— Будете брать открытки для семьи?

Вопрос продавщицы из сувенирного ларька, куда ненароком занесло Рихарда с Тиллем, застал их врасплох. "Для семьи"? Если бы Кире или, скажем, Марии-Луизе пришла из-за бугра от любящего отца открытка, подобная тем, что имелись в наличии, — а это были пёстрые картонные буклетики с крабами, цветочками и серфингистами, — Гавайи, чтоб их, — они бы как минимум решили, что родители коллективно набухались, а то и дурку им вызвали (мало ли). Впрочем... семья — это не только родственники, не так ли?

Явно подумав об одном и том же, вокалист и лид-гитарист с хитрожопыми минами синхронно глянули друг на друга, заговорчески ухмыляясь, и в унисон кивнули. Уже через каких-то полчаса оба они сидели по номерам (гомосятина гомосятиной, а номера на двоих были, соответственно, с двуспальными кроватями, и администрация отеля заподозрила бы неладное) и усердно пыхтели каждый над своей открыткой: Линдеманн пытался сочинить романтичную, но при этом не лишённую юмора и желательно не слишком матерную частушку, а Круспе тем временем вырисовывал на глянцевой бумаге нечто угловатое и мордастое, что должно было получиться точной портретной копией его ненаглядного, но пока почему-то оной не становилось.

Закончили они почти одновременно, но Тилль ещё думал и шлифовал написанное, в то время как Шолле, наведя последний штрих своего шедевра, решительной летящей походкой направился в коридор, а оттуда — прямиком в соседний номер. Запасные ключ-карты от дверей друг друга у них были с самого заселения, так что стучать и стоять ждать подолгу на пороге не пришлось.

Обратив внимание на пришельца, нахмурившийся вокалист кивнул в знак приветствия, ещё немного повозился, будто сомневаясь, стоит ли этот откровенный высер внимания Рихарда, и подумывал уже выбросить в окно, но в итоге всё-таки решился и протянул открытку лид-гитаристу, получив от него свою. Оба принялись оживлённо изучать буклетики, и спустя несколько секунд и Линдеманн, и Круспе, не сговариваясь, истерически заржали, после чего присели на кровать во избежание чего непредвиденного.

И если с сексапильной ведьмочки верхом на метле (буквально верхом), при всём при этом с карикатурно корявым, но более чем узнаваемым личиком самого Тилля, вокалист изрядно так приофигел, то Шолле, прочтя незамысловатый текст, прошёл все стадии психоза от состояния крайнего шока до тихих нервозных конвульсий, а затем, более-менее придя в себя, в конце концов выдохнул:

— Раздевайся.

— Что? — ошеломлённо переспросил Линдеманн, решительно не понимая, послышалось ему или нет.

— Панталоны стягивай, — объяснил Рихард, окончательно вводя Тилля в неописуемый ступор.

— Зачем? — уточнил вокалист, на что лид-гитарист вполне честно и откровенно ответил:

— Бить буду.

— Зачем?! — возмущённо вскрикнул Линдеманн, и Круспе всё с тем же непоколебимым видом отрезал:

— За надом, — но затем, распознав нешуточный испуг и непонимание во взгляде округлившихся и едва ли не покинувших орбиты глаз, чуть смягчился и добавил: — Не боись, я только по попе.

— За что? — наигранно всхлипнул Тилль, пытаясь взывать к остаткам человечности где-то глубоко внутри Шолле, но бестолку: оба знали, за что.

— Ты в курсе, — Рихард закатил глаза, понимая, что даже вокалист понимает, что он понимает, что Линдеманн понимает, что с ним такое не прокатит. — Давай-давай. Буду представлять тебя ведьмочкой.

Тилль страдальчески вздохнул, но впредь упираться не стал. Может, по заднице он не получал лет так с семнадцати, но лид-гитаристу в этом вопросе доверял, зная, что слишком сильно обижать его не будут. Слишком.

Впрочем, оголять жопень перед Круспе в таком смысле было бы попросту унизительно, а потому вокалист подождал, пока Шолле отодвинется подальше и плюхнулся ему поперек колен, как был, выпятив попец, и обречённо произнёс:

— Валяй.

Рихард, может, и надеялся до последнего, что творческой свободы ему предоставят больше, но своенравничать не стал: джинсы тонкие, если нормально размахнуться, мало не покажется. Вскоре лид-гитарист приступил к делу:

— Eins, — шлепок, — zwei, — снова шлепок, — Polizei, — и ещё один. — Fick dich, fick dich raus und rein, — практически после каждого слова следовал отточенный взмах ладонью, за которым следовал звонкий хлопок. — Drei, vier, Offizier. Fick dich schwer, ja, wie ein Tier...

— Ай, — Линдеманн зашипел, когда от ударов начало уже припекать, а потому последующие становились болезненнее, — осторожнее там, зверюга, — он поморщился: даже для законченного мазохиста, коим Тилль в каком-то смысле являлся, терпеть такое унизительное, пусть и не сказать, что неприятное наказание молча — помахать гордости платочком с дальней пристани. И за что? За безобидный стишок! Самодеятельность, мать её за ногу! А он ведь ещё и без матов пытался... правда, ничего у него не получилось, но это ведь дело десятое!..

Круспе забавно хмыкнул, но пыл свой всё-таки поохладил:

— Fünf, sechs, alte Hex', — со стороны послушать, так он императорскую речь перед народом толкал, а вокалиста в качестве гонга использовал, — wie die Hasen, wie die Echs'n, — нет, серьёзно, Шолле перебрал с энтузиазмом в деловом подходе. — Sieben, acht, gute Nacht: da hat alles sich gemacht...

Закусив губу и зажмурившись, Линдеманн уткнулся носом в одеяло. Докатился, называется: валяется и даёт другому мужику мутузить свой багажник просто потому, что Рихарду так захотелось. Впрочем, Раммштайн примерно так и появились...

— Neun, zehn, auf Wiedersehen, — Тилль протяжно выдохнул, успокаивая себя тем, что осталось ещё чуть-чуть. — Blaue Scheiße, schlafen geh! — последнее предложение лид-гитарист проговорил целиком, и только потом смачно вмазал вокалисту по попцу в завершение сего деяния. — Ну что, по новой?

— Иди нахуй! — вскрикнул Линдеманн писклявым с переляку голоском, вырываясь на волю и зашуганно отползая на противоположный край кровати. — Извращуга! К жопе моей не подходи больше, слышишь?! — подойдёт, конечно, и не раз, но гордость и достоинство надо немного поиметь (не в том смысле).

— Слышу-слышу, — протянул Круспе, довольный, как кот в сметане, — ты ж моя булочка...

— Но-но, — Тилль манерно пригрозил ему пальцем, — даже не подкатывай, хищник, тебя близко подпускать нельзя — сожрёшь, — и нагло показал Шолле язык, задираясь, за что в вокалиста торжественно прилетел уже знакомый ему буклетик с ведьмочкой. Правда, он почему-то только сейчас заметил, что вместо человеческой открытки с цветочками-бабочками, как та, на которой Линдеманн набросал своё стихотворение, Рихард прихватил листовку из магазина для взрослых. Тилль даже заметил среди прочих товаров какой-то странный полудрель-полумиксер с разнообразными резиновыми насадками (ей-богу, если б не подпись, в жизни бы не догадался, что оно делает) и почему-то подумал, что эта штукенция ему смутно знакома...

Впрочем, поразмыслить как следует вокалисту не дали: видимо, насчёт "по новой" лид-гитарист всё-таки не шутил.