Часть 1

Beast...

Desire me, desire me at dusk

Desire me, desire me at dawn

Breathing and wither

The vigour that I lost

Painful was the night left in the eye.

“Wasteland's Caress” by Tristania (1998)

 

 

 В особняк, скрытый от посторонних глаз густо заросшим на первый взгляд заброшенным садом, вела всего лишь одна дорожка. Она начиналась у почерневших ворот, что были заперты на замок и плотно обвиты цепью. Но была покореженная калитка, распахнутая, она будто кого-то манила, приглашала войти. Ворота же были высокими, устремлялись шипами вверх, но и те уже успели порасти новым слоем извилистых трав. Вдоль искривленного забора тянулась полувысохшая живая изгородь, вблизи которой росло огромное количество деревьев: с пышной зеленой листвой и совершенно высохшие, смешивающие свои мертвые ветви с живыми, пытаясь будто бы отобрать у них часть зелени себе. Особняк едва возвышался над бурной растительностью; в старые желтые стены словно впечаталась трава, в некоторых местах проглядывалась кирпичная кладка, его основание даже вблизи было невозможно увидеть, так как все вокруг было усажено запущенными кустарниками и розами, которые столь густо разрослись без всякого ухода, что сами ранили друг друга шипами. Все они были обращены соцветиями на запад, туда, где постоянно застывало теплое послеобеденное солнце, которое можно встретить лишь в те дни, когда лето все еще бьется с осенью за свои права.

 Та дорожка изначально была покрыта белым гравием. Мелкий камень, привезенный сюда с далекого морского берега. Теперь его едва ли можно было разглядеть, смешанный с землей, сухими листьями, жухлой травой и изогнутыми в страшных судорогах ветками. В некоторых местах росли неизвестные цветы: синие, с красной сердцевиной. Они заполонили собой все, особенно их было много там, где среди деревьев виднелись надгробия семейного кладбища. Они словно окаймляли их. Там не было высоких деревьев – они выстроились лишь вдоль ограды, зато заросли дикой малины прекрасно себя чувствовали среди древних крестов, на которых теперь едва ли можно было что-то разглядеть, а к некоторым из-за колючих стеблей вообще нельзя было подойти. Сюда порой слетались черные вороны и клевали мелкие ягоды, иногда даже дрались, прыгая по надгробиям и сметая с них взмахами крыльев сухие листья и бурый песок.

 Тропинка, прежде чем добраться до дома, огибала фонтан, который уже давно не действовал, однако на дне сохранялись следы затхлой сырости, прорастала трава, прорастали и те странные синие цветы с красной сердцевиной. В фонтане, в остатках воды на дне, которая поступала по подземным источникам, плавали листья. Старые вперемешку с зелеными. В воде отражался солнечный свет, разбрасывая блики по гранитной отделке фонтана. По каким-то причинам солнцу все никак не удавалось иссушить землю; поросший пруд должен был давно иссохнуть, но в нем еще колыхалась вода. Когда-то в пруду росли кувшинки. Теперь там были лишь трава и мусор, а земля вокруг была буквально пропитана влагой, можно было сильно увязнуть, почти что по щиколотки. Здесь стояли кованые лавочки, но теперь они сильно утопли в почве, сесть на них – все равно, что опуститься на землю.

 Дорожка упиралась в ведущие к парадному входу ступени. Ровно шесть каменных глыб. Разбитые, поросшие темно-зеленым мхом. Слоистый камень. Он крошился на тонкие пластинки, что легко можно было разломить руками, а потом совсем разбить, стукнув о твердую землю. По бокам от лестницы расположились кованые фигуры. Даже сам автор, давно скончавшийся и забытый, не знал, что обозначают все извилины, которые он создал. Теперь же в некоторых местах возникли сломы, и композиция, без того неясная, стала отныне выглядеть еще более непонятной и отталкивающей своим вынужденным уродством.

 Дверь здесь почти никогда не запирали. Однако ж ее нельзя было открыть, лишь слегка толкнув, постоянно приходилось применять силу. Над главным входом был навес, скрывавший небо, здесь всегда, в этом небольшом пространстве, образовывался легкий полумрак, солнечные лучи, как ни пытались, не могли проникнуть в это потаенное место.

 В доме гостей не ждут.

 В холле, с каменными полами и деревянной отделкой на стенах, всегда царил неуютный полумрак. Обстановка особо остро создавала впечатление брошенности, окна были маленькие и узкие – свет едва проникал, и в этих суженных лучиках отчетливо было видно хаотичный танец мелких пылинок. Кажется, в холле пыли было даже больше, чем на чердаке этого дома, который был заперт на ключ, и никто туда не проникал вот уже в течение долгих лет. Иногда, очень редко, оттуда доносились посторонние звуки.

 Одна из комнат правого крыла внизу была заперта. Там же находилась столовая, но ее ныне уже не использовали по назначению. Можно было заглянуть в замочную скважину и увидеть во мраке очертания укрытой чехлами мебели, шторы там были плотно закрыты, и эта сторона дома никогда не была солнечной. В отличие от большой гостиной с выходом на захламленную террасу. Это, самое большое в доме помещение, было когда-то неким прекрасным продолжением сада, это была поистине летняя комната, разрисованная вьющимися растениями, выполненная в зеленых, красных, желтых, оранжевых, даже скорее золотых тонах. Здесь всегда стояли цветы. Во всех углах. Чаще всего розы. Их срезали в саду, в то время, когда он еще не зарос и за ним тщательно следили. Розы ставили в высокие вазы на полу, на каминной полке, посреди стола; среди роз часто проглядывались белые лилии, иногда на столике возле софы появлялись орхидеи, но они почему-то не терпели долгого пребывания в этой комнате. Здесь всегда было очень много солнца. По большей части благодаря огромным окнам с этой стороны и застекленному выходу на террасу. По пространству всегда витал приторный аромат, смешанный с травами, из которых варили подаваемый чай. Особенно сильно пробивались сквозь аромат роз, когда те начинали увядать, запахи мяты, мелиссы, лаванды... Часто в чай подмешивали листья смородины, но никогда не использовали листья растущей у надгробий малины. Хоть она и плодоносила, но с нее никогда не срывали ягод. Там же рядом рос жасмин, но и к нему тоже никто не прикасался, хотя аромат непрестанно манил. Не было ни одного года, чтобы жасмин не расцветал, и тогда аромат разносился по всей округе, порой даже душил всех, кто оказывался вблизи.

 Создавалось впечатление, что теперь в самом деле природа ворвалась в дом, установив внутри свои порядки. Некоторые растения проросли прямо в просторное помещение, оплели стены, одна часть оной здесь была обрушена, и теперь она густо поросла зеленью; росшее рядом дерево протягивало свои ветви в гостиную, развесив их над креслами и столиком. В этом месте образовался уже целый ковер из опавших листьев. Раньше на окнах были решетки, но некоторые из них содрали. Здесь была соседняя комната – дверь была распахнута – библиотека. Она тоже была залита солнцем, но с верхних окон. Огромная комната в два этажа, заставленная полками. Только вот содержимое уже успело раскрошиться, а сырость нещадно издевалась над страницами. Стекла в окнах были разбиты, в комнату часто приносило мусор из сада, и он скапливался на полу, полках, на огромном столе, что стоял в затемненном углу. Там до сих пор глухо тикали часы, залитые воском с подсвечника рядом. Здесь было много следов от воска, за этим столом было сделано много записей – бумага до сих пор была разбросана вокруг, только вот содержимое чернильниц совсем высохло, а перья облезли. Не каждому было известно, но отсюда можно было попасть в потайную комнату, только вот стенка, которая должна была открываться, сильно перекосилась, и теперь ее невозможно было без вспомогательных средств сдвинуть. Но оставалась щель. В нее можно было просунуть руку со свечкой, и тогда появлялась возможность разглядеть ободранную стену, увешанную ключами, различных форм и из самых различных металлов. Больше всего было серебряных. На противоположной стене висело разбитое зеркало, часть осколков валялась на полу. Каким-то образом здесь тоже проросли синие цветы с красной сердцевиной. Видимо, эта стена дома совсем треснула и растения радостно воспользовались этим.

 В просторной гостиной редко возникали сквозняки, лишь редчайшие дуновения ветра, что разгоняли сухие листья. Старые занавеси на окнах скучающе весели, зеленые ткани выцвели, золотистые оборки оторвались в некоторых местах. На одном из окон стояла ваза с сухим букетом. Вокруг валялись пожухшие останки лепестков роз. Ваза была из фарфора, весьма безвкусная работа, она отражалась в зеркале, что висело над камином, покрытым густой копотью. Зеркало давно утратило свои качества, отражения были блеклыми, низ был покрыт сажей, угол зеркала треснул и раскрошился, в противоположном углу в стекле были глубокие порезы, будто от ножа. Рама уже много лет как облезла, однако ей это придало даже некую благородность, потому что ее изначальный золотой цвет был слишком броским. Огонь в камине более не пытались разжигать: дымоход был все равно забит, время от времени оттуда вываливался всякий мусор, осыпая когда-то дорогой пестрый ковер. Раньше здесь стояли четыре кресла, но теперь осталось лишь одно, да и то сломанное, передние ножки были кем-то выбиты, остальные специально доломаны, и теперь оно просто стояло на полу. Со спинки кресла тянулась кружевная ткань, служившая когда-то покрывалом, раньше она была белоснежной, а теперь превратилась просто в вымазанную сажей серую тряпицу с дырами. Покрывало тянулось по полу, окутывая волны плотной карминовой ткани плаща. Поверх лежала бледная рука с расслабленными пальцами. На одном виднелась полоска от кольца – его буквально сдирали – были даже заметны следы от глубоко вонзенных ногтей. Кольцо сейчас валялось где-то в траве возле пруда, листочки мелких белых цветочков скрывали его, но оно все равно поблескивало на солнце. Придется долго возиться и не увязнуть в мокрой земле, чтобы его найти.

 Рука сначала перевернулась ладонью вверх, а потом зарылась в складках плаща. Другая же крепко прижимала к груди букет из алых роз с длинными стеблями, некоторые листочки отделились от них и теперь рассыпались на полу. Шипы лишь слегка касались кожи, но все-таки оставляли отметины. С одного бутона срывается пока что еще свежий лепесток и подносится к бледным губам, а затем его роняют; рука на миг отпускает букет, тянется вверх, пальцы захватывают ажурную черную сетку, что тянется от шляпы, закрепленной на волосах цвета темного янтаря несколькими булавками, эта завеса едва ли спасет немного потухшие глаза, в которые светит солнце, зато скроет сейчас множество искажающих лицо эмоций.

 В комнате давно надо было заменить пол, но никто этого не делал уже несколько десятилетий. В нынешних условиях он уже не просто скрипел, но и прогибался под ногами с противным звуком, удивительно, что до сих пор не провалился.

 Тяжелые шаги замерли у кресла. На пыльной каминной полке пальцы принялись писать слово, но затем его тут же стерли. Букет роз упал на колени, раздался вздох. Мужчина склонился, взял цветы и отшвырнул их в сторону. Он прошел в противоположную сторону и сел за стол, положив на край четки, тяжелые прозрачные камни соскользнули вниз и со звоном стукнулись о пол. Подымать их не спешили. Сидящий на полу юноша встал со своего места, пройдя туда, где лежали несчастные цветы, аккуратно за стебелек схватил одну розу и вместе с ней вернулся на место. Он положил ее рядом и принялся мять пальцы, не смотря в сторону того, кто, не скрывая своего яростного отчаяния, сверлил его взглядом. Так давит, черная тень в этой солнечной комнате среди живой и мертвой природы. Рыжеволосый юноша все-таки решился на него обратить взор. Его руки скользнули вверх, к горлу, но потом снова упали на колени. Он, сдерживая какой-то внутренний порыв, медленно развернулся лицом к солнцу. Сквозь стекло проглядывались заросли вишни. Красные ягоды обычно клевали птицы, ругаясь между собой за более лакомый плод.

 Одно из окон было приоткрыто. По раме ползла огромная муха, но она не успела пробраться в щель, откуда-то возникла черная птица, схватила ее и взмыла вверх. Юноша приподнял голову. Щурясь, он некоторое время смотрел перед собой, а потом заставил себя подняться. Наклонившись, взял розу, зачем-то пересчитал шипы на ней и подошел к окну, к вазе, из которой вынул сухой цветок, медленно направившись к выходу.

 – Зачем ты туда ходишь?

 С дерева, просунувшего в дом сухие ветви, упало несколько прутиков.

 Он оглянулся. Несколько секунд рассматривает искаженное болезненной судорогой лицо, а ведь без нее оно все еще кажется ему красивым, все еще взывает к чему-то внутри, идеальный фасад, чтобы скрыть горькую истину. Хочется подойти, прикоснуться к щекам, но так будет только хуже.

 – Ты можешь пойти со мной, если хочешь, – отозвался юноша, наблюдая, как его собеседник отворачивается с презрением. Уговаривать долго вовсе не собирается. Направился к выходу и уже в холле услышал:

 – Я начал читать твои записи, Чуя.

 Несколько шипов проткнули ладонь, но кровь не выступила. Прижимая к себе цветы, он медленно двинулся к выходу, не обращая внимания на ветки, цепляющиеся к длинному до самого пола плащу. Воздух теплый, но почему-то изнутри пробирает все кости.

 Чуя замер, прежде чем спуститься по ступенькам. Он некоторое время смотрел на небо, половина которого была скрыта навесом, но солнце все так же ярко светило, не собираясь скрываться надолго, лишь в те моменты, когда мимо порой плыли темные облака. Чуя ступил на первую ступеньку – осыпались камни крупной крошкой, все опаснее становится здесь ходить. Ветер пошевелил скрипучими ветвями, и на дорожку приземлилась новая порция подсохших листьев. Деревья здесь постепенно умирали, но под ними вверх пытались тянуться молодые, но им понадобиться время, чтобы пробить себе путь к солнцу. По саду пробежалось шуршание, а в доме было слышно, как что-то разбили. Поглаживая пальцами живые лепестки, молодой человек спустился на тропинку и медленно пошел, стаскивая с головы шляпу, шпильки больно потянули волосы, но он лишь чуть нахмурился и оставил предмет на развалинах какого-то постамента. Не хватало для полной картины еще и ветра, что стал бы развивать черную вуаль, конец которой застыл в уличном мусоре. Так и лежать теперь всему этому великолепию, выгорая на солнце.

 Кладбище было когда-то отгорожено невысоким кованым забором, но теперь он ушел в рыхлую землю наполовину, и заросли почти что поглотили его. Тропинки к могилам здесь уже давно не было. Она постоянно зарастала даже тогда, когда ее пытались расчищать. Растущие здесь деревья – единственные, что пока что не показывали признаков умирания – во всяком случае, с первого взгляда точно нельзя было разглядеть сухие ветви. Проходимость здесь затруднена, плащ постоянно цепляется за ветки, но у Чуи уже давно был свой протоптанный путь, где заросли были не такими дикими, только вот тропка все равно постоянно был скрыта высокой травой, словно зарастала после каждого его одинокого променада; здесь тянули из земли соки дикие лилии, не такие, как в их саду, они были меньше и какого-то темно-кремового цвета с черными крапинками. Они росли по отдельности в разных местах, видно было, как сквозь землю пробиваются каждый раз новые цветы. Они тянулись к солнцу, его им явно не хватало из-за деревьев, но Чуе казалось, что здесь и без того светло, он слегка щурился, когда шел, хотя, когда поднимал голову, обнаруживал плотный занавес из листьев.

 Некоторые надгробия Чуя старательно обходил, но где-то приходилось идти прямо по камню, потому что в определенных уголках среди мягкой зелени затаились колючие кустарники. Раньше и в этом месте росли декоративные розы, но теперь тут были лишь дикие цветы, мелкие, прижавшиеся к земле; Чуя даже не замечал, что ступает прямо по ним. Он на миг замер, покосившись на одно из захоронений: на белом мраморе лежала ветка с ягодами малины. Чуя долго всматривался в нее. Эта веточка явно была отломлена и кем-то возложена сюда. Юноша оглянулся на дом, который скрылся в листве, лишь виднелись его желтые обшарпанные стены, он подошел к памятнику, взял кончиками пальцев веточку и скинул на землю. Когда Чуя двинулся дальше, то та зацепилась за его плащ, и он резким движением смахнул ее.

 В деревьях зашумели птицы, когда Чуя остановился возле беседки, что сохранилась чуть лучше, чем ступени дома, хотя была сделана из того же камня. Основа ее была заложена еще кем-то до появления здесь поместья, но общий вид воссоздали позже, а семейное кладбище еще не успело тогда протянуться сюда, но теперь оно оказалось совсем близко. Здесь были новые захоронения, хотя все они уже поросли густой травой. Правда, последнее еще не успело обрести зеленую кайму. Здесь не было памятника, лежала лишь большая каменная плита, снятая с одного из самых древних захоронений, прежние надписи, пусть и вырезанные, уже невозможно было разобрать, а новых на ней никто не сделал. Чуя присел на землю рядом, смахнул с темного камня рыхлые комья, перепачкав руки, и отбросил в сторону старые цветы. Поверх крест-накрест положила засохшую розу из вазы и свежую, которую сам срезал в саду. Он собрал в ладошку лепестки предыдущих цветов и стал сминать их в руке, превращая в крошку. Засохшие листья юноша смахнул прочь, а затем, чуть прикрыв веки, вскинул голову к небу. То и дело от деревьев отваливались листочки, рано или поздно какие-то из них приземлятся сюда.

 Ветер редко опускался ниже верхушек деревьев. Чуя мог слышать его шум высоко в ветвях, но он не ощущал даже легкого дуновения, сидя на земле. А земля здесь всегда была теплая. Здесь было очень много бурого песка, когда-то его зачем-то привезли сюда, но так и не использовали, и теперь он был рассыпан по всей территории семейного кладбища. Им был усыпан весь пол в беседке. Туда уже никто давно не заходил; песок лежал там ровным слоем, покрывая вырезанные в полу древние причудливые символы, значения которых теперь уже никто не помнил. Чуя никогда не заходил в эту беседку. Будто что-то мешало ему. А теперь, сидя здесь, ему казалось, что он слышит, словно оттуда доносится непонятный шепот. Чей-то голос по несколько раз произносил имя. Чуя даже не смотрел в ту сторону. Его взгляд был сосредоточен на розах, лежащих поверх надгробия. Деревья скрывали их от солнца, но они всегда почему-то так быстро высыхали здесь – приходилось нести новые. Одна уже, правда, была засохшей. Чуя провел по ее стеблю пальцем, замерев у острого шипа. Он аккуратно надломил его и сжал в ладони. Убрав несколько веточек с могильной плиты, молодой мужчина поднялся, но не сразу сдвинулся с места. Он разжал руку, спрятав ее в чуть вытянутом рукаве рубашки. От беседки тянулась оградка, которая когда-то была выкрашена в белый цвет. Она почему-то никогда не зарастала травой. К ней была привязана полоска белой ткани, грубо оторванной от одежды, на кончике можно было заметить темные следы.

 Чуя поднес руки к груди и сжал запястье правой руки. Он не посмотрел ни в сторону беседки, ни в сторону оградки, возле которой, однако, росли розы. Белые. Ими никто никогда не занимался, но на дикие они не были похожи. Крупные белые бутоны. И среди них всегда вырастал один розовый цветок. Пока что его еще не было видно, видимо, не раскрылся, но Чуя знал, что он появится, через некоторое время. Тогда он подойдет туда и сорвет его. Розовый цветок стал там появляться совсем недавно. А раньше были только белые цветы. Они были даже лучше, чем те, за которыми велся пристальный уход. В этом месте действительно не было сорной травы. И эти странные цветочки, синие, с красной сердцевиной, не смели там разрастаться и не пытались придушить тонкие стебли. А еще Чуя знал, что у этих цветов самые острые шипы, и они полностью покрывали стебли цветов, так что не возникало никакого желания взять их в руки.

 Юноша двинулся обратно к дому, весь путь он созерцал солнечные блики, а потом уже само светило, когда вышел из-под занавеса деревьев. Он замер на дорожке перед входом в дом, задержавшись взглядом на высохшем фонтане. По краю кралась ящерка. Несколько секунд, и огромный ворон схватил ее, умчавшись на крышу дома. Чуя с удивлением обнаружил, что даже не вздрогнул в тот момент. Он приблизился к фонтану, чтобы заглянуть туда, почва под ногами медленно стала оседать, и Чуя боязливо сделал шаг назад. В окне мелькнул силуэт Осаму. Он все это время стоял перед окном, что-то высматривая, но теперь резко задернул штору, та покачнулась чуть и замерла. Но, кажется, он до сих пор там стоял и держал край занавеси. Его пальцы крепко сжимали ее, если он вдруг решит опустить руку вниз, то, быть может, сорвет портьеру. Чуя сошел с все еще опускающейся влажной земли и вернулся в дом. Он замер в холле, видя, как Осаму бродит в гостиной, что-то нашептывая. Он медленно и бесшумно двинулся в комнату и замер, прижавшись плечом к косяку. Осаму не обратил на него никакого внимания, он смахнул со стола стопку книг, при этом, едва не снеся вазу с цветами, и метнулся к камину. Чуя видел, что на полке лежал его дневник. Закладка торчала в середине между засаленными уже страницами. Он не дочитал его. Осаму присел перед камином и несколько раз выругался в бесполезной попытке его разжечь. Лишь с пятого раза старая бумага, запрятанная среди обгоревших поленьев, сдалась трескучему пламени, которое нехотя стало разгораться под гипнотическим взглядом Осаму. Он ждал, когда огонь станет жарче, после чего запихал дневник в самую глубь. Чуя молчал. Ему даже не надо было пытаться сдерживать слова – их просто не было. В горле и груди пугающе приятно пусто.

 Не имея возможности выйти через трубу, дым стал заполнять комнату, и тогда мужчина бросился распахивать окна. Те скрипели и не желали поддаваться. Древесина сыпалась, когда ее пытались сдвинуть с места, можно было предположить, что некоторые рамы снова закрыть теперь будет трудно. Чуя, не обращая внимания на сгорающий дневник и его рассеивающуюся по комнате душу, прошел в комнату и опустился на софу. Он стряхнул мусор, который прицепился к плащу. Сложив руки на коленях, откинул голову назад. Кажется, он все еще слышал тот шепот из беседки. Только никак не мог разобрать его. Это был мягкий, тоскующий зов. Время от времени открывал глаза и смотрел на окно, на солнце, которое здесь было хорошо видно.

 Дым почти рассеялся. Осаму стоял возле него и пристально смотрел. Кажется, рыжий юноша пропускал момент его торжества.

 – Знаешь, я думал сходить на кладбище, поднять эту чертову плиту и оставить там в сырости этот мерзкий дневник. Но я вдруг осознал, что не обязан делать ей одолжения.

 – В комнате надо поменять цветы.

 – Они раздражают. Я бы срезал их все к чертовой матери! Только они все равно растут, словно демоны их подпитывают. Зачем ты ставишь их повсюду? От них бесконечно веет кладбищем! Отнеси их все лучше туда! К ней, на могилу.

 – Твои попытки уязвить меня теперь уже ничего не стоят, хотя признаю, все еще колются. И я все меньше вижу причин нам о чем-то говорить, хотя не могу описать, как паршиво от этого, правда, мне кажется, я уже не понимаю это чувство. Словно забывается, – Чуя закрыл глаза, чтобы хотя бы зрительно не ощущать его присутствие.

 Осаму несколько секунд еще смотрел на него, прижавшего к себе руки, затем склонил голову набок. Пышущий недовольством мужчина быстро пошел прочь, по пути опрокинув одну из напольных ваз. Красные розы высыпались из нее. Осаму быстро оказался возле лестницы, но замер у подножия. Он всматривался в ступени. Человек, который без всякого дурного умысла, но очень больно, выдрал, забрав себе, его сердце, умудрился даже здесь разложить эти проклятые цветы. Они лежали вдоль каждой ступеньки и медленно увядали.

 Запах дыма все еще напоминал о себе. Угольки в камине тлели, дневник до конца не сгорел, часть его страниц медленно чернела, оставались лишь обрывки слов, однако даже сейчас можно было понять общий смысл оставленных на страницах мыслей. Осаму преодолел в себе желание вернуться, забрать этот источник приступов сильнейшей агонии и пойти упокоить его на кладбище. Ему просто было противно туда возвращаться. Он наклонился, сорвал розовый бутон и, смяв его в руке, швырнул в сторону, отправившись к выходу.

 Прежде чем спуститься, Осаму с тревогой и подозрением осмотрел тропинку, ведущую к главным воротам. Солнце зверски било по глазам, размазывая дальние объекты, приходилось тереть веки грязными руками. Казалось, или у входа на территорию поместья кто-то стоял? Слишком расплывчатые очертания. Даже если кто-то посмел явиться сюда, все равно не посмеет зайти за ворота.

 Этот кто-то или ушел, или видение просто развеялось, потому что через некоторое время Осаму с облегчением понял, что более посторонних не наблюдается, и спустился вниз по ступенькам. Он медленно двинулся вдоль стены дома, ведя по нему рукой, сдирая хлопья краски, они сыпались прямо на лепестки роз, аромата которых уже нельзя было ощутить, потому что он уже приелся и впитался во все живое и мертвое. В оранжерее по другую сторону росло раньше много орхидей. Теперь их осталось совсем чуть-чуть – лишь те, что смогли приспособиться и выжить без ухода. Кажется, цветы там доживали свои последние дни, однако Осаму подозревал, что это всего лишь его заблуждение. В оранжерее были выбиты стекла, практически все. Это сделали специально. Осаму на миг замер, он несколько секунд всматривался в строение перед ним, затем, перешагивая через многочисленные камни, подошел ближе, и заглянул вовнутрь, слишком близко прильнул, но совсем не боялся порезаться. Крыши здесь уже почти не было, осталось несколько стекол, остальные лежали на земле, покрытые тонким слоем песка и земли. Орхидеи тянулись к солнцу, которое от них скрывали деревья, раскинувшиеся с некоторых пор над оранжереей. На земле также валялись инструменты, Осаму скривился. Раньше ему постоянно приходилось кричать на садовника за то, что он никогда не убирал их на место. Мужчина прошел вдоль стенки, разглядывая паутинки на стеклах. Он поводил по ним пальцами. В одном месте была кровь. Не его. Он брезгливо отдернул руку, выхватил из кармана платок и стал яростно тереть пальцы. Платок он забросил в оранжерею и поспешил прочь от нее, словно место то было проклятым, даже обернулся пару раз, будто ожидал, что там случится что-то нехорошее, проверил. Краем глаза он смотрел на то, что волновало его не меньше, склеп, который стоял закрытым уже непомерное количество лет в слабой надежде, что в нем кто-то еще найдет свой последний приют. Но там давно уже никого не хоронили, просто не было места. В детстве Осаму часто приходил к нему, поднимался на цыпочки и заглядывал в резное окно в двери. Оно было маленькое, и можно было видеть только узкий проход и края каменных надгробий, в которые были замурованы гробы. Поверх стояли другие. До самого потолка. От ветхости они уже начинали рассыпаться, когда Осаму заглядывал туда последний раз, ему показалось, он видел костлявую руку одного из своих предков.

 Несколько минут Осаму бродил вдоль стены дома, отколупывая краску и сминая пальцами бутоны роз, пока сильно не укололся. Выругавшись, он быстро побрел к склепу и замер перед каменной дверью. Его снова потянуло заглянуть в то окошко. Теперь даже не надо было тянуться. Колебался, словно вспоминал все свои детские страхи, почти решился… Но решиться теперь было куда сложнее, словно с возрастом он стал бояться сильнее. Он мельком бросил взгляд на дом. На эту сторону выходили окна столовой, даже с улицы было видно, насколько одряхлели портьеры в той комнате. В одном месте они даже покосились, видимо, гардина уже не выдерживала. Содрать бы их все... Осаму снова уставился на дверь, ведущую в маленькое царство вечного гнилого сна. Каменная. Поросла мхом, и еще каким-то незнакомым растением с маленькими цветочками, напоминающими звездочки, Осаму содрал их, отшвырнув в сторону. На ней были некие символы, которые он замечал и раньше в пределах поместья. В детстве ему говорили, что это заклинания древних, что защищают это место от дурного, от неупокоенных душ, тогда он смеялся над этим, а сейчас вдруг решил поверить, что вызвало еще больше мурашек вдоль хребта. Поколебавшись, он навалился плечом на дверь, но та, конечно же, не поддалась. Скорее всего ее нужно сдвигать. Для этого ему понадобится рычаг. Мужчина присел перед дверью, он поводил рукой по траве, полностью погрузив в нее пальцы. Сначала они стукнулись о холодный шершавый камень, затем ногти загребли землю, скопившуюся перед входом. Осаму отдернул руку. Пальцы что-то еще нащупали. Он поднял предмет. Кусок свечи из белого воска. Ногти впились в него. Он поднял голову и посмотрел на солнце, которое слегка скрывали от него деревья. Швырнул свечку в сторону оранжереи, намереваясь разбить остальные стекла, но та пролетела сквозь уже разбитое и глухо приземлилась. Осаму выпрямился, положив руки на каменную дверь. Затем он прислонился к ней ухом, затаив дыхание и пытаясь уловить посторонние звуки. Чуя как-то сказал ему, что там на кладбище, куда он то и дело ходит, изводя свои и чужие нервы, кто-то постоянно шепчется. Он винил во всем беседку. Раньше Осаму нравилось там, но с некоторых пор он поклялся, что никогда не приблизится к этому месту.

 Ощущая, как смелость вытекает уже не по капле, а бурным потоком, Осаму последний раз оглядел вход в склеп и направился обратно в дом. У входа в гостиную он замер. Со своего места он видел, что Чуя снова сидит возле камина. Он достал оттуда уголек и теперь выводил что-то им на полу. Его пальцы полностью покрылись сажей; что-то дописав, он смял остатки угля в ладони и высыпал обратно в камин. Определенно знал, что за ним наблюдают, но специально не реагировал.

 Осаму молча пошел наверх в свою комнату.

 

 Весь пол на залитой солнцем террасе был мраморный. Здесь недалеко был карьер, где его когда-то добыли, но теперь то место было уже давно заброшено – затоплено. Там еще оставались залежи, но теперь все попытки добыть хотя бы что-то были прекращены, и в эти места просто никто больше не заявлялся. А некогда ослепительно белый мрамор террасы сейчас утратил свой прежний цвет. Весь пол был изрисован углем. Символы. Тайные, специально придуманные. Их расположению не мешала даже старая мебель, которая выцветала здесь на солнце. На полу также стояли вазы, к высохшим в них цветам никто не прикасался, и лепестки пока не успели укрыть собой пол. Зато вокруг все было усеяно осколками от разбитого фарфорового сервиза. Особо мелкие частички слегка похрустывали, когда на них наступали, и они оставляли мелкие царапины, что было не видать.

 По балюстраде то в одну, то в другую сторону боком передвигался ворон, изучая пейзаж застывшего в своей странной красоте сада, где слишком уж буйно росли розы, словно доказывая, что в этом месте еще осталось что-то живое, что это не последний вздох. Бутоны были налиты цветом, а вот у многих стебли были, словно трава поздней осенью. И все же розы мучительно здесь погибали. Что бы не служило силой, поддерживающей жизнь, отсутствие воды и яркое солнце, но негреющее, как следует, словно в период бабьего лета затянувшейся осенью, сказывалось дурно на прекрасных созданиях, что не были виноваты в том, что их угораздило здесь цвести и отцветать.

 То и дело выдирая плащ из кустов, которые так и норовили вонзить свои шипы в податливую ткань, юноша брел среди зарослей, слегка пригнувшись. Голой рукой он ломал стебли, иногда отдергивая руку; цветы складывал в другую, прижимая их к себе – сухие листочки тогда начинали крошиться. Когда был собран целый букет, молодой человек направился обратно на террасу, спугнув черную птицу; чуть задержав взгляд на угольных символах, он вошел в комнату и поставил цветы в одну из пустых ваз.

 Так ему нравилось больше. Чуя замер, наблюдая за тем, с кем вот уже долгое время делил это сонное пространство: он сидел за столом и что-то писал, грубо макая перо в чернила, что разбавил грязной водой, – на него он совсем не обратил внимания, даже несмотря на хруст полузасохших цветов. Чуя, ощущая, как в голову бьет нечто, что обычно за собой влечет слезы обиды, развернулся и поспешил в сад.

 Ломать стебли свежих роз было сложнее. Шипы резали, но он не обращал внимания. Иногда склонял лицо к цветкам, пытаясь уловить их аромат, но тот куда-то испарялся. А на самом деле он знал, что сейчас вся гостиная благоухает. Собрав целый букет, Чуя отправился в недолгую прогулку по саду, крепко прижимая к себе цветы. Когда-то здесь были мраморные скульптуры, но теперь от них по большей части остались только основания, части чаще всего каменного человеческого тела можно было обнаружить в траве. Под ноги Чуе попалась целая голова. Эта скульптура была разрушена еще до его появления в этом особняке, рядом он мог видеть поросший пьедестал, но раньше никогда не попадались какие-либо элементы этой скульптуры. Сейчас он была уверен, что лежащая у его ног голова относилась именно к этому постаменту. Чуя перешагнул преграду. Здесь не было больше дорожек, они все заросли. Он старался смотреть себе под ноги, чтобы не споткнуться, но в этом не было смысла. В пустых мыслях о том, как здесь было раньше живописно, он приближался к фонтану. Теперь уже виднелось кладбище на другой стороне. Четко различались памятники. Сгорбившаяся фигура с покрытой головой и безвольно опущенными руками. Кажется, в одной руке когда-то что-то было. Быть может, этот предмет также лежит где-то недалеко в траве. Чуе иногда казалось, что эта фигура движется. Что она совершает едва заметные, словно минутная стрелка, повороты. Кажется, она даже пытается поднять вечно склоненную голову. Чуя отвлекся от созерцания, прищурившись от солнца, посмотрел в ту сторону, где чернели главные ворота. Кажется, там кто-то стоял. Ощущая какой-то неприятный трепет, еще крепче прижав к себе цветы, поспешил на главную дорожку, но, когда он на нее вышел, видение, или что это было, рассеялось. Кажется, это солнечные блики на темном зеленом фоне обманули его снова. Приоткрыв рот, но не вдохнув, Чуя плавно развернулся и, чувствуя, что солнце скользит по нему, будто утешая, направился вглубь кладбища. Было неудобно идти: цветов было столько, что приходилось держать их обеими руками, а плащ то и дело цеплялся за все возможные растения. Чуя особо не обращал внимания, такие мелочи более не могли занимать мысли, а за ткань зацепилась целая косичка из этих синих цветочков с красной сердцевиной. В этот раз Чуя шел не привычными путем, который он постоянно пытался протоптать, а тот все равно зарастал, что особо не мешало ему находить его снова. В этот раз он пробирался среди других надгробий, оставляя на некоторых темно-розовые цветки. Он читал имена вслух, повторял их про себя, а затем двигался дальше. В один момент юноша замер. Какой-то шум вдалеке. Ему показалось, что сюда наконец-то принесло эхо грозы. Повернулся в сторону звука. Сквозь насыщенно зеленые листья пробивалось солнце, но больше ничто его не могло скрыть. Может, просто пока нечему? Еще некоторое время посмотрев вверх, Чуя направился дальше. Даже к концу его пути – там, возле шепчущейся беседки, что сейчас делала вид, что она тут ни при чем, – в руках Чуи по-прежнему оставался букет свежих цветов. Он встал над надгробием, на котором безмятежно крест-накрест покоились оставленные им цветы. По свежему цветку ползло сонное насекомое, но она тут же свалилось и поспешило скрыться в земле. Чуя растеряно огляделся, снова крепко прижимая к себе розы. Он прислушался – тихо. Ни звука ни с вышины, ни с беседки. Правда ветер слегка ворошил листву, заставляя ее шепотом разносить слухи о тех, кто покоился на этом кладбище, и о тех, кто еще не упокоился. Чуя погладил мягкие лепестки, пересчитал цветы и медленно стал приближаться к беседке. Он застыл перед ней, не решаясь войти. Здесь кто-то забыл книгу. Но молодой человек знал, что не найдет в себе смелости войти и посмотреть, о чем эта книга и кому принадлежала, хотя он был уверен, что на внутренней стороне обложки будет обязательно написано имя. Торчал лоскуток растрепанной закладки. Где-то в конце. Или это было начало – нельзя точно сказать, какой стороной вверх лежала книга. В полу проросли цветы. Ядовито-желтого цвета. Чуя отступил на шаг. Он положил розы у самого входа, разложив их так, чтобы каждый цветок не касался другого. Покончив с этим, юноша побрел назад к могиле с чужим надгробием. Он знал, что яма здесь не очень глубокая, и еще он знал, что под тяжеленной плитой даже нет гроба. Одна сырая холодная земля. Чуя сел, прижав ладони к безжизненному камню. Ничего. Он ниже пригнулся к земле, замерев подбородком у самой надгробной плиты. Взгляд застыл на лежащих поверх розах.

 – Знаешь, наверно, с самого начала было не суждено, и мне жаль, что я сам в это поверил и все так сложилось, – выдохнул Чуя. Затем он резко посмотрел вверх. – Здесь слишком светло, – он впился пальцами в камень, будто хотел его сдвинуть. Потом медленно стал укладываться на землю, положив голову на твердую поверхность так, чтобы не касаться роз. – Я обычно сижу там, в комнате, и я слышу оттуда грохот в холле. Каждый раз в одно и то же время. Но мне все равно нравится сидеть в гостиной. Хотя там солнце наиболее яркое. Но в этом месте очень много живых цветов, не только высохших. Я знаю, о чем они думают, тоскующие... Осаму привычно выказывает недовольство, потому что я смею приходить сюда. Но сам он за мной никогда не пойдет. Если бы он только мог слышать меня, как раньше, – взгляд Чуи – словно мутное стекло, он вглядывался в свет, струящийся сквозь листву. Грозы не будет. Он уже понял это. – Даже здесь очень светло, – Чуя стал медленно подниматься, даже не заботясь о том, чтобы стряхнуть пыль с волос. За локон зацепился один и цветков, Чуя аккуратно снял его и вернул на место.

 Он оглянулся на розы, оставленные возле беседки. Их листочки уже стали увядать. Подхватив все же свой плащ, Чуя двинулся назад уже привычным путем. Он не сразу вошел в дом. Свернул у оранжереи. Там, вдоль некогда изящной дорожки, выложенной темным камнем, росли чайные и желтые розы. Чуя некоторое время назад собирал их и ставил в гостиной, но они всегда так быстро почему-то высыхали, и сейчас они тоже стояли в вазе угрюмым натюрмортом. Мельком осмотрев свои руки, Чуя принялся ломать стебли, снова набирая целую охапку цветов.

 Он вошел в дом не через парадный вход – специально сделал крюк, чтобы попасть сразу в гостиную через террасу. Когда Чуя ступил туда, то практически рядом с ним от стены отвалился небольшой кусок штукатурки – дерево предпринимало очередную попытку прорасти в дом. Юноша подошел к окну. Он сначала бережно положил собранный букет на выцветшую кушетку, вытащил из вазы засохший букет, заменив его новым. Сжимая в руках теперь рассыпающиеся цветы, Чуя любовался новыми. Засохшие розы царапались, но он все равно не выпускал их из рук, вышел на террасу и возложил на окно с обратной стороны, вернувшись в комнату, сквозь прозрачный тюль посмотрел на желтоватые стебли и цветки, на фоне яркого солнечного света.

 Осаму умудрился выпотрошить камин полностью – весь мусор теперь был рассыпан вокруг, он делал это руками, были видны следы вымазанных сажей пальцев. Постояв немного в звенящей тишине и словно все еще слыша эти дрожащие шорохи и треск боли и отчаяния, Чуя приблизился к столу, на котором была ваза со свежими темно-красными розами, сломал один бутон и, прижимая его ладонью к белой и запыленной рубашке, отправился к лестнице. На середине ступенек он остановился. Ему не казалось – хорошо было слышно голос. Он поднялся наверх и замер, все еще держась за перила. Молча, с нарастающей апатией, смотрел на дверь, которая вела в комнату Осаму. Он сейчас был внутри. Звук его голоса четко выдавал его чувство, всего одно – злость. Чуя опустил голову, стараясь изгнать из себя то, что слишком хорошо слышал.

 – Я знаю, что ты думаешь! Все эти осуждающие шепотки, они проникают мне в голову, не сомневайся! И я не откажусь от того, что был прав, тебе ли не знать, как сложно заставить меня раскаяться, не говоря уже о том, что в этом было больше осознанности, чем ты себе можешь представить. Только ты знаешь, что я испытываю, и ты вне сомнений помнишь все слова, сказанные шепотом, предупреждения, и как больно сейчас думать, что я доверился в тот миг.  Боже, умоляю, не думай, что все это исходит от ненависти. Однако, почти блаженство представлять, как ее тело разлагается там в темноте чужой могилы, – Осаму на миг замолчал. Он вдруг сильно раскашлялся – очередной приступ; было слышно, как что-то стукнулось о пол – мужчина упал на колени. Чуя было дернулась вперед в естественном порыве, что все еще бредил его сердце и никогда на самом деле не отпускал, хотя заранее знал, что ничто не сможет заставить его войти в эту комнату, а Осаму тем временем снова продолжил: – Не осуждай меня, это больнее всего! Ты постоянно это делаешь, даже когда молчишь! Раньше от тебя можно было услышать гораздо больше слов, чем сейчас. Сейчас просто невозможно! Эта полунемая обида – я не заслужил такого наказания! Не хочу быть виноватым, не хочу быть оторванным от воплощения этих воспоминаний, не хочу отдать кому-то и никогда не смогу! В этих землях, говорят, дремлют древние проклятия, может, это все из-за них? Может, они окутали нас, как знать. А я обещал. Я называл все мои причины, каждую, каждая резала меня. Не могу видеть этот свет больше.

 Чуя, ощущая эхо спазмов в грудной клетке, сделал шаг вперед по направлению комнаты, за который потоком лились боль и отчаяние: все об одном и том же разными словами, однако ему не хватало той самой убитой в нем решимости войти. И он совсем не ожидал, что Осаму неожиданно предстанет сам пред ним. Он бормотал что-то, все еще окутанный очередным приступом самоистязания, узрев же чужое присутствие, замер и поэтому не сразу прикрыл за собой дверь. Чуя успел заметить, что кровать была завалена кучей тряпья, которое вовсе не принадлежало хозяину комнату, он это все перенес к себе, на полу ворохом валялись листья – видимо, с улицы занесло, а Чуя была уверен, что окно в комнате открыто – она беспрепятственно наполнялась солнечным светом, портьеры так же были свалены в кучу на постели.

 Осаму, проследив за его взглядом, захлопнул дверь.

 – Что ты тут делаешь? Я много раз повторял тебе, чтобы ты сюда не поднимался, как же сложно бороться с этим твоим вечным тупым упрямством. Спускайся вниз, Чуя. Твоя комната все равно заперта. И... Ты ведь не ко мне шел? Я даже надежды уже на подобное не лелею, – он усмехнулся, внимательно и почти с нежностью изучая его. – Ты опять собирал цветы? Прежде это кладбище так не тянуло тебя к себе, а в детстве даже пугало, и я все еще помню тепло твоего прижавшегося ко мне тела, правда, потом ты говорил, что ничего подобного не было: на самом деле тебе не было жутко. Я верю твоим словам: ведь тогда это может говорить мне о том, что ты просто искал предлог забраться ко мне в постель и спать в обнимку до самого утра, пока нас не заставят при первых же лучах рассвета вскочить и нестись умываться ледяной водой. Тогда мы злились из-за этого, а сейчас такое почти не больно вспоминать. У тебя ужасный вид. Стряхни эту пыль с себя! Зачем тащить в дом?

 Чуя лишь склонил голову. Смотрел вниз. Пол холла был усыпан мелкими ветками и землей. Часть ее они приносили сюда сами на обуви. Он огляделся. Осаму, уловил его мысль.

 – Хочешь соответствовать местности? Какой же ты идиот. Хотя делай, что хочешь. Мне уже все равно. Этот дом...

 Он неожиданно обогнул его и со всего размаху ударил ногой по перилам, что с хрустом треснули, кусочки иссохшего дерева полетели вниз.

 – Что ты делаешь? – юноша, ощущая слабую дрожь или всего лишь ее фантом, обернулся. – Хватит. Осаму.

 – Ты меня просишь прекратить?! – Осаму крепко схватил его за горло, пальцы его на миг дрогнули, но он быстро переборол себя, а Чуя даже не посмел сопротивляться, просто смотрел на него, не зная, как еще он может вымолить у него прощение, которое не изменило бы ничего, но самому Чуе было бы так легче. – Что ты еще мне скажешь? Может, тебя отсюда скинуть? Хотя толку-то. Ты все ходишь туда... К ней... В полной отчужденности от меня. Надо было ее сжечь, а не оставлять в той могиле, тогда ты, может, перестал бы рваться туда, был бы рядом со мной. Господи, как тебе еще дать понять?..

 – Я всегда лучше всех тебя понимал. Поэтому и не хотел, чтобы ты узнал, да поздно стало. А сейчас, – он тянется к нему, но мужчина, что глядит на него совершенно почерневшими глазами, отстраняется, словно боится его беспечно нежных и чутких прикосновений.

 – Замолчи, – шепот царапает изнутри, Осаму крепче стиснул пальцы на его шее и притянул ближе к себе, почти касаясь губ, словно пытаясь уловить от них аромат, что тянул к себе еще с детства, когда они украдкой, боясь быть пойманными, касались друг друга. От этого кружилась голова, и Осаму в самом деле тогда хотел жить. – Чуя, я же знаю, ты на зло все это делаешь, ты не простишь…

 – Нет, – он перехватывает мягко его запястье, касаясь грязных бинтов.

 – Замолчи, я сказал! Зачем ты сюда вообще поднялся?! – Осаму посмотрел вниз, чуть ослабив захват. – Выкину к черту эти розы! Зачем ты их здесь разложил?! Уж неси все тогда к ней на могилу! Укрой там все, это ведь так романтично! Или... Я знаю, что бы ты хотел! – Осаму выпустил его, оттолкнув, он быстро сбежал вниз и скрылся в гостиной.

 Чуя стоял, кусая губы, на грани того, чтобы дать волю слезам, но знал, что те не прольются, он дрожал, слушая тяжелые шаги, что-то упало, а потом он снова появился, неся в руках вазу с розами белого цвета, он вынул их, зашипев, когда шипы вонзились ему в кожу, и в злости отшвырнул вазу в сторону – осколки брызгами разлетелись в стороны; Чуя низко опустил голову, чтобы не видеть, как все еще во многих смыслах важный для него человек снова взлетает по ступенькам, еще несколько секунд – он грубо хватает его за руку и тащит по коридору, по которому гуляют солнечные лучи, пробивающиеся сквозь большое окно в конце. Чуя смотрит только в пол. Они останавливаются – он знает, где они. Осаму зажимает букет подмышкой, обыскивает карманы собственной одежды, наконец-то вытаскивает связку ключей, ему не составляет труда подобрать нужный, он яростно врезает его в замочную скважину, поворачивает два раза – на третьем возникает заминка, Осаму почти со злостью делает резкий поворот, а затем распахивает дверь ногой, та едва не слетает со скрипучих петель. Осаму снова хватает Чую за руку и вталкивает в комнату, освещенную солнцем; пыль вздымается и начинает парить в теплом пространстве.

 – Ну? Ты ведь хотел сюда попасть! Прошу! – Осаму изучал пространство так, словно оказался здесь впервые. – Давай, Чуя, – он всучил ему примятый букет. – Положи их здесь. Пусть они везде лежат! И здесь особенно! – он подошел к распахнутому окну, из которого виднелась та часть сада, где росли декоративные яблони, они утыкались прямо в стену дома, фривольно раскинув свои ветви. Сейчас – Чуя точно знал – они были примяты, поломаны. Осаму встал спиной к окну и кивнул на пол перед собой. – Ненаглядный мой, не бойся, посмотри. Кровь здесь уже высохла. Правда теперь вряд ли можно будет вывести это пятно с ковра, но нынче тебе нет до него дела. Тут вообще довольно уютно. Не смотри так на меня, умоляю. Клади цветы. Пусть и здесь у тебя будет алтарь, но сюда я тебя больше не пущу. Кстати, ты не помнишь, куда я кинул нож тогда? – Осаму, изобразив задумчивое выражение лица, огляделся.

 – Вышвырнул в окно, – отозвался Чуя, прижимая к себе цветы. Он не смотрел на пол, как того хотел Осаму. – Сразу после того, как скинул ее из этого окна, у которого ты сейчас стоишь.

 – Ты сам его открыл. Я решил воспользоваться случаем. Хотел потом сам броситься за ним, но ты помешал, – Осаму замолкает на миг, видя, как болезненно меняется у Чуи выражение лица, но за тем на него снова наплывает маска застывших эмоций. – Знаешь, что меня в тот момент остановило? Ты так крепко сжимал меня, не давая ничего сделать. И это врезалось в меня сразу множеством воспоминаний, когда ты делал так, когда мы были вместе, когда она еще не появилась на пороге этого дома, окутав тебя своей вуалью. Я все еще скучаю по тем временам, когда ты лишь мне принадлежал, тянулся лишь ко мне. Мне не о чем жалеть. Уверен, я спас тебя сим поступком.

 – О чем ты? – бесцветно спросил он.

 – Неужто ты думал, что в самом деле был так нужен ей?

 – Ты, как всегда, считаешь, что знаешь больше других.

 – Я знаю лишь то, насколько мне нужен был ты. И это невозможно было иначе ощущать. Так хотелось тебя ненавидеть, но ничто не может истинно распалить во мне это чувство в отношении тебя. Даже тот твой мерзкий дневник, весь исписанный сомнениями и признаниями, которые более относились не ко мне. Когда ты остановил меня в этой комнате, я уверился в том, что ничего для меня никогда не изменится, и ее смерть лишь мое блаженство отныне. Ты помнишь хруст веток, когда она выпала из окна? Или это был хруст шеи? Мне кажется, у нее и она была сломана, хотя я точно не рассматривал. Там было столько крови. Ее следы до сих пор ржавеют на солнце, – Осаму посмотрел вниз. – Только дождь ее смоет, но он не идет. Чуя? – он оглянулся на него, коварно ухмыляясь. – Дорогой мой, а у тебя не возникает теперь желания сбросить меня отсюда? Сделать самому то, что ты не позволил?

 Он отрешенно покачал головой.

 – Ты слабый, Чуя.

 – Я знаю. Ты тоже. Из-за меня, верно?

 Осаму мгновенно сорвался с места, оказавшись перед ним, он выбил из его рук цветы и крепко вжал в себя на миг, но тут же вытолкнул из комнаты, грубо схватив за плечи. Таким образом Осаму протащил его через весь коридор до самой лестницы, при этом Чуя успел несколько раз споткнуться о собственный плащ. Осаму стал сбегать вниз, таща Чую теперь за локоть ступенькам – этот дом снова вдруг наполнился жутким грохотом.  Уже внизу Чуя все-таки споткнулся, не устоял на ногах, ударившись коленями и упершись руками в пол. Юноша замер, глядя перед собой. Его руки лежали поверх роз. Под одной ладонью ощущались кончики шипов, под другой мягкий бутон – он отнял руку, испугавшись, что помял цветок – несколько лепестков отпали. Чуя смотрел перед собой. На полу были следы крови. Не очень много, их надо было разглядеть. Чуя непроизвольно прижал ладонь к лицу. Он отшатнулся, когда Осаму неожиданно присел рядом с ним, схватил за руки и, целуя их, принялся шептать:

 – Прости меня, прости! Ты же знаешь, я не хотел! Никогда, Чуя! Чуя!

 Он испуганно уставился на Осаму. Он уже видел однажды, когда этот и пугающий, и вселяющий в него сладостный некогда трепет мужчина был так напуган. Он бы хотел, чтобы он выглядел также, когда посмел поднять руку с холодным лезвием, Чуя до сих пор помнил этот момент. Тот момент, когда он входил в комнату, и тогда, когда Осаму перетаскивал чужую надгробную плиту... Сейчас он был до ужаса напуган. Только теперь Чуе было все равно.

 – Почему ты даже толком не осуждаешь меня? Тебе же должно быть все равно, – он дернул его за руку, чтобы привлечь рассеянный взгляд. Заторможенность.

 – Я все еще люблю тебя, – чуть слышно произносит.

 – Поэтому таскал эту шлюху к себе?!

 – Не осуждай меня, – выдыхает Чуя, зная, что не может оправдываться, ни словом. Осаму дернул его еще ближе к себе, а затем, подхватив на руки, потащил в гостиную, усадив к себе на колени.

 – Ничего нет страшнее тоски. Особенно, когда твое присутствие рядом, единственное, что помогало мне.

 – В те дни было слишком хорошо, – капля ностальгии утонула где-то в его голосе. – Но в этом доме, в заточении, где я всегда был чужим, лишь тем, кому дали временное убежище по доброте душевной. Кроме тебя здесь никого близкого и не было. Но мы же знали, что мне однажды придется покинуть это место. Они подозревали, и мне бы пришлось уйти, ты сам знаешь, хоть никогда со мной не говорил об этом, но я знаю, что ты переживал. А она… Узнав ее ближе, я уверился, что могу что-то изменить для себя и отдалиться от тебя постепенно, дать тебе возможность самому меня отпустить, так было бы легче, и для тебя… Ты бы отпустил…

 – Ни за что, – Осаму откидывается на спинку софы и начинает заплетать мелкую косичку из рыжих волос, специально задевая кончиками пальцев шею. – В жизни так мало желаний, но одно вечно остается неизменным, и не ври сам себе: что бы ты там ни испытывал к ней ты никогда не отпустишь меня. Ты сам это способен осознать.

 – Я бы отпустил, иначе больно…

 – Не говори этого. И я не отпущу. Не отпустил бы, пропустил бы мимо ушей все чужие слова.

 – Я снова тебе это говорю: нам бы не позволили. И ты это знаешь.

 – Но твое решение проблемы оказалось самым болезненным, и, может, верным только для тебя. Привязаться сердцем к кому-то еще, чтобы легче было остаться вдали от меня.

 – Прости.

 Косичка закончена, Чую крепко сжимают и пересаживают на софу, Осаму сдернул со спинки запыленный плед и кинул его поверх чужих ног.

 Он опустился на колени на пол, вглядываясь в привычные, но какие-то застывшие черты несколько секунд, прежде чем вылететь в сад через террасу. Чуя, ощущая, как снова охватывает ледяная апатия, что порой рассеивается, когда он ощущает чужое тепло, прижался виском к подушке, на которой была выполнена сложная вышивка, но нитки, которыми она была сделана, уже давно поблекли, и теперь сие творение потеряло свой роскошный вид. Чуя же на него даже не взглянул. Плед соскользнул с его ног на пол, он даже не собирался его поднимать. Смотрел на то, как солнечные лучи покрыли всю комнату. Глаза так устали, хочется темноты для них. Он развернулся на другой бок, чтобы видеть окно. Послеобеденное солнце словно застыло на пути по небу к западу. Деревья слегка покачивались – поднялся легкий ветер, но в дом он все равно старался не проникать, несмотря на то что здесь было столько простора для сквозняков. Чуя не замечал прежде, что странные синие цветочки с красной сердцевиной так густо разрослись по поврежденной стенке дома. И еще какие-то странные цветы, вросшие прямо в кладку. У них были острые листья и такие же острые соцветия голубоватого цвета. Раньше, кажется, он видел подобные за пределами этого поместья, ставшего новым домом в раннем детстве, которого он едва не лишился, но прошедшем в сладостной тайне подле Осаму. Он все хорошо помнил, да, те цветы – внизу, вдоль дороги. Когда-то он сорвал такой цветок. Или он был похож просто на него. Он вообще смутно разбирался в диких цветах, а когда показал свою находку опекуну, то тот больно ударил его по рукам, сказав, чтобы он больше никогда не брал их в руки. Скорее всего, они были ядовиты. Сейчас никто бы ему не помешал сорвать этот цветок, но Чуя не сдвинулся с места. Он смотрел в окно, слегка прищурившись, снаружи мелькал Осаму. Кажется, он собирал цветы. Ему сейчас явно стоило принять успокоительное. Молодой человек приподнялся на локте. Нынешний полноправный хозяин дома закрыл часть комнат особняка. И вход в кухню тоже. Ключи были у него. А ведь он мог бы кое-что для него заварить.

 Чуя поводил руками по плечам, словно замерз, будто плащ не спасал его вовсе. Но комната уже настолько пропиталась светом и теплом солнца, что здесь просто не мог поселиться холод.

 Он более не следил за тем, что делал Осаму. Прикрыл глаза и стал ждать. Захода солнца. Когда-нибудь ведь подобное наступит

 Осаму заменил большую часть сухих цветов. Все старые букеты он складывал на полу посреди комнаты, будто собирался их прямо там сжечь. Шипы на высохших стеблях сильно изранили руки, и он то и дело вытирал их платком, в один момент ему пришлось даже перевязать ладонь, он слишком драматизировал по поводу своих порезов, особенно, если сравнивать их с теми, что оставило лезвие на запястьях. Он все изучал взглядом мертвые цветы на полу, подумывая о том, чтобы бросить их в камин, но не стал делать подобного; опустился на пол рядом с ними, взял несколько цветков и переломил стебли пополам. Остатки лепестков упали на пол. В какой-то момент Осаму снова охватила злость, он разворошил кучку, и сухие розы были рассыпаны по всему когда-то дорогому и шикарному ковру. Теперь же понадобиться очень много времени, чтобы счистить с него весь мусор, да и то толку это принесет мало. Осаму сначала лег, затем переполз в другое место к стене, уперся в нее спиной, сложив локти на колени. Он крепко сжал голову руками. Он слышал посторонние голоса в доме. Крики. Осаму зажмурил голоса. Еще громче. Холодит кровь в венах, покалывает. Непонятный стук. Громкие шаги на верхнем этаже. Голоса были знакомые. Осаму крепче сжал голову руками. Крик. Снова грохот. Какие-то странные причитания. Этот голос он не знал. Даже заставил себя посмотреть в ту сторону, откуда ему, как он все-таки верил, мерещились посторонние шумы. Отсюда он не мог видеть лестницу, лишь малую часть холла, дверь, в которой не понять откуда взялись вмятины. Как будто кто-то очень сильно ударил по ней рукой. Так можно было бы сломать пальцы. Или даже руку. Или просто получить трещину в кости. Осаму сжал свою руку, будто ощутил в ней резкую боль. Послышался хруст. Мужчина вздрогнул. Это там. Где-то в холле. Затем тихие шорохи. Словно что-то тащили. Стук. Осаму обвел комнату взглядом. Он посмотрел на напольные часы. Их кто-то еще давно, еще когда этот дом был полон людей, разбил, они теперь стояли здесь просто для красоты, никем не замечаемой. А еще их когда-то использовали в качестве хранилища. Там был замок с секретом. Но Осаму его не знал. А еще полагал, что в часах ничего на самом деле больше нет. Наверху послышался стук – захлопнулась дверь. Все.

 Осаму выдохнул. Он взял со столика рядом свечку, поджег ее и принялся играть пальцем с пламенем. Иногда оно сильно обжигало, но он специально держал руку над ним, больно прикусывая губу. Когда совсем стало невозможно терпеть, Осаму резко откинул свечу, вмиг утратившую огонек жизни. Чего скрывать, он надеялся, что от маленького пламени что-нибудь вспыхнет – не судьба. Мужчина встал на колени, несколько секунд разглядывал пол, затем с трудом поднялся и, пошатываясь, побрел прочь. Он изучил пристальным взглядом холл. Здесь ничего не изменилось. Здесь так мало окон. Он подошел к двери и широко распахнул ее, будучи уверенным, что кто-то снова стоит там, у ворот. Но никто не посмеет пройти на территорию поместья. Дверь собралась захлопнуться снова, но Осаму ногой распахнул ее, и та, покорившись, замерла. Подойдя к лестнице, снял пиджак, перекинув его через перила, и стал подниматься. Он внимательно смотрел себе под ноги. Лежащие здесь цветы находились в трагичной стадии увядания. Скорее бы они уже высохли. Подобрал один цветок. Роза цвета плаща его возлюбленного. Только чуть светлее и бледнее теперь уже. Этот цветок смог пока что лучше всех сохраниться. Опираясь на перила, Осаму продолжил подъем. Лестница всегда казалась ему слишком высокой. Преодолев последнюю ступеньку, он было направился к своей комнате, но вдруг в ужасе замер и вгляделся в темный холл. Ключи. Они сейчас валялись здесь на полу, видимо, выпали... Он поднял их и промчался по мрачному коридору. Надо срочно закрыть комнату, что принадлежала Чуе. Он закрыл глаза, когда чуть нырнул в нее, чтобы захлопнуть нараспашку оставленную дверь. С грохотом вставил ключ в замок и повернул его, едва не сломав, а Осаму был уверен, что у него хватило бы сил на подобное. Он уперся свободной рукой в дверь, погладил аккуратно кончиками пальцев, будто просил прощения, а затем резко выдернул ключ. Осаму отошел на несколько шагов от двери; осмотрев ее придирчиво, он опустил взгляд вниз. Несколько лепестков остались валяться у порога. Весь коридор пропитался запахом роз. Почему в доме, где так нежно протекали его детство и юность, так мало других цветов и ароматов? Осаму развернулся и направился в свою комнату, открыв дверь тяжелым ударом ноги, солнечный свет резанул по глазам, но мужчина даже не обратил внимания; он прикрыл за собой дверь.

 – Я не собираюсь с тобой разговаривать! – отрезал он – послышался скрежет.

 

 На солнце цветы полностью распустились. Чуя не отрывал взгляда от букета роз на окне. Он смотрел на них, едва моргая, и, кажется, мог разглядеть это неуловимое человеческому глазу движение лепестков.

 Раньше Чуя не обращал внимания на то, что часть окна поросла плющом. Однако это вовсе не мешало солнцу проникать в комнату, растение разрослось так, будто специально пропускало самые яркие теплые сгустки. Лучи скользнули по плащу. Юноша провел рукой по ткани, затем резко прижал пальцы к груди. Иногда казалось, что он что-то такое ощущает, отчего у него возникали покалывания в левой области, но потом с неким разочарованием обнаруживал, что ему мерещится. В окне были видны очертания старой ивы. Чуя не мог ее толком разглядеть, он просто знал, что там, чуть дальше, растет дерево. Когда-то Осаму проводил время под пышными ветвями. Он постоянно вырезал фигурки из дерева и складывал их в комнате, в которой до определенного возраста они жили вместе. Теперь за домом находилось не так давно остывшее пепелище. Чуя не ходил смотреть на этот ритуал сожжения, но когда он снова возвращался с кладбища, то свернул не там, и пришлось обходить дикие заросли, и тогда он оказался на этом трагичном месте. Только черная трава.

 Чуя сел, ощущая, как тело буквально призывает его лечь и замереть. Он снял с запястья нитку жемчуга, что не так давно украшала чужую молочного цвета шею, теперь явно изъедаемую червями там, в потемках могилы. Пересчитал черные жемчужины и положил украшение рядом с собой, некоторое время разглядывая его, будто ожидал, что оно исчезнет, потом заново обмотал вокруг руки и поднялся. Сделав несколько кругов по комнате, Чуя решил, что сам нарвет цветов. Выходя из комнаты на террасу, он схватил зачем-то тонкую шаль. Она никогда ему не принадлежала, ее хозяйка давно еще кинула ее на спинку стула, с тех пор вещь так и покоилась на нем, подметая бахромой пыльный пол; Чуя лишь слегка встряхнул ее, словно жалея одинокий предмет, а затем аккуратно возложил на край старого засохшего еще давным-давно фонтанчика. Он прищурился от солнца, что иссушало их сад, оглядел пространство. Розы давно никто не поливал.

 В этот раз Чуя почему-то хотел оттянуть тот момент, когда он снова придет на кладбище, на ту могилу, что находилась возле беседки, где шепоты наконец-то, кажется, стихли. Юноша отправился на поиски лейки, найдя ее среди зарослей, которые окутали столик у ступенек. Вода. Кажется, теперь ее можно было взять только из пруда. Если он сможет туда подойти. Подобрав одной рукой плащ, Чуя пробрался к краю, земля здесь была очень мягкая, поросшая мокрицей, которая умудрялась как-то выжить под этим солнцем, которое раньше ее так никогда не пыталось сжечь; в этом месте земля почти не проваливалась, хотя по другую сторону пруда явно было настоящее болото. Присев, Чуя погрузил руку с лейкой в воду, та до самого локтя покрылась мелкими травинками, что полностью укутывали площадь пруда. Выпрямившись, отряхнул руку и побрел назад. Он не собирался поливать здесь все, хотя не сомневался, что у него теперь точно есть достаточно времени, чтобы ухаживать за этим гигантским цветником, однако в данный момент целью был один единственный куст роз, который он сам когда-то привез и посадил. Белые цветы, ничего обычного, но они были посажены здесь в тот момент, когда дом еще не казался таким мрачным.

 Над кладбищем теперь повисла тишина. Птицы летали высоко в небе, но придет время, и они снова сюда спустятся, чтобы клевать дикую малину.

 В этом месте еще сохранились древние кресты, но они уже были так сильно разрушены, что мало походили на то, чем они были прежде. Их был здесь небольшой ряд. Стойкое ощущение охватывает, что духи тех, кого хоронили под ними, все еще витают в этих местах, словно охраняя. Но, кажется, они уже давно улетели. Ни единого признака постороннего присутствия. Здесь никого не было. И в земле тоже давно никто не покоился. Та беседка, основа, на которой она была построена, скорее всего, тоже возникла в те времена; возможно, Чуя слышал о ней какие-то истории в детстве, только теперь же ни одна на ум не приходила.

 Те камни, на которых были символы. Однажды приехал незнакомый человек, чтобы их изучить. Он несколько недель тщательно их исследовал, а затем скоропостижно уехал, никому ничего не сказав. Он оставил все свои записи, но в них никому не дано было разобраться. Сейчас они хранились на одной из полок в библиотеке. Вряд ли в ближайшее время их кто-то возьмет в руки.

 Букет, который собрал Чуя, был явно больше, чем он мог унести, но молодой человек все-таки крепко прижимал к себе розы самых различных цветов и брел по тропинке, стараясь не споткнуться о корни деревьев ненароком. Каждый раз, когда он приходил к этой могиле, ему казалось, что расстояние все больше увеличивается. Чуя смотрел на нее издалека, медленно приближался, но тропинка все тянулась. Иногда он останавливался, прислушиваясь, но затем продолжал свой путь.

 Он все-таки пришел к концу, Чуя сложил цветы рядом. Он опустился у надгробия, аккуратно, самыми кончиками пальцев, убрал с него старые цветы, те, что он приносил прежде, они почти выполнили свой долг; он не стал их выбрасывать, поднялся, упершись рукой в землю, и отнес розы на соседнюю могилу, даже не обратив внимания на то, кому она принадлежала. Кому-то из предков хозяев этого дома и сада. Чуя снова сел, он принялся перебирать цветы, в конце концов, найдя среди них сухой стебель. Аккуратно пристроив его на надгробии, поверх положил свежий цветок ярко-красного цвета. Он вздохнул, глянув на цветы, что лежали на соседней могиле, а потом снова перевел взгляд на те, что возложил только что. Стебли высыхали быстрее.

 В своих мыслях Чуя вел диалог, сам же придумывал ответы. Произнесенные вслух слова все равно не возымели бы своей цели, поэтому лучше будет, если ничто их не услышит.

 Беседка молчала. Чуя, не глядя в ее сторону, поднялся с земли, снова взяв свой букет в руки. Несколько минут он еще стоял над могилой, теперь уже ни о чем не думая. Здесь было чуть прохладнее, чем там, где деревья не полностью скрывали небо, но он не обращал на все эти мелочи внимания. Плотно сжал зубы и пошел обратно по дорожке, с тоской понимая, что еще не раз придется сюда вернуться. Он замер перед домом, всматриваясь вдаль, надеясь, что у ворот кто-то будет стоять. Кажется, там мелькнула тень. Но сюда все равно никто не пройдет. Чуя четко помнил, как недавно Осаму предупредил его об этом. Тогда стоит запереть и калитку. Он, наверно, потом это сделает.

 Парадная дверь была распахнута, но особо не манила войти. На террасе кто-то рассыпал клюкву. Чуя несколько заинтересовано посмотрел на нее, даже остановился, чтобы повнимательнее разглядеть ягоды, он, несмотря на то что цветы изрядно мешали, сумел наклониться и поднять одну ягодку. Чуя слабо сомкнул пальцы, размяв ее, а затем поднес их ко рту, задержав у губ на мгновение.

 Скрипнула дверь в гостиную, юноша вошел, пытаясь стряхнуть мусор с одежды. Сидевший за столом Осаму пристально всмотрелся в него, при этом внутренне оскорбившись, когда вошедший сделал вид, что не замечает его присутствия. Хотя он также мог сделать предположение о том, что он действительно ничего не замечал. Осаму делал записи в своем дневнике красными чернилами, когда появился Чуя, он резко захлопнул его и принялся размышлять, в какой части сада лучше будет закопать этот набор листов с кучей бесполезных слов. Только не в розарии. А у них весь сад – один сплошной розарий. И Чуя еще и тащил его домой.

 – Чуя, теперь ты можешь ухаживать за своими цветочками, когда захочешь, – насмешливо произнес он.

 – Я тоже об этом подумал, – он опустился в сломанное кресло, прижимая к себе букет. Осаму повернулся в его сторону. Тот специально отвернулся от окна. – Боюсь размеренности. Ах.. А еще... Ворота... Калитка открыта.

 – Забудь про нее. Все равно к нам никто не придет, – Осаму поднялся с места и медленно стал приближаться к нему. – Тебе нравится эта комната? – он опустился на колени рядом с ним, и, не глядя на него, провел кончиками пальцев по его бедрам, стряхивая с брюк колючки; сняв с низа плаща тонкую веточку, Осаму изучил ее взглядом, а потом зажал меж зубов, ощутив какой-то горький вкус. – Тут светло, не хуже, чем в саду.

 – Я знаю, – Чуя бросил короткий взгляд на окно. – Здесь всегда было очень солнечно.

 – Мы любили здесь вместе сидеть, когда дома никого не было. Дремали, прижавшись друг к другу.

 Чуя же крепче прижал к себе цветы. Он не будет ставить их в вазу. Уткнулся лицом в мягкие бутоны. Осаму скрипнул зубами.

 – Я передумал. Я не буду вскрывать склеп. Ты меня слышал? Я колебался... Я решил, что я не смогу.

 Чуя молчал. Он сидел, прикрыв глаза. Его правая рука перебирала листочки роз, к одному из стеблей прицепились эти расползшиеся по всему поместью синие цветочки с красной сердцевиной; Чуя неосознанно потянул вьющийся стебель и стал наматывать себе на руку. Осаму снял с его одежды несколько листочков и, стараясь себя сдерживать, коснулся чужого плеча. Рыжеволосый лишь качнул головой, отвернулся, уставившись в стенку. Осаму резко дернул его к себе, коснулся едва губами лба и поднялся. Он быстро достиг стола, схватил свой дневник в бежевой обложке, и покинул гостиную, громко хлопнув дверью, разбив в ней стекло. Чуя принялся разминать плечи, устраиваясь поудобнее. Его нисколько не взволновал звон стекла. Скоро тут будет разбито все, что угодно. Он снова стал глядеть в окно, за которым солнце все сильнее подсвечивало изумрудность листьев на деревьях.

 Осаму, войдя в свою комнату, швырнул дневник в тот угол, в который в ближайшее время ему точно не захочется лезть – целая гора книг. Ему уже невыносимо было их открывать. Они о чем-то таком напоминали. Они когда-то читали их вместе, забираясь в одну постель и греясь друг о друга в холодные ночи. Он встал перед кроватью, упершись рукой в один из столбиков, что служил опорой балдахину. Мужчина покосился в сторону и сквозь зубы втянул воздух. Он отвернулся и глянул в окно. В этой комнате застыла чистая и невинная нежность, коей она была до недолгой поры, пока не пришлось начать взрослеть, и страшнее этого ничего не было. Ничего не было страшнее осознания, что самое ценное могут отобрать, не говоря уже о том, что решение было сделано не в его пользу. Может, это было такое благо, может, даже дар, который он не принял и не понял. Никто не понимал.

 Появление Чуи в этом доме когда-то дало ему возможность дышать чуть легче, возможно исцелиться. С каждым его детским поцелуем, а потом этим дыханием расцветающей юности его охватывало все сильнее, и все еще невинно, пусть их объятия и поцелуи стали крепче и доводили до исступления. Сердце билось часто-часто, и этот дурман никогда не иссякал, притягивая к себе все ближе, умоляя касаться, каждый раз прикрывая глаза и ловя воздух губами, прежде чем они смыкались на распухших чужих.

 Невозможно привыкнуть к мысли о том, что подобного можно лишиться по вине тех, кто не понимает и хочет отобрать. Никому никогда не даст.

 Почти никакого движения воздуха. Так у него в комнате было всегда. Даже когда шел дождь. Снаружи росло огромное дерево и тянуло сюда свои ветки, листья с него никогда не опадали. Некоторые ветки упирались в стекло. Когда-нибудь они его разобьют. Когда-то в этой комнате рамы поднимались вверх, но по какой-то неизвестной хозяину комнаты причине их заменили на всем этаже. Сейчас распахнутая рама грозила при любом порыве ветра качнуться и смахнуть со стола фарфоровые фигурки в виде двух сов, которые раньше служили тем, что подпирали книги, а теперь стояли просто так для красоты, так как подпирать было нечего, ибо книги по той или иной причине были разбросаны по полу, в основном в одном углу. Там же, тоскуя о прежних временах, стояла обшарпанная напольная ваза, цветы в ней давно засохли, и их не меняли из принципа. Они были принесены из другой комнаты сюда. Иногда возникало желание переломить хрупкие стебли, но скорее всего они будут здесь стоять, пока не превратятся сами в крошку. Правда в этом букете не хватало одного цветка. Он лежал отдельно, медленно рассыпаясь на карминовой ткани, украшенной черной тесьмой. Бутон соприкасался с украшением из черного жемчуга, обвивающего тонкое запястье, – ни один из лепестков пока еще не отвалился, но стоит к нему прикоснуться, как хрупкая конструкция рассыплется.

 – Ты можешь вечно пребывать в скорби и уверять, что все еще любишь меня, – холодно, но с отчаянием прошептал Осаму, разглядывая отражение в зеркале. – Слышишь, Чуя? – он отвернулся от зеркала и посмотрел теперь на то, что оно отражало. – Ты обижаешься, но стискиваешь зубы об этом, ты правда любишь, поэтому не осуждаешь, лишь молча смотришь на меня, будто вымаливаешь, но я не собираюсь отпускать тебя! – Осаму приблизился к креслу и выдрал тут же рассыпавшийся цветок из мертвой руки, он с презрением отряхнул свои ладони, пробрался через груду книг, вытащил аккуратно другой цветок из букета, стараясь не потревожить остальные, вернулся назад и, склонившись, положил мертвое растение поверх немного неестественно согнутых колен. – Это же твои цветы, – пробормотал он, – ты должен быть счастлив. Она ведь принесла их тебе.

 Осаму хмуро посмотрел в зеркало. Он нервно вздернул руки, повернулся к куче тряпья на постели, извлек из него черный ремешок с серебристой застежкой, который сам когда-то дарил Чуе, и закрепил его на шее самого важного в его жизни человека, и чуть прикрыл место волосами, чтобы не видно было торчавшей кости. Краем капюшона плаща он попытался стереть тонкий бордовый след, тянувшийся откуда-то от виска. Когда ему случайно на руку упал кусочек серой плоти вместе с волосами, Осаму с ужасом отдернул руку и отскочил к окну. Он выдохнул. Солнце стало пригревать ему спину, словно успокаивая. Лучи скользили по полу, разветвляясь и растекаясь. Осаму открыл вторую створку окна, довольно улыбнулся и вышел из комнаты. Он спустился по лестнице, проверяя на ходу, на месте ли ключи от комнат в доме. Парадная дверь была открыта нараспашку. Мужчина прошел в гостиную и сел у окна в кресло, скрестив пальцы у подбородка. Ему нравился столь ясный вид с этого места. Он откинулся назад, искренне любуясь тем, что видел, чрезмерно счастливо улыбнулся. Запрокинул голову.

 – Надо и здесь тоже разбить стекла, – пробормотал он, блаженно прикрывая глаза на краткий миг.

 Руки, несмотря на острые шипы, крепче сжали букет из пышных разноцветных роз, согретых послеполуденным солнцем.

Примечание

Виды для вдохновения - https://twitter.com/kitsu7marika/status/1187271104035000320, снимала в одном из парков Йокогамы