Тилль задумчиво вскинул взгляд на укутанное закатной дымкой вечернее небо над собой. Говорят, расстояние — большое испытание для отношений, и вокалист понимал, что готов к нему, но... не рановато ли? Они ведь месяц от силы встречаются. Только начали приживаться, свыкаться с непривычными ещё чувствами, и тут нате вам: у рихардовских эмигрантов в этой их излюбленной Америке "творческие разногласия", истерики закатываются, рожи начищаются; Марго дверью хлопнула и заявила, что уходит в сольную карьеру, а Джо с Арно вообще отдельным образом посрались, попутно разворошив друг другу приёмники и разругавшись на чём свет стоит. Лид-гитарист же, как главный в этом сборище, попёрся в Нью-Йорк всех мирить и поголовно отчитывать. Обещал, конечно, вернуться через неделю-две, но хрен их там знает: могут же и новый альбом затеять, — чем чёрт не шутит! — и просидит его ненаглядный за бугром ещё не месяц и даже не два.

Впрочем, Линдеманн предпочитал надеяться на лучшее, — ну а что ему оставалось? Всё лучше, чем хандрить бестолку. Он бы и мог навалить себе работёнки сверх нормы, забыться в ней, да только, может, день спустя с того момента, как Тилль проводил Круспе в аэропорту, — прямо до трапа довёл, ей-богу, как наседка хлопотливая, не за ручку хоть, и на том спасибо, — поступил тревожный сигнал от матери. У той давно было неладно с сердцем, годы брали своё, а за последнюю неделю стало вообще всё грустно: давление то и дело подскакивало, как бешеное, и вокалист, разволновавшись не на шутку, на следующее же утро выехал к Гитте за город.

И вот, сидел он в часу, может, седьмом вечера; сидел на заднем дворе прямо посреди травы, пока мать дремала в доме, и думал: как он там? Всё ли у него хорошо? Вспоминает хоть изредка о Линдеманне? А может, и не хочет вспоминать?..

Нет. Тилль усердно замотал головой, отгоняя назойливые мысли. Он любит. Его любят. В этом не может быть абсолютно никаких сомнений.

Шолле ведь даже сам пытался, словно бы невзначай упомянув, утащить его в Америку с собой, причём под абсолютно бредовым предлогом: мол, пообщаешься с ребятами, глядишь, фит новый образуется... только какое к чёрту "образуется", если вокалист довольно давно уяснил для себя и сказал о том же Рихарду: никаких совместных треков с его группой больше не будет и в принципе быть не может? С ним — пожалуйста. С группой — до свидания. В конце концов, лид-гитарист сам виноват: взял он, видите ли, бывшую свою в этот его Эмигрейт. Самородок она, понимаешь ли. Нашёл развлечение, чтоб его. А Линдеманна ведь и не позвал даже! Он бы, конечно, ни за что не согласился на всю эту расфуфыренную показуху с закосом под американских бэд-боев (причём с закосом неудачным и весьма плачевным), но мог его Круспе хоть для приличия позвать? Мог же, ну?..

...Да твою ж налево, что за настрой сволочной-то такой на ночь глядя? Нет, это не дело. Тилль и сам понимал, что не дело, но совладать с собой всё никак не мог. Они всего-то месяц встречались, и за это время Шолле не раз приходилось собственноручно и с немалым усердием просто-таки вдалбливать вокалисту прямо в голову, что он его любит, любит сильно и бросать не собирается. Теперь же, за неимением иных вариантов, этим неблагодарным делом Линдеманн занимался сам.

Интересно, а смотрит ли Рихард так же, как он, на закаты? Хоть изредка?.. Не сейчас, конечно, — по подсчётам Тилля, в это же время в Нью-Йорке был примерно полдень, — но, когда вечер опускается на город, вспоминает ли о нём лид-гитарист? Скучает ли? Хочет ли вернуться поскорее? А может, наоборот, оттягивает время, чтобы подольше не возвращаться?..

Чёртовы дурацкие мысли. Что ж они прицепились-то так? А главное, как назло, в самый неподходящий момент...

...А Круспе ведь тоже о нём думал. Не двадцать четыре на семь, конечно, — график не позволял, — а всё же часто. Очень часто. В "Большом яблоке" солнце совсем по-другому садилось. Да, это место Шолле любил: только Нью-Йорк встречал его извечным гулом, и среди бесперестанной суеты занятых горожан, ловя отблеск звёзд на отливающих перламутром небоскрёбах, Рихард ощущал себя как никогда живым. Мог ли он прожить без этого? Сложно сказать. Без вокалиста точно не смог бы, это лид-гитарист знал наверняка, — можно сказать, на своей шкуре проверил, пусть и не нарочно. Тилль заставлял его чувствовать... многое. Лёгкость? Необычайная. Энергия? Крышесносная. Это тянуло к себе, манило и пьянило сильнее любого дурмана, и всё же... нет, совсем разные понятия.

Сравнивать Америку с любимым человеком — идиотизм в последней инстанции, и проводить далее подобную абсурдную, лишённую напрочь какого бы то ни было смысла параллель Круспе не собирался. Эта страна была для него глотком свежего воздуха посреди серых будней. Глотком, но не более. Сам Нью-Йорк, его бешеный темп, за которым всё сложнее и сложнее становилось успевать, был подобен стакану холодного виски под мрачные мысли. Хочется, да и можно бы, но воздержаться вполне реально.

Вокалист же был для Шолле этим самым воздухом, и никакой город, никакие новые, манящие своей неизвестностью земли не заменили бы ему Линдеманна. Все мысли об отъезде, любые Америки рушились тотчас же под робким ещё, неуверенным, а вместе с тем тоскливым и бесконечно грустным взглядом Тилля, разбивались вдребезги от одного его тихого "останься", и Рихард оставался, и был с ним рядом, и не смел покидать его.

Сейчас же речь совсем не о приоритетах. Есть дела, и промедления они не терпят. Как только лид-гитарист разберётся с группой здесь, он вернётся, не раздумывая. Круспе знает: город всё сделает, чтобы поймать его в свой железный кулак и не отпускать как можно дольше, но Шолле и сам не лыком шит: за прошедшие с первого перелёта за океан годы он научился уворачиваться, раз за разом избегая искушения и отдавая предпочтение тому, что действительно важно.

Так будет и в этот раз. Как бы вокалист того ни боялся, Рихард не бросит его. Линдеманн сам ни за что не бросил бы лид-гитариста, и того, конечно, заносит порой, но не поступит он так с человеком, к которому позволил себе настолько привязаться. Раз позволил — значит, неспроста. Значит, он того стоит, — Круспе и сам знал, что стоит. И, раз уж пошли такие мысли...

Телефон Тилля глухо пиликнул входящим уведомлением в кармане ветровки, когда сам он уже спал: время было за полвторого, а вокалист, ко всему прочему, ещё и устал знатно. Впрочем, проснувшись с утра, он первым делом проверит, как чувствует себя Гитта, а уж затем, убедившись, что та по-прежнему мирно спит, а сердце у неё не сбоит, просмотрит входящие на наличие новых сообщений и тихонько улыбнется, прочитав, что пришло ему ночью.

"Соскучился страшно. День-два, и первым рейсом назад. Передавай привет матери", — такой незамысловатый, казалось бы, текст, а как от души отлегло!.. "Соскучился"? Линдеманн и сам соскучился. С меньшим волнением ждать встречи он, может, и не стал, но от уверенности, что о нём не забыли и вспоминают регулярно, стало в разы легче. Томительное ожидание уже не казалось таким тоскливым, а хандра — неизбежной. Подумаешь, каких-то пару дней, — у них, можно сказать, вся жизнь впереди!..

И в эти дни, что оставались до воссоединения, Тилль пообещал себе заполнить всё своё свободное и не только время заботой о Гитте: дело не в одних проблемах со здоровьем. Вокалист давненько не навещал мать, и сейчас предпочёл бы времяпрепровождение с ней мрачным мыслям. К тому же, какой от них прок? Всё ведь наладится.

И всё будет хорошо.