равно найду.

Сейчас он чувствовал себя почти всесильным, по крайней мере, точно способным перестать пробить свою жизнь здесь и сейчас. А то, что пробить при этом чужую… он ли не успел понять за последние недолгие, но протянувшиеся вечностью годы, что верить в Бога хорошо напоказ, с красивыми церемониями и добрыми служителями, но уж точно не по-настоящему. Душой и сердцем от него лучше отвернуться. Так далеко их запрятать, чтобы не смог отыскать.

Дьявол хотя бы не скрывает своих истинных намерений.

— И… что же мне, в таком случае, делать? — обречённо спросил он.

— Слушать, — уверенно ответил Франсиско. — И понимать. Я знаю, я сделал мерзость. Я всегда только ею и занимался, и ты не мог этого не видеть. Я не хочу оправдываться. Я просто пришёл сказать две вещи: во-первых, у Адольфа Гитлера нет ни капли души. Нет там моей половины. Просто не существует. Не возражай мне, просто ты не смотрел ему в глаза. Там ничего нет. Во-вторых, я без тебя не могу. Вообще. Никак. Я согласен сделать что угодно и готов принять любые условия, но ты мне нужен. Просто как человек рядом. Мне просто нужен ты рядом.

Он просто больше не знал, что сказать, как это сказать и как это может прозвучать. Он просто хотел всё это высказать.

— Я не могу, — просто сказал отец Хосемария.

— Никак?

— Никак.

Наверное, стоило начать уговаривать, убеждать, давить и напитывать своей уверенностью, как тогда, как раньше, но…

— Почему?

— А неужели ты ещё ко мне испытываешь это?

Назвать «это» любовью у него, за время разлуки столькое, наконец, переосмыслившего, не получалось совсем. Это ведь не та любовь, которой хочет Он от своих творений, не та любовь, которая может возникать у нормальных людей, это точно не та любовь, которая хоть как-то должна существовать. А значит, это… не любовь?

— Я не знаю, что я чувствую. Но я точно знаю, кто мне нужен.

— В любые условия входит невозможность ко мне притронуться?

— Это значит «да»?

… Несмотря ни на что, в сорок пятом году Франсиско ещё лучше понимал, что именно это значит.