– Чуя, а помнишь?..
Влажным шепотом.
Ну да, да, наверно, где-то с этого все и началось. Так легко купился, дал себя уговорить, поддался трахнувшей по мозгам ностальгии. Аж передергивает, но он согласился, естественно, не без одобрения Мори, хотя надо было для вида и сохранения своего образа повыгибаться, сделать вид, что он думает, что все это бесит, а потом словить от этой сволочи комментарий в духе: "Чуя, хватит выебываться, ты же не шлюха, которая набивает себе цену!".
Нет, Дазай этого не сказал. Вообще ничего не сказал, лишь мерзко ухмылялся, но явно гонял в голове мысль о том, что Чуя быстро продался в лапы ебаного агентства, и он может сколько угодно говорить о том, что это приказ Мори и прочее, и так далее, и заебись, и вообще, но они оба знают, что это было терпким шепотом на ухо, когда Чуя едва пришел на эту встречу в порт, чтобы договориться. Сумерки давно переросли во тьму, было хорошо видно, как сияет набережная города, немного моросило, но не так, чтобы прятаться под зонтом, хотя ночью явно на город обрушится настоящий ливень, вбивая в землю пыль, – и запах будет тогда обалденный. Есть же люди, которым нравится запах прибитой пыли, дождя, смешанного с остывающим городом?
Да, где-то в этой темноте среди железных контейнеров Дазай всего одой фразой подписал его на то, чтобы согласиться, подчиниться, лишь ради того, чтобы он мог нырнуть в те времена, когда был его напарником. Как это гадко, что он так быстро поддался. Как это заставляет биться сердце и скрывать улыбку, так что харя едва не трескается – ведь тогда было весело. Неужели ради этого краткого момента он сдался? Или все же еще о чем-то тогда думал? Он все еще слышит этот шепот на ухо – воздух тотчас рядом возгорает, кажется, он тогда замер. Черт, он ведь знал, как его зацепить. Знал, знал... Накахара в последний момент поймал себя на том, что он едва не потянулся к нему, хотя врезать все же стоило, но он лишь застыл, а Дазай тем временем скрылся, потом уже делал вид, будто они и не столкнулись до прибытия обоих боссов.
У Чуи все это время сердце билось прямо по ребрам, на которых – ну точно – должно было образоваться множество микротрещин, чтобы потом все разом рассыпалось. С Дазаем ведь иначе быть не могло. Вся сила предвкушения обрушилась каскадом, что аж захлебываться начинаешь. Он всегда в то время захлебывался от того, какой непредсказуемый ход могло приобрести их задание. Всегда был готов, что ему снесут голову, убьют силой, что превзойдет его, а чертова мумия не успеет примчаться вовремя, чтобы нейтрализовать противника, запутается в своих херовых бинтах, не говоря уже о том, что всегда существовал риск того, что Дазая не будет рядом, когда по коже Чуи начнут виться багряные ленты. Успевал. Всегда успевал, об этом можно судить по тому, что Накахара все еще не откинулся. Хочется поиграть в дебила и быть растроганным до слез от такой милости со стороны этой скрывающей свою жестокость твари. Пусть и стыдно от подобных мыслей.
Сегодня, в этот уходящий день, он тоже успел. От того, как жутко свербит в носу, кажется, и мертвый поднимется. Чуя, приоткрыв слезящиеся глаза, ощущает болезненное и жутко неприятное желание чихнуть, но все его порывы оборачиваются нередким в таких случаях грандиозным обломом, и он просто замирает, набрав в легкие воздух, и толком даже не поймет, что так хуево-то в этот миг.
Это все пыль, наверно. Забила нос – из-за этого так трудно дышать. Он чуть шевелит пальцами, не делая никаких попыток подняться, но как-то еще проверять свою движимость не решается, поэтому так и лежит на спине, глядя в небо, раскрашенное взбесившейся едва-едва темнеющей лазурью с редкими белесыми разводами пушистых гадов, что там частенько обитают, а вокруг что-то так золотится, что аж в глаза бьет от этой яркости. Солнце нещадно опаляет пшеничные колосья, они искрят, а из-за скопления влаги в глазах создается ощущение, будто текут – расплавленное золото. Чуе даже кажется, будто он ощущает вкус металла на языке, но уверяет себя, что это иллюзия, и вообще он многое сейчас себе придумывает, и не уверен, что мыслит здраво. И на самом деле дико удивлен тому, что очнулся столь скоро.
После «порчи» всегда так хочется сдохнуть. Однако обычно он приходит в себя не в таком вот состоянии, когда лишний раз и рукой боишься двинуть. Прислушивается к себе, анализирует. Обычно он быстро соображает даже в таких ситуациях, но тут возникает барьер – скорее, нежелание что-то там обдумывать и делать выводы из ситуации. Он чуть закусывает губу, сглатывает и нехотя поворачивает голову влево, со стороны, где с самого момента своего пробуждения ощущает давление на свое тело, заранее зная о подставе, что и отчасти не дает ему сдвинуться с места. Ну ведь сука же! Тысячу раз! Почему он купился? Он все помнит, прекрасно помнит, да так, что и забыть не хочется, хотя череп ломит от всего этого так, что едва подавляешь себе желание уебаться, чтобы уж не мучиться.
– Повезло, что тепло, – Дазай улыбается – адский просто дебил сейчас, так хочется двинуть в нос, но Чуя даже губ не разжимает, лишь по глазам можно догадаться о степени его негодования, а эта сволочь лыбится еще сильнее. – Было бы холодно, можно было бы что-нибудь себе застудить. Если это не лечить потом – есть вероятность летального исхода. Но все зависит, как сильно повезет или не повезет. Да и долго это. Все болеть будет. Короче, я так подумал – валяться на земле – нет, такое мне не подходит. А вообще, кажется, это слишком красивое место, чтобы тут помирать, как ты думаешь?
– Хочу, чтобы ты заткнулся, – кто бы знал, с каким трудом Чуя выдавливает это из себя.
Дазай лишь тяжело вздыхает. Он лежит близко, почти что прижимаясь, плотно вдавливая руку в его тело, и Чуя не может не ловить себя на мысли о том, что в иной момент он бы мог себе позволить этим насладиться, но у него такое состояние, что он не может сконцентрироваться. Черт, нет, может: у него в голове совсем не к месту всплывают сразу несколько эпизодов, когда вот он так же поздним утром мог повернуть голову, а его зажимал этот гад, не давая подняться. Это немного странно сейчас – вспоминать о подобном. Чуя прокручивает в голове миг, когда такая хуйня приключилась первый раз. Какой же был пиздец и жуткая жуть! Он долго пытался в ошметках памяти найти ту самую сбившую его с ног точку отсчета – когда бы он успел так хорошо нажраться, что докатился до такого, но, к сожалению, там ничего подобного не оказалось, да и все было на самом деле гораздо хуже. Его соблазнили. Словно какую-то неопытную девицу. И он был совершенно трезв, когда позволил этой скотине утащить себя за собой. Тогда, кажется, началось все с: «Чуя, а хочешь, я разрешу тебе снять бинты?». Чуя, хочешь… Он всего хотел и сразу. А черти радостно дергали все в одном направлении.
Накахара щурится от будто бы стекающего с неба солнца. Кажется, пшеничное поле выглядит таким пожарищем именно из-за этих чертовых лучей, а еще и у него самого в голове бушует пламя. Блядь, ну на хрена он вспоминает все эти вещи, что по-прежнему готовы беспощадно бить по нему, и он будто бы снова ощущает, как по нему резко и судорожно, слишком умело скользят чужие руки. Это и тогда раздражало, поэтому Чуя часто старался завалить его на спину и забирался сверху. Он прекрасно понимал, что в случае с Дазаем Осаму это была иллюзия власти над ним, но Накахара сам подставлялся, сам позволял себе обманываться, лишь бы тот не ослаблял давление пальцев на его бедрах, так грубо каждый раз, что хотелось еще.
Вполне можно себе признаться, что в этот раз он смутно надеялся на то, что все пройдет тихо-мирно, а потом вечер можно будет закончить так, как они делали это обычно. Блядь, он что, с ума сошел? Как же надо одуреть от желания, что каждый раз при встрече думать о том, что, ну, может, может... Это «а помнишь?». Блядь, он всегда все помнил, слишком ярко, ярче, чем нужно было, четче, чем память человеческая способна сохранить, хотя в такие моменты обычно перед глазами все плыло, а Дазай всегда до последнего врезался в податливое тело, склонялся прямо к нему и нес всякие непотребства, то шепча это возле уха, то выдыхая слова прямо в рот. Всегда было близко и тесно. На клеточном, на духовном уровне? Чуя не очень разбирался. Ему казалось, что это похоже на нечто иное, и он пока еще не придумал названия.
Сейчас он тоже близко. Лежит, смотрит на него, явно хочет что-то еще такое сболтнуть, но по неким причинам сдерживается, почти видно, как проглатывает слова, а Чуя не хочет видеть этих движений горла, у него сразу всякая пошлятина в голове всплывает, и он смотрит на горящие медные колосья, в которые их унесло вовсе не волею судьбы, а потому что противнику было удобнее действовать на открытом поле, но и Чуе крушить здесь все было куда больше раздолья. Честно говоря, он думал, что на земле живого места не осталось, но нет, он видел нетронутые ничьей силой колоски, что сонно покачивались на ветру, отбрасывая в сторону сияющие брызги, ан-нет, это из-за слез, что невольно скапливаются в глазах, возникает такое ощущение – чуть жжет даже. И губы болят – опять потрескались. И чертово солнце, что никак не зайдет, и сука, так красиво, но ему плохо видно – хрустальная пелена. Нет, он не девчонка, что ревет от бессилия, это всего лишь рефлекс, это как на ветру, когда бьет прямо по глазам. Тут еще так душераздирающе ярко.
– Знаешь, все были против, – чуть слышно произносит Дазай, пытаясь устроиться на боку поудобнее, земля неровная, плаща недостаточно, чтобы как-то смягчить все эти бугры, разве что-то придавленные колосья не колются. – Я про агентство. Ты им не нравишься, в том смысле, что от тебя слишком несет опасностью.
– Кто бы говорил, – Чуя прикрывает глаза, сжимает веки, выдавливая влагу, берет в грудь больше воздуха. Ему кажется, что руки слегка немеют. Это все немного хуже, чем в те разы, когда он обычно приходил в себя. Блядь, ну чем он думал, когда подписался на предложение тупого агентства?
Да-да, тем самым. Думал, он повзрослел, образумился, а нихуя. Наверно, это все жадность. Молодец, нашел крайнего.
– Нас заберут? – не сразу решился задать этот вопрос.
– Меня – да, а вот насчет тебя... Я думаю, ты и так продержишься до того момента, когда Мори-сан догребет до сюда.
Чуя все же поворачивается снова к нему. Хочется послать нахуй, но он молчит, глядя на Дазая. Тот все лыбится, но как-то ненормально. Он прекрасно выучил все оттенки его улыбок. Эта ему не нравилась. В ней сквозило то, что Дазаю не присуще, а значит – Чуя не хочет думать, что это значит. Он не знает, на что ему отвлечься, вот и таращится на него. Глаза Осаму темные, а сейчас в них отражается блеск, радужка приобретает какой-то дополнительный янтарный оттенок, цвета и тени искажаются... Однажды, еще во времена мафии, они все вместе выпивали в баре, что-то отмечали, кажется, народу было полно. Дазай сидел чуть в стороне, не особо принимая участие во всем этом деле, он же выше их всех, там гордость и прочее; хлебал виски, неотрывно следил за своими вассалами с каким-то дико раздраженным видом. Он на самом деле очень много выпил, но мало кто это заметил. Чуя видел, как меняются его бокалы, но лишь потому, что находился неподалеку, то и дело ощущая на себе этот пристальный взгляд. Тогда они всего лишь были напарниками, которых заставляли вместе выходить на дело, Дазай вызывал приступы бешенства и чуть ли не отвращения, особенно в тот момент, когда так нескрываемо пялился, при этом не выдавая ни одной своей мысли. В какой-то момент он спустился на пол с барного стула, плащ едва не съехал с его плеч – успел подхватить и вернуть на место, а потом, чуть пошатываясь, он побрел в сторону Чуи, весьма грубо дернув его ближе к себе, и склонился к самому уху. Накахара слушал его, замерев, в течение нескольких минут, пока не оттолкнул от себя, и Дазай ушел прочь, смотря так, будто подписал ему только что смертный приговор. Окружающие все это видели и были, если не обеспокоены, то озадачены, даже рискнули спросить, что такого случилось... Что случилось? Чуе хотелось орать матом на весь бар, но он просто отмахивается, бросая что-то вроде того, что это их личное дело, и с этим пиздюком он сам разберется, никаких подробностей.
Ну еще бы! Разве мог он всей этой мафиозной толпе признаться, что пьяный Дазай при всех ему на ухо перечислял все оттенки синего, что за все дни их знакомства умудрился разглядеть в его глазах, не говоря уже о приводимых сравнениях. Дазай Осаму в самом деле тогда подписал ему приговор. Аж тошнило от собственной восприимчивости. А внутри в тот миг в баре все так приятно кололо, что он боялся, что не сможет сдержать дрожи, и все решат, что его так колотит от страха, что обычно вселяло во всех это суицидальное чудовище. И при этом Чуе хотелось и скрыть, и удержать в себе этот тремор. Он ядовитым сладким нектаром пронесся по венам. Чуя пробовал принимать антидоты уже много лет, но ничто не брало. Плохо, плохо старался на самом деле. Когда не хочешь излечиться, тело и не борется.
Сейчас Чуя мог бы повторить его тот выебон, будь у него больше сил; он и без того глубоко пялился Осаму в глаза, выискивая все оттенки, которых не замечал прежде, и вспоминая те, которые видел, когда эта скотина не пристраивалась сзади, ткнув мордой в подушку, а наваливалась, закидывая его ноги себе на плечи. Это все всегда зависело лишь от его настроения. Чуе было не без разницы, но споры обычно кончались тем, что его могли просто выебать рукой, а потом заставить взять в рот – и все, гуляй. Как же эта бинтованная сука тогда бесила. Пару раз он попытался вообще послать его с этими закидонами, но действовал тогда только себе во вред. Хотя... Да, было так, что Дазаю приходилось тогда переключаться с режима “трахну, когда захочу” на иной уровень, когда в ход пускались еще более жестокие ухищрения. Чуя, ощущая в себе пусть и не конченного мазохиста, но психа точно, ждал их больше всего, потому что каждый раз проверял себя: а как скоро он сдастся и купится на то, что в понимании его напарника называлось соблазнением и ласками? Долгие, тягучие, словно льющаяся карамель раскаленная, прозрачная, будто окружающий ныне свет на этом долбанном поле, где все для них остается незыблемым, и они снова лежат, прижавшись друг к другу.
Да блядь, кажется, у него просто жесткий недотрах, что он не может отделаться от этих мыслей. Но и оправдание у него есть – Дазай никуда не девается ведь, не шевелится, смотрит на него, сдерживая в себе эмоции, за которые Чуя его точно убьет одним мысленным потоком, и Накахара, опьяняясь, готов поклясться, что отражение чертовых колосьев, кроме которых в его поле обозрения ничего не попадает, он видит в широко распахнутых глазах напортив. Боже, ну, не смотри ты так, это убивает, это на тебя не похоже, Чуе так сложнее все это пережить...
– Ты такой бледный, – Дазай вытягивает внезапно одну руку и прикладывает палец к краю губ, из-за чего Чуя слегка дергается, отворачивается и плотнее сжимает губы – вид у него сейчас, словно он глубоко и сильно обижен. – Пить хочешь?
– Блядь, нахуя ты это спрашиваешь, если предложить нечего? – хрипит Чуя. Чертов Дазай, не беси, не беси, не беси. И не трогай, не трогай – но нет, его чертова лапа по-прежнему на Чуе, еще и ноги свои сложил.
Дазай, бывало, вообще был какой-то нервный до близких контактов, но даже он мог забываться, и Чуя жался к нему всем телом в темноте, позволяя себе задерживать руки на интересующих местах дольше, столько, сколько ему хочется. И да, без бинтов каждый раз было куда лучше.
Среди колосьев кто-то шелестит. И это не от ветра. В самом деле – Чуе плохо видно, но он уверен – тут есть нечто постороннее. Сердце, и без того нервозное, пропускает пару судорожных ударов, когда на миг фантазия начинает снимать себя с тормозов. Но он не успевает придумать себе все самое страшное, что пугало еще в глубоком и размытом детстве: с земли в расплывающееся сапфирово-золотисто-платиновое небо срывается нечто маленькое и пугающе хрупкое. У Чуи дыхание перехватывает, хотя он не уверен, что виной тому на самом деле вспорхнувший жаворонок, он просто...
– Чуя, знаешь, о чем я подумал, – вдруг тихо произносит Дазай, отвлекая его и прижимаясь еще крепче, что аж больно костям становится, – наверно, в некоторых самых важных вещах я столько дров наломал.
Накахара все еще смотрит вбок, хочется закрыть глаза, так будет легче. Он вообще не понимает, о чем с ним хотят поговорить.
– Даже спрашивать не буду, к чему ты это все несешь.
– Я о тебе, придурок, – Дазай вздыхает так, будто только полный дебил сейчас не поймет очевидности его намеков. Чуя бы расхохотался, но ему больно, и он боится, поэтому так и лежит смирно.
Чертова птица. Он слышит, как она верещит в полете. А где романтика? Колосья, закат, жаворонок, Дазай под боком – Чуе тоже иногда хочется чего-то простого от жизни (ладно, утырок в понятие простого не вписывается, но раз уж от него не избавиться, то пусть прилагается), и вот оно все вокруг, да только что-то ему так и хорошо, и паршиво, что он не уверен, что захочет и вообще сможет это повторить в более мирной атмосфере. С другой стороны, он дико рад, что не очнулся посреди кровавого месива, и вообще странно, что вокруг не выжженная разрушенная земля, как это бывает обычно, приходишь в себя – а рядом чьи-нибудь конечности, ошметки, потроха, вонь жуткая! Однажды в Йокогаме выдалось до безумия жаркое лето, что воздух не остывал даже ночью. В тот раз они ввязались в настоящую мясорубку, где враг перемалывал всех безжалостно на фарш; Дазай до последнего не давал ему воспользоваться порчей, потому что его самого не было рядом, а Чуя тогда дико психовал, срывал то и дело с уха переговорное устройство и жутко материл Дазая, чего явно не стоило делать при подчиненных, но в итоге ему дали добро. А очнулся... Да, очнулся в самой гуще того кровавого вонючего салата. Вот это был смрад! Там уже одни ароматы могли сбить с ног. Но самым жутким было даже не то, что он случайно нашарил нечто рукой и решил поднести к глазам, только в последний миг обнаружив, что это чья-то нижняя челюсть с частично выбитыми зубами, а собственный хохочущий в застывшей тишине напарник, лежащий рядом в этой же бурой жиже из грязи и не пойми чего, собирающий ее ладонями. До сих пор подташнивало от этого вида, от воспоминаний о запахе, и в тот момент Дазай вообще был не в себе, его переклинило после того, как он все же смог обнулить Чую, или же даже раньше; уже после у него диагностировали сотрясение мозга от какого-то прилетевшего в его черепушку предмета, но Чуя сомневался, что дело было в этом. Осаму в самом деле тогда не соображал. А затем, едва залатав раны, он попытался утопиться. Чуя ни за что ему не простит, что именно ему тогда пришлось его вытаскивать и откачивать...
– Чуя, не пугай меня, промычи хоть что-нибудь в ответ.
– Я делаю вид, что тебя нет, – Накахара замученно, теряя все больше концентрацию, поворачивает голову, что-то на земле немного больно упирается в голову. Зачем Дазай пытается с ним говорить? Он едва ли в состоянии отвечать.
– Давай в следующий раз напросимся на сотрудничество где-нибудь в районе Саппоро, когда там будет много снега! В снегу будем валяться!
– Сука, ты соображаешь, что несешь? Никаких следующих раз! Ты, что, сам не понимаешь? – все, у него просто не хватает сил уже выдавливать из себя слова, да еще с таким надрывом. Краем глаза внезапно видит, как угроза наступает: Дазай приподнялся на локте, смотрит хмуро, а потом склоняется, прижимаясь губами к уголку рта – язык его мягко проходится по коже, он чуть скользит, смазано ведя губами до самого уха – жутко щекотно от того, что тебя чуть ли не вылизывают, но Чуя не хочет думать о том, зачем он это делает, и не хочет дать ему сказать самому, он даже не терпит – просто смиряется.
– Чуя, помнишь, мы с тобой однажды отправились на задание, но начался тайфун, и нам пришлось прятаться в первом попавшемся отеле. Это был рёкан. Дорогущий какой-то. Мори-сан нам потом вставил даже за то, что мы нерационально используем общий капитал, и ему плевать было – он не поверил, что мы туда вломились, прячась от стихии. И это при том, что нам досталась комната на одного, с одним футоном! Ты согнал меня ногой с него, и мне пришлось идти к хозяйке клянчить еще, и юката в придачу. Только толку-то! Без сна под шум ветра и дождя я мог бы и на татами валяться. Чуя, я тебе завидую. Ты отрубаешься практически сразу. Я так не могу, – Дазай кладет подбородок ему на плечо. – Это особенно бесило, когда ты в один миг вырубался, едва кончив. Может, мне еще чего хотелось.
Вот так претензии! Накахара ошалело смотрит в небо, укрываемое медленно золотисто-розовой вуалью, и ему хочется выкрикнуть что-нибудь, но он не решается. Сам виноват, всегда сам во всем виноват. Сам согласился – вот теперь терпи всяких на голову ебнутых. Он невольно тянет носом – едва уловимо тут на свежем воздухе… Дазай сейчас пахнет как-то иначе, и у него не было пока возможности изучить этот новый аромат, и что-то Накахара смутно так представляет, а будет ли. Откуда-то будто бы несет гарью, и он зачем-то еще дергается, хотя мышцы подрагивают, не в состоянии помочь своему хозяину, а Осаму упорно прижимает его к земле, не дает лишний раз шевелиться, и хуже всего – начинает еще шептать на ухо всякую ерунду. Про тот чертов рёкан. Он ведь все равно под утро перебрался к нему на футон, еще и разбудил потом, чтобы поведать какую-то очередную херотень. Поведал и, сука такая, отрубился. Он ведь ни черта не спал, и надо было рано-рано разбудить напарника, сделать гадость и уснуть. Однако… Чуя не думал, что Дазай особо запомнил ту поездку, а сам он точно мало что забыл. Особенно момент, когда лежал без сна, рядом сопел Дазай, и можно было безнаказанно трепать ему волосы, чем он и занимался в свое удовольствие. Вырвал бы пару прядей в отместку, но лишь зарывался в них пальцами и слушал, как стихия снаружи никак не желает угомониться. В этом чертовом и невъебецки дорогом номере было до жути уютно, и Чуя ненавидит Осаму еще больше за то, что напомнил о том, что повторить нельзя будет.
Чуя думает о том, как им на самом деле удавалось столь удачно сотрудничать, учитывая постоянные взаимные упреки, когда даже совместный секс превращался в поле битвы, чтобы доказать превосходство одного над другим, даже если этот другой упирается и хочет всегда быть сверху, за что все же порой огребает.
Они ведь всегда приносили пользу, выполняли задание. И даже когда суицидальная морда позорно удрала, они все равно сталкиваются, все равно действуют заодно, и Чуе даже немножко легко от мысли, что хотя бы они избавились от сволочи, что терроризировала город, из-за чего и пришлось кооперироваться. Сейчас стало тут так тихо. Он смутно помнил, что творил, когда «порча» захватила тело, но эта умиротворенность, легкий ветер, и они, будто идиоты-влюбленные валяются среди поля, где мирно колышутся колоски, это так странно, что вполне можно поддаться этому настроению; время идет к позднему вечеру, солнце еще не скрылось, но позолота тускнеет в разлитом по небу гранатовом соке, хотя, наверное, последнее – это уже совсем обман зрения, слишком насыщенно и прекрасно.
Совсем начинает отключать. Смутно на подсознании Чуя понимает, что это не сулит ничего хорошего, но он просто немного прикрывает глаза, особо уже не вслушиваясь в посторонний шепот, хотя готов слушать его вечно, и мог бы еще раз купиться на него, поддаться, никогда нет спасения, ни в чем его нет и не было. Но все же даже этот сладкий шорох из звуков до мурашек вкрадчивого голоса и дыхания начинает тускнеть, выгорать, теряясь среди золотых колосьев, кои только и остались мерцать перед теряющим остатки сознания разумом. Чуя не хотел бы сдаваться, но ему тупо немного приятно от такого внимания, что сейчас крепко жмется к нему изо всех сил. Он просто поддается тому, как его уносит течением крови куда-то далеко и без какой-либо надежды.
***
Дазай чуть приподнимается, чтобы взглянуть в отвернувшееся от него лицо. Он снова наклоняется, чтобы слизать текущую изо рта Чуи струйку крови. Ему жутко неудобно в этой позе, кое-как изворачивается, чтобы взглянуть на сообщение на экране своего телефона, уже полностью выпачканного чужой кровью. Еще минут десять. Они будут минут через десять. Что ж, тогда, наверно Ёсано даже не придется особо махать топором, но Осаму все равно, сглатывая очередной ком в горле, крепко вжимает затекшую руку в бок своего бывшего напарника, не давая крови раньше времени покинуть его тело. Кажется, после такого светлый плащ не отстирается. Последние деньги накануне ушли на саке. Сам не понял, с чего решил нажраться. Порой ощущал себя откровенным тупицей.
Накахара в пылу, наверно, даже не заметил, что ему прострелили бок. И Дазай понял, что что-то не так, когда «порча» уже бушевала во всю мощь, и достать его не получалось, хотя Осаму уже был готов плюнуть на то, чтобы Чуя добил врага, лишь бы не дать телу разрушится еще больше. Накахара же миссию завершил, когда приземлился, образовав целый кратер с впечатанным в центр телом, что грозило уделать целый город. Чего стоило отыскать этого столь агрессивного эспера, а потом угнаться за ним черт знает куда, в это поле… Но об этом сейчас думается меньше всего. Немалых трудов стоило потом еще поймать рыжую бестию, которая, сложно так это обозначить, но к счастью, все же обессиленно свалилась на землю, и Дазай, ленивая по природе тварь, обнаружил, что давно не развивал такую скорость при беге.
Чуя чудное место выбрал, чтобы завалиться без чувств, Дазай не мог сейчас привстать, боясь, что ослабнет давление его липкой от крови ладони, он уже и без того не особо хорошо ощущал силу, с которой давил на рану, но в стороне, приподнявшись, можно было разглядеть вспаханную землю, глубокие ямы и следы чужой крови. А здесь же сияла раскаленная медь; Чуя будто бы под себя подбирал, под цвет волос, где бы ему бухнуться, едва ли не пропахав носом землю. Осаму был бы в восторге от антуража, если бы алым в этом пейзаже оставалось только закатное небо, а не земля...
Когда он слышит все же вдалеке звуки приближающегося транспорта, что подберет их, ему уже не так страшно, но он еще не готов отпустить себя. Он извернулся, чтобы лежать головой у Чуи на груди, и быть каждую секунду уверенным, что сердце все еще нервно бьется. Ему даже уже плевать на то, что подумают коллеги, когда обнаружат в такой позе. А еще он смог воспроизвести хотя бы подобие того, что похоже на извинение и признание своей неправоты, хотя Чую, кажется, это только выбесило, но он же должен понимать, что в таких вещах Дазай балбес и идиот. И на самом деле у него духу не хватает говорить о чем-то серьезном, и выдавить он смог из себя только сейчас, когда не давал крови из столь родного тела покинуть его раньше времени. Какая-то дурацкая сентиментальность. Как есть, как получается, как умеет.
Он слышит в отдалении голос Акико, ну и все, хуже теперь будет только, когда Чуя оклемается и прижмет его к стенке, заставляя повторить, что он тут пытался нести. Это будет куда страшнее, но зато можно будет повторить не один раз.