Оставив вялые попытки сопротивления, Тилль окончательно сдался полному энтузиазма и подозрительно энергичному Рихарду, позволяя упаковать себя в огроменный зимний пуховик и вытащить на улицу.

Первый снег застал их с лид-гитаристом в живописном уголке Вендиш-Рамбова. Дня три, может, четыре назад этим двоим наконец удалось выкроить пару неделек на долгожданный отпуск, и единогласным решением было провести его именно здесь.

На дворе к тому времени подошла середина декабря, вот только предновогоднее настроение никак не появлялось — откуда ж ему взяться, когда на смену пасмурному небу приходил разве что грозовитый ливень время от времени, а предрождественская суета разносила по берлинским улицам лишь дождевую воду вперемешку с грязью?

Что ж, за ночь ситуация изменилась кардинально: казалось бы, всего каких-то часов восемь, от силы десять, а посёлок и окрестности замело подчистую. Несмотря на резкую смену погоды, снег шёл до утра не переставая, и даже с восходом солнца, пусть и поутихнув, по-прежнему спадал наземь крупными хлопьями.

Слепящая белизна вокруг дарила оголевшим садам и раскидистым ландшафтам особую новизну пейзажей. Конечно, вокалист не мог этого не замечать, но сегодня его разбудили непозволительно рано — всего-то в восьмом часу утра! — и, собрав оперативно, вытащили на ледяной, морозный воздух из-за этого самого снегопада.

Впрочем, привыкнув к обстановке вокруг, Линдеманн и сам невольно улыбнулся: стоило ему чуть вытянуть перед собой руки, как на ткань перчаток опустилось сразу несколько больших, кучных комочков из множества крохотных снежинок, и один кристаллик, определённо больше других, расплылся волшебным кружевом на ладони, а вскоре и вовсе растаял.

Круспе тем временем пытался сваять из свежего, хрустящего и совсем чистого снега нечто наподобие снеговика-неформала — не то химеру, не то попугая без глаз и носа, но зато с чёткой линией улыбчивого рта, что был сооружён из выгнутого прутика.

— Смотри, какой, а! — довольно выдохнул Шолле, наконец установив своё изделие на импровизированном подиуме (само собой, тоже из снега) и обращая наконец внимание на Тилля. — Krapfen?

Потребовалось ещё примерно полминуты, чтобы до вокалиста наконец дошло, что он, здоровый мужик, улыбающийся во всю рожу чёрт знает с чего, со стороны выглядит как минимум настораживающе.

— Тут... снег, в общем, — кое-как сформулировал он причину своего непонятного залипа.

— Да ты что, правда, что ли? — с напускным удивлением протянул Рихард. — А я вот не заметил...

— Иди ты, — вяло отмахнулся Линдеманн, с неугасающим увлечением наблюдая за оседающими на перчатки снежинками.

Так он и стоял бы ещё очень и очень долго, если бы не внезапно прилетевший ему прямо в мордаху снежок.

Забавно выпучив глаза, Тилль прикоснулся к щеке, потому как кожу одновременно жгло от удара и сильно щипало от холода, и, осознав наконец, что произошло, рванул следом за лид-гитаристом, поспешившим ретироваться, утрамбовывая на бегу снежный комочек. Кое-как прицелившись, вокалист метнул им в Круспе, что было затруднительно: дистанция между ними составляла несколько метров, а проблематичность бега сквозь широкий слой снега сильно усложняла задачу.

Впрочем, самое страшное произошло, когда "снаряд" попал прямо в затылок Шолле, и тот резко остановился, пошатываясь, а затем мешком грохнулся прямо в снег.

У Линдеманна, как ни стыдно было это признавать, аж перед глазами потемнело от испуга. Выронив второй снежок, тоже предназначавшийся Рихарду, он бросился к лид-гитаристу, попутно пытаясь разгребать снег руками.

— Риш? — тихо позвал он, склонившись над мужчиной. Когда ответа не последовало, Тилль, всеми силами стараясь держать себя в руках и не поддаваться панике, стянул с ладони перчатку и поднёс палец к носу Круспе. По-настоящему ужас захлестнул его, когда ни через пять, ни через десять секунд, ни даже через полминуты дыхание не проследилось.

Вокалист, конечно, много чего мог сейчас предпринять: и перед работой с пиротехникой, и в юности на спортивных секциях он неоднократно проходил инструктаж по спасению человека в опасных для жизни ситуациях, но, как это нередко происходит, страх за любимого человека перекрыл и здравый смысл, и возможность хоть как-то соображать.

Именно поэтому Линдеманн не нашёл ничего лучше, кроме как сгрести Шолле в охапку, обнять крепко-крепко, сжать его ладони в своей, второй придерживая за затылок и чувствуя, как под пальцами словно что-то растекается — неужели кровь?..

Какое-то время Тилль ещё взывал к остаткам самообладания внутри себя, но в конце концов и это оказалось совершенно бесполезным: его Рихард умирал от дурацкого снежка у него на руках, а он совершенно ничего не мог сделать. Вызывать скорую? Что толку? Он не дышит. Господи, он не дышит!..

На глазах предательски закипели слёзы, и вскоре они покатились по раскрасневшимся щекам, одна за другой, обжигая остывшую кожу. Поначалу вокалист едва слышно всхлипывал, судорожно вдыхая ледяной воздух, а затем и вовсе расклеился: разревелся, точно ребёнок. Линдеманн прекрасно понимал, что звучит отвратительно, а выглядит, наверное, того хуже. Мужчины не должны плакать, не так ли?

— Тилль? — донеслось до вокалиста сквозь пелену захлестнувшей его истерики. — Тилль, ты плачешь?

Понемногу начиная отличать реальность от вымысла и постепенно приходя в себя, Линдеманн потрясённо замолк, пытаясь осознать, не послышалось ли ему, и широко распахнул глаза, уже затихнув, но всё ещё рефлекторно судорожно вдыхая.

— Тилль?..

Найдя в себе силы наконец отстраниться, вокалист замер: лид-гитарист оказался вполне себе жив, даже дышал; губы его вовсе не посинели, как мерещилось поначалу, и даже лицо не побледнело — одним словом, Круспе был цел и совершенно здоров.

И примерно тогда до Линдеманна потихоньку начало доходить.

— Ты... ты пошутил так? — сбивчиво спросил он, с неверием смотря на Шолле.

— Господи, Тилль... — покачав головой, прошептал Рихард, и прижал к себе вокалиста ещё сильнее, побаиваясь, как бы тот глупостей не натворил с перепугу. — Откуда ж я мог знать...

— Ты... ты... — тараторил Линдеманн, не находя в себе сил на что-либо более внятное.

— Сволочь, мудак, скотина, знаю... солнце, я знаю... — говорил лид-гитарист, мягко гладя Тилля по волосам и в который раз убеждаясь, что его любимый — самый настоящий ребёнок. — Я думал, ты хоть пульс сначала проверишь, — он неловко пожал плечами, понимая, что накосячил, причём накосячил сильно.

— Иди нахуй, Круспе, — протяжно выдохнул вокалист, с горем пополам успокоившись. Теперь картина более-менее прояснялась: видимо, Шолле, мразота такая, дыхание нарочно задержал, а с его затылка на ладони Линдеманна — он был уже совершенно в этом уверен — стекала не кровь, а всего лишь растаявший снег, оставшийся на волосах.

— Обязательно, — кивнул Рихард, дожидаясь, пока Тилль окончательно утихомирится. — Прости меня, Krapfen, — тихонько, но вполне слышно и совершенно искренне протянул он.

— Ты идиот, — обессиленно вздохнул вокалист, зная, что извинения всегда давались лид-гитаристу с огромным трудом, пусть и всё ещё не до конца придя в себя после его дурацкой выходки.

— Я знаю, — виновато улыбнулся Круспе, Линдеманна при этом от себя никуда не отпуская. — Смотри, какой снег... — заворожённо прошептал он, подняв взгляд на небо. Если раньше белоснежные хлопья спадали крупными комочками, то сейчас они плавно, грациозно опускались наземь совсем крохотными крупинками ледяной пыли, которые то взмывали ввысь, то снова устремлялись к земле под тихое посвистывание ветра.

Так они и просидели, улыбаясь, точно дети, пока пробирающий зимний мороз не загнал их обратно в дом — одного с полным шиворотом подтаявшего снега, а второго с почти что закоченевшей на холоде рукой, ведь надеть обратно перчатку он так не удосужился. Впрочем, оба возвращались счастливые и страшно довольные, вновь окружая себя теплом и уютом под неразборчивое галдение радиоприёмника на кухне, что, видимо, работал всё это время, и размеренное потрескивание горящих дров где-то в камине.