The Sweetest Sounds

 Все еще не было уверенности, что он в самом деле выбрал верный маршрут, но после нескольких неудачных попыток уже как-то привыкаешь к ошибкам и совершить новую не так страшно. В конце концов, он не бомбу обезвреживал. До нее еще дело дойдет. Когда он непосредственно с ней встретится. Вот тогда будет взрыв. Головы Рюноскэ. Он это вполне себе мог представить, и его это отбрасывало так на пару лет назад, когда такое ощущение было реальным, а не выдуманным, как это случалось последнее время: он просыпался от этого чувства – приставленного к голове пистолета, а потом выстрелы. Один, второй, третий… Будоражит.

 Вообще-то у него сегодня выходной. Редкий, но бывает подобное. Мори-сан просто выгоняет его, потому что физические показатели начинают сдавать, но Акутагава, как всегда, этого не чувствует. Упахиваться на износ – ему раз кто-то сказал, что он извращенец, что ему нравится, когда работа трахает его весьма живодерским способом, а он подставляется, выбирая все новые и новые позы, будто хочет продемонстрировать, что его ничто не возьмет… Вся только хрень в том, что выебываться особо не перед кем.

 А это чувство не отпускает. Желание доказать, что ты чего-то стоишь. Наверное, он ужасно на этом зациклен, ему бы стоило взять себя в руки и избавиться от такого нездорового помешательства, но Рюноскэ, кажется, даже нравится подобное положение вещей. Кто-то подумает, что это выглядит жалко, кто-то даже так скажет – если скажет, то сразу же лишится головы и всех других органов.

 Сейчас уже поздний вечер, дороги не столь сильно загружены, но они почему-то едут долго. Или сам Рюноскэ изначально неправильно прикинул время в пути, или водитель такси оказался таким медлительным. Старенький совсем, но вроде бы выглядит бодро и руки не дрожат. До Хиракаты еще минут двадцать, а там по городу всего-ничего – и он на месте. И только сейчас, когда он осознал, что приближается к цели, горло перехватило.

 Как в тот раз несколько месяцев назад.

 Было немного унизительно принять наказание, которое придумал ему Мори за самоуправство в ходе одной из миссий, хотя Рюноскэ любое стерпит, пусть и еще сильнее возненавидит свою жизнь. А дежурить в порту, следить за грузом – когда тебя опустили до уровня какой-то шестерки – в самом деле довольно мерзко, но он без ропота принял это, лишь кратко ответив, что все понял, и ночь от ночи проводил среди складов, гоняя всяких уродцев, что пытались посягнуть на имущество мафии.

 В одну из них он услышал. Вымотанный, чтобы не заснуть, Акутагава, нарушая некоторые важные правила безопасности, слушал через интернет радио, выцепив какую-то волну. Ничего особенного, играла в основном инструментальная музыка в стиле нью-эйдж, чередуясь с бодреньким современным джазом в духе Мацуи Кейко или легкими ретро-мотивами типа ‘Round Midnight со всеми вариациями тех годов, создавая идеальное ночное настроение. Казалось, огни Йокогамы, что рябью отражались в воде, мерцали ритмам в такт, будто город сам слушал вместе с ним одно и то же. Рюноскэ и не понял, как стал находить в этом удовольствие, даже вынул свой телефон, чтобы сделать отметку и не потерять эту волну. Он как раз собирался вернуться подремать в машину, как внезапно остолбенел.

 Рюноскэ никогда и ни с чем не спутает. Как бы ни изменялись интонации, как бы голос ни падал на тон ниже – а здесь вообще в жизни не ошибется, он, словно музыкант, сидящий за роялем в дорогом ресторане какого-нибудь небоскреба с видом на оживленный город, он импровизирует и слышит каждую ноту, звук чистый, идеальный, полная гармония, ни единой ошибки – все до мельчайших деталей – так Акутагава в идеале знает все интонации голоса Дазая Осаму.

 Только вот не знает, где он сам.

 Его слегка затрясло в тот момент, когда он с полной уверенностью разобрал знакомые обертоны. Словно шепот, словно ему снова говорят почти на ухо, как он должен поступить, какой путь выбрать, и не хочет ли он случайно сдохнуть, потому что ни на что не годится.

 Тогда он стоял в темноте, ощущая страх, воодушевление и почти возбуждение. К тому же впервые, кажется, он слышал эти вкрадчивые ноты в своей голове без толики угрозы, которой так часто сопровождались обращения в его адрес, а здесь была почти нежность, такая аккуратная и контролируемая, не совсем естественная, отточенная, но она самая, и Акутагава слушал, внимал и даже не пытался унять свое сердце, которое вместе с ним ликовало – нашел!

 Даже не сразу осознал, что голос из его головы пропал, и он снова слышит уже звучание инструментов, играет какая-то современная стилизация под блюз, звучит обворожительно, разливается романтичными мотивами, голос певца так себе, разве что создает настроение, но Акутагава уже не слышит – у него в ухе, закрытом наушником, все еще звучит тот, другой, хорошо знакомый и будоражащий. От этого впервые за долгое время даже дышать приятно стало. И он ждал, слушал дальше в надежде снова ощутить в своей голове голос Дазай-сана.

 С его манерой говорить сама судьба велела ему вести ночные эфиры на радио. Правда, Рюноскэ меньше бы удивился, если бы его бывший наставник вел какую-нибудь передачу, где бы рассказывали таинственные истории о маньяках и призраках, или о местах, которые лучше в Японии не посещать, если не хочешь нарваться на проклятие, подобное точно было бы в духе любителя суицидов. Рюноскэ помнил, что как-то раз услышал довольно подробный от него рассказ о том, какими тропами лучше гулять в лесу Аокигахара, чтобы найти идеальное место для самоубийства, и каким образом лучше откинуться там, и это даже нисколько не удивило его, а вот сейчас Дазай-сан, спокойным и даже немного томным голосом приветствующий слушателей, болтающий о всякой ерунде и составляющий просто до умопомрачения эротичную ночную джазовую подборку – к такому жизнь бедного ребенка не готовила.

 Вещание проходило с полуночи до четырех часов ночи, со вторника по субботу, и первое время Рюноскэ просто пребывал в какой-то дикой эйфории сразу по нескольким пунктам: он знал, что Дазай-сан жив, он знал, что он даже в добром здравии, и он слышал его голос в обрамлении музыки, к которой прежде был равнодушен, но сейчас, кажется, потянулся к ней, выдернув заодно из себя все старые эмоции, что прежде поутихли в нем.

 Поначалу он даже не подумал о том, чтобы что-то сделать с этим своим открытием. Он просто каждую ночь включал радио и яростно вслушивался. Впервые отодвинув работу на задний план, хотя не всегда получалось все это дело поменять местами, и Акутагава – редкий случай – начал склоняться к желанию, а не бросить ли все, но потом представлял, что бы сказал опять же на это Дазай-сан, и брал себя в руки. Он бы голову ему оторвал, если бы он загубил все старания найти место в этой темной организации, которая пусть и казалась теперь не такой привлекательной.

 Через некоторое время – должно же оно было когда-то наступить – он вдруг задумался о том, что помимо него кто-то еще мог раскрыть Дазая, и вот тут он уже напрягся. А если Мори его вычислит? Найдет? Тогда непременно последует казнь в качестве расплаты за побег. Не говоря уже о том, что Акутагава сам уже давным-давно должен был сдать предателя, но как-то даже не подумал об этом. Сначала разволновался, но потом так прикинул: кто вообще в курсе, что он слушает радио и узнал там голос нерадивого подопечного босса? Кто вообще из их круга будет слушать ночью джаз? Он сам-то чисто случайно напоролся, выбрав музыку просто в качестве фона, чтобы отвлечься от накатывающей усталости и сна. Выбор пусть был и странным, но зато точным.

 В итоге – никому не сказал. Оставил это для себя. Бывали редкие ночи, которые Рюноскэ проводил дома, и тогда он полностью закрывал уши, ложился и вслушивался.

 В свои карябающие всё изнутри воспоминания.

 Уход этого человека из мафии был для него наконец-то попавшей в сердце пулей. Принял он ее молча, даже не изменился в лице, но зубы тогда сжимал крепко, что аж больно потом стало, хотя он давно научился не реагировать на подобного рода вещи. С одной стороны, он более не был под гнетом бывшего исполнителя Портовой мафии, но так вещали люди, он сам никогда это не воспринимал таким образом. Не чувствовал себя его жертвой. И то чувство, что начало полыхать спустя некоторое время, Рюноскэ боялся ошибиться, но, видимо, все же он в самом деле скучал по тому, кого вроде как должен был ненавидеть.

 Ненавидеть за все. За методы обучения, за обращение с ним, когда, казалось бы, Акутагава заслуживал совсем иного, за то пренебрежение, которым он окатывал его на глазах у всех, и за то, что однажды Рюноскэ решил, что имеет право вспылить и пойти против, позволить себе накричать, взорваться, сорваться… Однажды… Рюноскэ долгое время вообще не мог об этом думать, и не особо верил, что это он сам так себя повел. Может, посчитал, что момент был самый наилучший, редкий, когда Дазай-сан был морально ослаблен. Сколько? Еще недели не прошло с момента смерти Оды Сакуноскэ.

 Он сейчас мог как наяву представить, как вошел в кабинет руководства, чтобы получить разрешение на командировку. Дазай-сану всего-то надо было расписаться в паре мест, дабы соблюсти все бумажные правила, но он просто сидел и не реагировал, а потом просто послал нахуй, даже особо и не всматриваясь, кто к нему зашел. Тогда-то Акутагава и решил подать голос.

 – Дазай-сан, вам нужна медицинская помощь.

 – Съебись.

 – Хорошо. Но только после того, как вы распишитесь, и после того, как сюда придет доктор.

 – Если я сейчас растекаюсь по столу, это не значит, что не могу въебать тебе, – он приподнялся на локтях. Смотрел тогда жутко осознанно, что Акутагаве даже стало не по себе, и он уже в самом деле подумал о том, чтобы подчиниться и побыстрее свалить, но зачем-то всматривался в совершенно потерянного человека дольше, чем нужно, и решился подойти к нему, одним рывком откинув на спинку стула и оценив еще раз положение.

 Не пьян, и даже ничего не принимал. Так обычно умирают изнутри, вина пожирает, словно рак в последней стадии, и ты хоть разбейся об стену – спасения не найти. Но Акутагава зачем-то попытался его встряхнуть.

 – Рюноскэ, какой ты бодрый, однако, – смеялся Дазай. – Так хочешь свалить отсюда подальше? Давай, я подпишу все, что для этого необходимо!

 – Да плевать, Дазай-сан! Не в этом дело! В вас…

 – Убери руки от меня.

 – Отправлю вас к врачу.

 – Твоя забота, ты знаешь, куда она мне сдалась? – Дазай слабо отмахивался от него, словно особо и не верил, что Акутагава в самом деле рискнет его куда-то тащить, но он реально попытался довольно грубо содрать его со стула, очень уж больно ухватив за руки, но тут Дазай начал просто хохотать, и это сбило, он уронил его на колени, упав следом и довольно сильно ударившись головой о край стола. Чудом ничего не разбил, но перед глазами тогда еще рябило некоторое время.

 – Дазай-сан, прекратите себя так вести! – он навис над ним, ударив по лицу наотмашь, но толку никакого. Захотелось пнуть, наступить, но что-то останавливало. И этот смех – от него становилось страшно, а еще этот хриплый голос, давящий в себе ноты тяжелой утраты:

 – Ты в самом деле веришь? В самом деле веришь, что что-то можешь? Может, действительно сможешь, только мне нахуй все это не сдалось, особенно твоя помощь, от которой тошнит, что блевать хочется так, будто к вискарю примешал всю ту дорогущую хрень, что глушит одна рыжая тварь, что где-то шляется, так что – все твои старания, Рюноскэ, они в глубокой дыре и там все закончится однажды. Но если хочешь сделать что-то полезное в жизни… Вперед! – Дазай потянул его на себя, схватив за руку и приложив прямо к своему паху и сдавив крепко пальцы, что оба застонали: один от нездорового удовольствия, а другой от боли, что взорвалась в костяшках. – Задумался? – спросил он, когда потянувшиеся секунды стали казаться пыткой. – Как легко говорить о помощи, когда еще не знаешь, в чем она может заключаться.

 Акутагава не раз смотрел на него с ненавистью. Она была мимолетной, задевала только в этот конкретный миг. Сейчас она тоже выплеснулась наружу, но ее заглушило что-то еще такое, что прежде он и не думал ощутить. Не думал. Не думать – самый хороший вариант, когда стаскиваешь вниз брюки своего наставника, дверь в кабинет не заперта, а он сам еще и коварно ухмыляется. Рюноскэ ни разу подобным не занимался, но в тот момент его мало заботило почему-то, что он мог показаться неумелым. Дазай так вообще просто завалился на спину, погладив его по щеке перед этим. Член его был еще не настолько напряжен, но по тому, как вздымалась грудь было видно, что возбуждение накатывало. Рюноскэ не лишил себя возможности потаращить глаза, а потом крепко взяться рукой и выдавить что-то вроде судорожного хрипа. Несколько движений рукой – было странно, но даже ни капли не стыдно, и пока это чувство не развеялось – он обнажил влажную головку члена и прижался к ней губами.

 Если Дазай-сан вдруг почитал это за унижение, то Акутагава воспринял, как возможность воспользоваться моментом слабости. Он на миг отстранился, набрав во рту побольше слюны, и снова обхватил член губами, пытаясь представить себе, как сделать лучше.

 Дазай ничего не комментировал. Сначала, кажется, даже пытался сделать вид, что особо его это не заботит, но лишь до того момент, пока Акутагава не приноровился, устроившись поудобнее. Глубоко брать не получалось, рвотный рефлекс срабатывал независимо от него, и тогда он все силы отдал на ласку языком, проходясь кончиком по венам, по нежной поверхности головки, чуть всасывая и дразня. Пальцами сначала давил у основания члена, но потом позволил себе скользнуть ими прямо меж ягодиц. Невольно ли это было, но Дазай тут же подставился, однако, как только Рюноскэ попытался надавить на анус, ему тут же низким рыком приказали убрать оттуда руки. Его дело – работать ртом. Спорить не стал, да и рот действительно был занят.

 Дышать было тяжело, но он все ускорял свои движения; небрежно, но все глубже пытался брать, пока не понял, что Дазай, распластанный на полу, явно уже не особо соображал, просто постанывал и вздрагивал от прошивающих его ощущений. Напряжение в нем ощущалось по жестким мышцам, и Акутагава дернулся, когда понял, что он вот-вот кончит, но его сильно ударили по плечу, а потом схватили за волосы, заставляя уже теперь, жмуря глаза до слез, взять почти до конца и давиться в тот момент, когда сперма попала в горло.

 Он сам хотел кончить в тот момент. От удовольствия и ненависти за то, что его потом тут же прогнали.

 Рюноскэ был уверен, что лучше всех знает, что ненависть, она не так однообразна, как кажется. Джаз, на который отныне подсел Акутагава, тоже вроде бы состоит из своего набора стандартов, список которых может найти любой желающий, и ныне никто особо не пытается что-то еще изобрести, и особо недалекие считают эту музыку неинтересной, но нет – он научился различать в ней настроения, оттенки… Ненависть была такой же. И в ней даже можно было найти сладкий привкус. Он ею и питался. С того самого момента, когда его после выставили прочь из кабинета, и более они не разговаривали, потому что Дазай-сан бросил всех и всё.

 Осталось лишь вспоминать.

 Акутагава даже не заметил, как подсел. Не заметил, как отпустил себя, успокоился внутренне, словно все его глубокие переживания наконец-то могли схлопнуться в одно мгновение. В нем было что-то похожее на грусть, или это все же сожаление так ощущалось, но он не стал разбираться. Глупо радовался тому, что спустя время тишины, наступил момент, когда он мог снова хоть как-то дотянуться до того, что выдрало его из еще более мерзких пучин, где смерть выглядела такой красивой.

 И вот, как-то слушая бодренькую From This Moment On, его вдруг осенило! Нет, он удивился, почему он сам сразу не додумался отыскать Дазай-сана, раз уж у него появилась такая зацепка! Это было озарением, из-за которого не получилось заснуть, когда эфир уже давным-давно закончился, а выспаться стоило, потому что в последующую ночью ему вряд ли позволят сомкнуть глаз, но уже было поздно… Найти Дазай-сана… Увидеть, заставить посмотреть на себя, дотянуться до него по-настоящему, сказать…

 Но почему-то тянул. Будто заранее знал, что если он совершит движение к нему навстречу, то тот окажется на сотни шагов дальше, нежели сейчас, и тогда он потеряет вот эту малость – слушать его. Но сколько так будет еще продолжаться… Однажды, а иначе и быть не могло, его голос перестанет звучать на этой волне, и снова нить оборвется, и Рюноскэ начал судорожные поиски, завертевшиеся, словно в ритме Sing, Sing, Sing.

 Он довольно быстро смог вычислить, что радиостанция была частной, вещала в основном на регион Кансай, а маленький офис ее находился в Осаке.

 Осака – найти Дазая в таком месте – город огромный, не особо-то и знакомый, у него там и связей-то не было, да и пользоваться ими бы в жизни не стал, Мори тут же бы вычислил, однако кое-что все же Акутагаве удалось выяснить, когда в ход пошли не совсем законные методы, и сейчас он ехал в городок Хираката, что располагался в промежутке между Осакой и Киото, и там жил человек с именем едва ли кому-то что-то говорившем, но именно он вел ночные эфиры на радиостанции, а его голос – Рюноскэ даже не сомневался. Это был нужный адрес.

 С воскресенья на понедельник. Он решил, что это будет идеальный вариант. Но его еще надо было дождаться, потому что Рюноскэ не мог просто так бросить свои обязанности, как бы не тянуло его мчаться уже туда, где его вовсе не ждали, но в итоге – он прибыл на станцию Син-Осака, а там уже пересел в такси.

 Яркие огни закончились, и его личная, на этот раз томно-блюзовая подборка, лишь иногда разбавляемая легкими джазовыми импровизациями, развлекала всю дорогу. Рюноскэ слушал это все еще и потому, что эти ритмы – они служили стальным тросом, что привязывал его к убийственно важному для него человеку. Пусть тот и считал иначе. Пусть и обращался с ним… Впрочем, как и со всеми. С чего Акутагава мог думать, что к нему относятся как-то по-особенному?

 Обычный двухэтажный дом. Возможно, съемный. Неприметный. В таких и прячутся беглецы, которые знают, что смерть все равно однажды за ними придет, но Акутагава не смерть, и он здесь вовсе не за тем. У него внутри звенят в такт все еще не выключенной музыки крупицы сомнения, но Рюноскэ отлично умеет доверять своим инстинктам, а они не колеблются. Он ждет, когда вдалеке заглохнет звук уехавшей машины, что так мучительно долго везла его сюда, а потом нажимает на звонок, и только после этого отключает музыку на телефоне.

 Секунды ожидания, пока он стоит, засунув руки в карманы плаща и сдавливая собственные бедра. А тело все равно дрожит. Это не совсем страх.

 Взгляд так привычно упирается в чужие бинты. Только потом уже Акутагава отрывается от созерцания шеи и смотрит выше. Ему не рады, но еще и не прогнали. Впрочем, Дазай и не выглядит каким-то удивленным. Возможно, он даже предполагал такой исход, он всегда знает, чем что и как кончится. Рюноскэ считает это отвратительным даром, еще куда более пугающим, нежели то, что любое касание этого человека лишало верной защиты.

 – Честно говоря, не думал, что по мою душу пришлют именно тебя. И еще куда более странно, что ты до сих пор не врезал мне, вспомнив все те неприятные моменты, когда по моей вине ты сидел с расквашенным носом и разодранными губами.

 Акутагава берет воздуха больше, чем обычно, но язык не хочет шевелиться, и он только сейчас понял, что так и не придумал, что вообще скажет. Хуже – он вообще не думал об этом. Он хотел услышать что-то от него, но как-то не рассмотрел тот вариант, что Дазай-сан не будет орать все желанные так Рюноскэ слова прямо с порога. Просчет. Как всегда, просчитался в отношении него.

 Но теперь зато он слышит его голос живьем, и убеждается в своей правоте даже не потому, что пред ним все факты раскрылись очевидно, а просто эти интонации, резонирующие из груди, пропитанные чем-то отравляющим – Рюноскэ каждый раз покупается на них.

 – Акутагава-кун, у тебя сейчас такой вид потерянный, что я начинаю думать о самом плохом. И это самое плохое – тебя выставили из мафии. Но, поверь мне, единый клуб тех, кто обидел Мори-сана, у нас не получится.

 Рюноскэ хорошо видит его при свете, что льется из дома. Обычные синие джинсы, поверх рубашка какого-то кремового цвета. Мятая, словно он лежал в ней. Может, спал? Хотя не выглядит сонным. Дазай-сан работает по ночам, когда он отсыпается? Ему, наверное, привычно тратить ночь на работу. Как раньше.

 – Ты все такой же тормоз, – Дазай с тяжелым выдохом хватается за дверной косяк, демонстрируя всем своим видом, что ничего не поменялось и бывший подопечный его по-прежнему бесит скоростью своего мышления, и Акутагава как бы понимает, что тут он реально дико тупит, к тому же слишком поздно сообразил, что совсем не принял во внимание еще и затаившееся глубоко внутри чувство обиды на этого человека.

 – Нам надо поговорить, Дазай-сан, – голос прозвучал уверенно и немного безэмоционально, и видно, как у человека напротив на лицо наползает недобрая ухмылка.

 Дазай вдруг выныривает, будто пытается разглядеть кого-то еще, но и так уже прекрасно понял, что Акутагава тут один и привели его какие-то личные дела.

 – Не особо горю желанием вести с тобой беседы, но вдруг ты, словно преданная псина, так и будешь торчать под моей дверью. Распугаешь еще всех в округе. Прошу…

 – Вы даже не прячетесь, Дазай-сан.

 – Что именно ты под этим подразумеваешь? – Дазай закрывает за ним дверь, щелкает всего лишь один замок.

 – За проявление беспечности вы жестоко наказывали меня.

 – Ну, если меня за мою беспечность грохнут, будет тебе уроком, каково это бывает.

 Рюноскэ сглатывает. Что толку пытаться спорить с этим человеком, давить на него? И вообще странно, что он впустил к себе. В доме пустовато, немного прохладно. В целом чисто, но видно, что возле лестницы в ряд составлены пустые бутылки из-под сакэ. Но это все быстро теряется из внимания, потому что Рюноскэ прислушивается – в комнате играет музыка, smooth jazz во всей его красе, под него хочется сесть снова в машину и мчаться в ночь по городу. Саксофон и фортепьяно в едином порыве. У Акутагавы уже не оставалось сомнений, но теперь он мог буквально утонуть в атмосфере, что и привела его сюда.

 – Так что ты хотел? – в комнате горит лишь слабо настольная лампа, и Дазай шарит по стене рукой в поисках выключателя.

 – Нет, не надо! – вдруг чуть ли не прикрикивает на него Рюноскэ, и Дазай с недоумением замирает, или он просто не ожидал, что бывший подчиненный рискнет внезапно повысить голос в его присутствии. – Оставьте так. Вы догадались, Дазай-сан, как я нашел вас?

 Тот определенно больше изображал задумчивость. А потом, так и не включив освещение поярче, отошел от стены, упав на разложенный футон, на котором валялась книга, и развел руками.

 – Меньше всего ожидал от тебя, что ты начнешь интересоваться музыкой, да еще такой.

 – Я и не интересуюсь. Лишь дело случая. И вас.

 – Как тебе эфир? Я случайно устроился на эту работу. Всем понравилось, а с моей бессонницей – самое то.

 – У вас правда хорошо получается, – Рюноскэ чуть смущен из-за того, что Дазай-сан так открыто с ним вдруг заговорил. Или это такая иллюзия? – Каждый раз слушаю, когда не отвлекаюсь на работу.

 – Когда мне ждать тут Мори-сана?

 – Я никому не говорил, – Акутагава так и стоит у входа, не зная, куда податься. Его вроде как пригласили в дом, и вроде бы Дазай-сан не в дурном расположении духа, хотя едва ли рад ему, но не пристрелил, уже хорошо, и все же – чувство неловкости в его присутствии снова всплыло наружу. И он вроде как рад тут оказаться, но и уже хочется умчаться, будучи не уверенным, что в самом деле будет готов о чем-то с ним говорить.

 – Выпить со мной не хочешь? У меня есть виски. Позволяю себе в дни, когда не надо работать.

 Рюноскэ кивает и садится рядом с футоном на колени.

 – Сними этот плащ, раздражает, – Дазай тянется к плетеной коробке, что стоит рядом. У него там почти что мини-бар.

 – Дазай-сан. Прошло достаточно времени. Я хочу, чтобы вы знали. О том, чему я научился.

 – Да мне похуй, – он плеснул жидкость в бокальчик. Слегка битый, но функцию свою он все еще способен выполнять. – И в принципе на все, что ты еще скажешь.

 Акутагава растерянно молчит, но как-то не удивлен. Разве что не понимает, почему он его пустил к себе. Всматривается, пытаясь определить, насколько он оправился после того, что стало причиной его поступка. Не сказать прям, что он стал взрослее. Угрюмее, что ли. Его напускное равнодушие всегда казалось фальшивым, хотя, если быть точным, Рюноскэ просто не обращал на это внимания. Просто подметил, что эта черта никуда не делась. В целом, вроде бы адекватен и здоров, и апатичен в своей обычной манере. В глаза не смотрит. Даже ради того, чтобы указать на то, кто тут чего стоит.

 Виски на вкус кажется отвратительным. Или просто Акутагава не любитель, но смотрит на Дазая – тот глушит будь здоров. Музыка играет слишком легкая для такого вечера, но крещендо только нарастает, и вроде как все приобретает единый ритм. Рюноскэ опрокидывает в себя остатки, а потом упирается руками в пол, низко опустив голову, хотя надо говорить совсем не так, но разве что-то важное в этой жизни легко?!

 – Вы не должны были так поступать, Дазай-сан.

 – О, еще от тебя я не выслушивал нотаций…

 – Я не о том, что вы бросили всех. Я о себе.

 Показалось, или было слышно, как чужие зубы закусили краешек бокала?

 – Я никогда не подписывался на то, чтобы вечно тебя опекать. А ты… Разве не был рад? Избавиться от гнета такой суки, как я?

 – Дело не в этом. А в том, что вы всегда говорили мне. Что я… Что мне еще далеко до того, чем я могу стать. А потом вы ушли. Вы ничего не видите, а мне важно знать, Дазай-сан! Я постоянно думаю об этом. И считаю, что имею право.

 – Не знаю, как твои навыки, Акутагава-кун, а вот наглость точно увеличилась и раздулась. Ничего, это тоже полезно. Правда, как бы тебе не вставили однажды за нее, но меня нет – так что не переживай.

 Эта мерзкая насмешка в голосе. Хочется ему врезать. Разбить о его лицо бокал, ударить головой об стену. И в то же время хочется показать, что он сдерживает себя, что не купится на его провокации.

 – Неужели я так много прошу у вас, Дазай-сан?

 – А в чем важность моих слов? Почему ты не пьешь? Не нравится? Согласен, та еще дрянь, но за болтовню в ночном эфире мне платят не так уж много.

 – Дазай-сан, мы не об этом сейчас говорим…

 – Да, я помню, что о тебе, но мне это не интересно. Заткнись лучше. Послушаем музыку. Все приятнее.

 Он прав, и Акутагава не спорит. Но раздражен не меньше, осознавая, что мог бы и сразу догадаться, что разговор пойдет не по плану, но отступать он не хочет. Мелодия сменилась, откатила на годы назад – Фрэнк Синатра со этой незабвенной Strangers in the Night, и Дазай почему-то начинает посмеиваться.

 – Мы с тобой будто сейчас на дешевой свиданке. Романтика, выпивка, интим. Ты бы пошел со мной на свидание, Рюноскэ-кун?

 – Нет.

 – Тогда иди к чертям, – он заваливается на спину. – Ну, или можешь, как в тот раз. Я не против.

 Не ожидал, что он вспомнит о подобном. Кровь херачит по лицу. Бокальчик едва не выскальзывает из ладоней.

 – Идите нахер, – желание пнуть его никуда не пропало.

 – А если я взамен тогда прошепчу тебе все то, что ты так желаешь услышать? – Дазай приподнялся, рассматривая его внимательно. Впервые за все короткое время, с того момента, как они встретились на пороге.

 – Это все будет вранье. И уж точно не стоит моего унижения.

 – Какой ты гордый стал.

 Рюноскэ едва повторно не роняет бокал лишь потому, что Дазай сам забирает его из рук. Он пропустил момент, когда тот оказался слишком близко, и уже больше не смеялся, и исчезло это пренебрежение. Акутагава напрягается, когда на его спину ложится рука, и он пытается отвлечься на какую-то незнакомую спокойную мелодию, от которой веет задумчивостью, но его сбивают, заставляя посмотреть на себя, вовсе даже не грубо повернув за подбородок.

 – Тогда сделаем проще, – Дазай вдруг целует его в щеку, чуть просунув кончик языка меж губ, поводив им слегка. – Никто никому ничего не должен. Никаких претензий. Приехал ли ты ко мне ради каких-то слов или по иной причине, которую сам не понимаешь, хрен с ним. А мне от тебя и подавно ничего не надо, но будь ты мне противен, я бы в жизни не стал с тобой возиться, неужели ты никогда об этом не думал?

 Об этом – точно никогда не думал. Акутагава ему не верит. Не верит, что с ним могут говорить так спокойно и устало, без раздражения. Но все равно поддается, когда его тянут на футон и насильно целуют в губы. Руки Дазая сразу же нырнули под легкую ткань, огладив спину, он давит пальцами, чуть вонзая короткие ногти, но боли не причиняет, чем снова удивляет. Он что, правда, так умеет? И почему?

 Никакого сопротивления, когда заваливают на спину. Дазай смотрит на него спокойно, пока расстегивает на своей рубашке пуговицы, стягивает ее, а потом проделывает то же самое с одеждой Акутагавы, методично его избавляя сразу от всего.

 У Рюноскэ никогда не получалось толком фантазировать на тему секса со своим наставником. До того случая в его кабинете он и подумать о таком не решался, а потом – почему-то не выходило. Вроде бы столько материала появилось, достаточно было вспомнить ощущение мягкости плоти на языке, но дальше он терялся. Возбуждение куда-то словно бы утекало, как будто он боялся развернуть фантазию в полную силу. Удовлетворять самого себя выходило как-то скверно, ощущения – похуже унижения.

 Сейчас тоже было как-то все – словно фантасмагория, заблудившись, решила его посетить. Он все еще слышал музыку, но не особо понимал, что вообще такое играло, оно лишь казалось приятным дополнением к поцелуям, что холодили слегка кожу на груди. Возбуждение вроде бы накатывало, но чувства… Почему они такие странные… И хочется, и в то же время – не то. Но ему иного и не предложат – Дазай-сан это четко дал понять.

 – Надеюсь, ты не из-за наших тренировок даже сейчас такой сдержанный, Рюноскэ-кун? – Дазай проводит языком вдоль члена, хватая его тут же рукой и сдавливая, приятно, жутко приятно. Он чуть приподнимает бедра, и Дазай, усмехнувшись, берет член в рот.

 И дух перехватывает. Рюноскэ запоздалой мыслью думает о том, что сам он в тот раз едва ли был способен доставить подобное наслаждение. Но особо не успевает поразмышлять о том, где Дазай-сан нахватался подобных навыков, и он сам нисколько не сопротивляется, когда его заставляет чуть развести ноги – хочется даже, чтобы так сделали. Может, это компенсирует то, что ему так не хотят дать.

 Он давно не дышал полной грудью, испытывая именно физическое удовольствие. Даже когда рот оставил член, что все еще не против погрузиться снова в манящее тепло, Акутагава не стал сдерживаться себя от того, чтобы подставиться еще больше, когда Дазай вернулся к нему с тюбиком смазки.

 Где-то там ненавязчиво звучит уже саксофон, а теплые ладони оглаживают ему живот. Такая нежность настораживает, но Дазай в самом деле пока что ни разу не попытался сделать ему больно, лишь заставляет перевернуться и чуть прогнуться, сам льнет, целуя легкими касаниями плечи, пока его пальцы мягко вторгаются в тело. Рюноскэ позволяет себе лишь слабый контроль, направленный на то, чтобы заставить мышцы расслабиться. Слегка постанывает – непривычно, но это в который раз отвлекает от того, что он уйдет отсюда разочарованным. Не физически, о нет, он уже знает, что будет хорошо, даже от этого глубокого поцелуя дико хорошо, хоть его и заставили повернуть голову так, что позвонки хрустнули, и языком Дазай-сан явно умеет хорошо работать не только, когда тот касается чего-то пониже, но лучше бы он так слова нужные им производил, да не заставить ведь.

 Пальцы проникают внутрь все глубже, но неторопливо. Рюноскэ ощущает, как о его бедра трется влажный член, помнит, как сам пару лет назад вымазал его в своей слюне. Это воспоминание вдруг дико возбуждает, и он, щуря один глаз и низко склоняя голову, судорожно сжимает собственный член в руке, массируя головку большим пальцем.

 – Может, лучше я? – Дазай произносит это в той же манере, в которой будоражит слушателей своей ночной передачи, словно предлагает им трахнуться с невинным видом, но Рюноскэ мотает головой: он хочет, чтобы тот не отвлекался, заполнял его пальцами, что скользили до невозможности приятно, на время, хотя бы на краткий миг вытесняя из него мысль о том, что Дазаю проще ублажить его подобным образом, нежели сказать пару слов о том, что Рюноскэ чего-то стоит в этой жизни, что он не просто бродячая грязная псина.

 Все-таки чужая рука, трогающая возбужденный налитый кровью орган, дарует куда больше ощущений, и Рюноскэ жмется лбом себе в плечо. Он и сам хочет прикасаться, тоже также нежно и чувственно, потому что прежде не имел такого опыта, но и оторваться от чужих рук…

 – Я учил тебя быть преданным мафии, кажется, так, – вдруг говорит Дазай, когда музыка чуть затихает на заднем плане. – А ты что творишь? Ничего не сказал Мори-сану.

 – Теперь уже поздно. И не учили вы меня подобному, не врите, – через каждый глубокий вдох выдает он по слову, да и то сбиваясь.

 – Твоя правильность, Рюноскэ-кун… Она какая-то избирательная, – Дазай тяжело выдыхает, его пальцы выскальзывают, они уже и так легко скользили в проходе, и он тянется куда-то назад, хватая запечатанный презерватив. Они, наверно, сейчас одновременно удивляются тому, как именно проходит этот поздний вечер.

 – А ваше чувство опасности совсем притупилось. Выдавать себя на радио. И заниматься со мной сексом.

 – Ну, насчет первого – знаешь, я подумал, что надо хоть где-то использовать свои данные, я же хорош! – прекрасно, включился режим позера. – Меня работа не напрягает, а насчет второго… Секс приятная штука. Связывает и разъединяет людей. Для нас с тобой – самое то. Сделать музыку погромче? Я, знаешь, не такой уж фанат джаза, но нашел в нем какое-то эротическое удовольствие без последствий.

 – Пусть будет громче. Только быстрее.

 Дазай лишь на пару секунд отвлекается, увеличив громкость динамиков ноутбука, из которого и лилась музыка, а затем Акутагава стискивает зубы, ощущая, как в него проталкиваются, крепко сдавив бедра. Он хочет запомнить этот момент в надежде, что он станет какой-то отдушиной. С ним к тому же впервые обращаются так аккуратно, с нежностью, давая привыкнуть. Дазай-сан, несмотря на все его заскоки, никогда не казался ему конченым садистом, теперь он сам мог убедиться, хотя, может, это просто демонстрация чего-то…

 Смазка растекается по бедрам, которые мнут руками, движения сначала медленные, но все равно больно, и Рюноскэ пытается отвлечься на музыку, думать о тех ночах, что он провел в объятиях духа джаза; сейчас он слышит лишь дыхание Дазая, и это очень даже возбуждает. Всё вместе – он ни капли не жалеет, что согласился. Да импульсы внутри быстро меняют свой тон: он сам начинает насаживаться и негромко стонет, и вовсе не возражает, когда его заваливают набок и начинают яростно входить под более чувствительным углом.

 Любопытство царапается: Рюноскэ представляет в размазанных красках, с кем еще Дазай-сан такое вытворял, догадки никак его не задевают, хотя хочется спросить, но он предпочитает все же молчать и слушать музыку – фортепьяно нежит его слух, и он теперь вечно привязан к этому звуку, пусть его и дополняют пошлые шлепки кожи о кожу.

 Ни капли не стыдно. Стыдно было позориться перед Дазай-саном, когда не получалось должным образом воспользоваться своей способностью, стыдно было, когда он отчитывал его у всех на глазах, да еще и мог хорошенько врезать. Стыдно было за то, что он не достоин его внимания. Он и сейчас его не особо удостоился, не в том ключе, в котором желал, но секс с ним – нисколько не стыдно. Все еще непонятно, все еще, может, неправильно, и это не то, что Рюноскэ по-прежнему хочет, но он уже лежит на спине, его бледные ноги на влажных от пота плечах, к нему тянутся за поцелуем, отчего член скользит глубже, заставляя дернуться от сладостной судороги, и это немного, хотя бы в этот момент, сглаживает прежние обиды.

 Он плохо слышит музыку из-за шума в ушах, собственного дыхания и стука сердца. Но та уже не так важна. Дазай рядом несет какой-то бред, специально умасливает своим голосом, он прекрасно понимает, как обворожительно это звучит, и как от этого хочется кончить, но Рюноскэ уперся, терпит то, как над ним усердно измываются, он лишь стонет громче, но не поддается, и победно ощущает, что Дазай-сан сдался раньше.

 Пока его словно бы отключило, Акутагава заставляет его откинуться на спину и наваливается на дрожащее все еще от оргазма тело. Он стаскивает с него презерватив, отшвыривая в сторону, и прижимается к горячему члену своим, сжимая их крепко.

 Нет, не этого всего он хотел. Всего лишь слов, что так и не услышит. Ненависть снова поднимается внутри, из-за чего ощущения от оргазма буквально душат, Рюноскэ вскрикивает, прижимаясь сильнее и размазывая сперму по их телам. Дазай вообще никак не реагирует, лишь глубоко дышит.

 – Почему ты не хочешь просто сказать? – вялая попытка.

 – Слушай музыку, Рюноскэ. Не меня.

 Хорошо. Он слушает. Музыка прекрасна. Теперь он всегда будет вспоминать, как по телу носились волны возбуждения, когда будет слышать джазовые ритмы, когда кто-то будет играть на фортепьяно, импровизируя на ходу. Осаму гладит его бедра, ягодицы, обхватывает ногами. Рюноскэ пользуется случаем, не зная, позволит ли он однажды еще раз себя поцеловать, а потом все же выбирается из этих рук, требуя показать, где тут ванная комната.

 Ему разрешили остаться на ночь. Тело устало, но сон особо не шел, так, хотелось немного подремать разве что. Тихо не становится – Дазай включил какую-то свою подборку и, словно из студии, в полной темноте вещал, рассказывая истории создания музыки, о том, как появилась та или иная мелодия лет шестьдесят-семьдесят-восемьдесят назад. Он говорил это все по памяти, получалось очень живо, и Рюноскэ мог радоваться грустно, что хотя бы сейчас этот голос звучит лишь для него. И совсем уже по-детски надеялся, что Дазай-сан сжалится и произнесет то, что он так хочет.

 Едва рассвет лизнул небо, они все же вырубились на часок; Дазай позже продирает глаза первым и заваривает для Рюноскэ обычный растворимый кофе, сунув ему его, толком не очнувшемуся, под нос.

 – Больше ничего нет, я завтракаю в городе. Ты свой поезд не проспал?

 – Я не резервировал места.

 – Я могу проводить тебя немного, а там сам дальше доберешься.

 Рюноскэ слега воодушевляется, хотя старается этого не показывать. Он лишь смотрит на Дазая, вспоминая его без одежды. В потемках толком и не разглядел. Да и не до этого уже сейчас особо, хотя где-то в голове стучит, что не против снова повторить, но тогда он точно будет жалеть. Так что послушно готовится на выход.

 Они едут до Осаки на такси, и Дазай, который сидит вместе с ним на заднем сиденье, зачем-то говорит о том, как многолюдно сейчас было бы в поезде, и как сильно бы их там прижало друг к другу. Все это пустая болтовня, Рюноскэ все еще – на автомате – надеется, что Дазай-сан сжалится над ним, и в какой-то момент видит, как его темные глаза загораются, словно у ребенка, и это пугает, а он всего лишь увидел, что на углу открылась уже лавочка, где продают тайяки, и просит водителя его высадить здесь. Но Рюноскэ не дает ему так просто удрать. Выбирается следом. Тут до центрального вокзала совсем ничего пешком, и он готов разделить с этим человеком еще одну странность – поесть ранним утром на улице тайяки. Это еще более непостижимо, чем минет, на который Дазай подтолкнул его от отчаяния, или вчерашний секс. И это все еще надежда, пока Рюноскэ рядом с ним.

 – Ай, Рюноскэ-кун, посмотри! Совсем свежие! Ты знаешь, я часто лопаю их перед эфиром, покупаю по дороге сразу несколько штук. Так и растолстею! И каждый раз дилемма! Со сладким картофелем всегда так аппетитно смотрятся! Ты с чем будешь?

 – С бобовой пастой.

 – А, я тоже хочу! Возьму такой, и такой. Могу тебя угостить.

 Акутагава кивает и молча смотрит, как парень шустро готовит тайяки для них. Горячие, выглядят вкусно. Он откусывает совсем немного, но ему становится как-то совсем горько, пока они идут вместе до станции. У Дазая рот забит, и он лишь бормочет что-то, что совсем не разбирает его случайный гость, которого он явно желает поскорее спровадить, да еще и убедится, что тот в самом деле уедет.

 В голове с самого утра играют, смешиваясь, разные мотивы, городской шум приятен лишь вкупе с музыкой, а сейчас раздражает, но Рюноскэ все еще надеется, но вокруг уже не та атмосфера, людей много, и они стоят на дороге возле перехода. Давно горит зеленый, а Дазай все никак не может прожевать. А Акутагава уйти. У него в голове, словно с издевкой играют мотивы старенькой We Just Couldn't Say Goodbye, хотя это не совсем его тема, и о какой любви может идти речь, но голос Аннетт Хэншоу слишком настойчиво сотрясает череп, поэтому Акутагава просто смотрит, как догорает зеленый и загорается красный.

 – Дазай-сан, прожуйте, я не понял.

 – Ты на поезд, балбес, опоздаешь.

 – Не опоздаю.

 – Бесполезно, Рюноскэ-кун, – Дазай проглатывает хвостик рыбки-тайаки и уже как-то теперь серьезно смотрит на него. Строго, но без презрения. Или кажется. – Просто еще не время.

 Боже, сердце просто с ума сходит. Шанс!

 – Что мне надо сделать, чтобы оно наступило?

 – Ну, для начала свалить уже отсюда.

 – Дазай-сан…

 – Чем больше вопросов ты мне задашь, тем меньше ответов получишь. Я все еще не вижу смысла перед тобой распинаться, не давал никаких обещаний, и ты не имеешь права от меня требовать то, что еще не заслужил.

 – Я заслужу.

 – Пока что это просто слова. Слов я слышу много. Но твоя настойчивость ебучая… Прояви ее еще где-нибудь. И в более полезных вещах, нежели в попытке доебаться до меня. Надеюсь, ты додумаешься не разболтать о том, где был?

 – За кого вы меня принимаете, Дазай-сан?

 – Ну, Мори ты, может, и не сболтнешь, а вот всяким мелким визгливым слизнякам… Ладно. Скажу лишь, что меня порадовал твой вкус к музыке. Но, боюсь, скоро твой интерес пропадет. До свидания, Акутагава-кун.

 Спорить бесполезно. Он переходит дорогу, запихивая в карман плаща бумажную упаковку от тайяки, которую Расёмон незаметно поглощает. Он не оглядывается, хочет представлять, что ему в спину еще смотрят. Закрывает наконец-то уши наушниками. Радио. Играет инструментал Fly Me to The Moon. Дазай-сан не прав. Он не бросит эту музыку, хотя понимает, что, кажется, больше не придется слушать по ночам ту передачу, сам все испортил, как и предполагал, и не услышал до конца то, чего желал, чего заслужил, как сам был уверен, но Дазай-сан вроде все же верит в него, и Акутагава не против скакнуть выше, хоть до самой луны, была бы мотивация.