Почему-то Рихард ужасно хотел услышать именно эту песню, именно от Тилля, — не того, что сыплет децибелами из наушников и динамиков, а того самого, живого, что сидел сейчас и тихо думал о чём-то своём возле окна, глядя на разворачивающийся за окном ливень, — и именно сейчас. Что сподвигло? А чёрт его знает. Мало чему удавалось пробить лид-гитариста на искренние переживания, а тем более заставить задуматься, и вокалист, бесспорно, в импровизированном списке был на первом, втором и третьем месте.

— Споёшь мне? — едва ли не промурлыкал Круспе, обнимая Линдеманна сзади, и тот, невольно вздрогнув от неожиданности, улыбнулся: Флауми, видимо, учуял в Шолле родственную душу и принялся, не слезая с подоконника, тереться рыжей мордахой о Рихарда.

— Что-то конкретное? — спросил в ответ Тилль, и лид-гитарист, не задумываясь, кивнул, что подтвердило догадку вокалиста: он что-то задумал.

Впрочем, узнав название песни, которую хотел услышать от него Круспе, Линдеманн невольно поморщился: были такие тексты, в которые он вкладывал не просто больше чувств, чем нужно, а намного больше. Казалось бы, оно и хорошо, да только нихрена: в итоге их переслушивать даже лишний раз не хотелось, чтобы не ворошить болезненные темы, о которых и шла речь, а уж тем более петь самому. Да, на концертах нередко приходилось это делать, но Тилль старался находить компромиссы с продюсером и коллегами в плане сет-листов, чтобы и публика довольна осталась, и на больное слишком уж давить не приходилось.

И всё же вокалист не позволил бы себе отказать любимому человеку в таком пустяке, а потому, сдавленно кивнув, стал мысленно настраивать себя на нужный лад: это просто слова. Просто музыка. Просто голос.

Просто его несбывшееся заблуждение о прекрасной сущности любви.

Кстати о ладах, Шолле, хитрюга, знал, что ему не откажут, и гитару притащил заранее. Когда Линдеманн сел рядом с ним на диване, Рихард уже держал гриф в руке, пока вторая нависала над струнами, и готов был начать играть в любую секунду по безмолвной команде Тилля. В последний раз лид-гитарист нежно погладил тыльную сторону его ладони кончиками пальцев и, дождавшись слабого кивка, приступил к делу.

— Du bist so schön, so wunderschön, — тихонько начал вокалист, украдкой глядя на Круспе, что не укрылось от его глаз. В ответ Шолле заулыбался, не убирая пальцев со струн, и мысленно умилился: не составляло большого труда догадаться, о ком думал сейчас Линдеманн, и Рихарду это страшно льстило, сильнее любых комплиментов и неискренних, но до чего слащавых хвалебных од. — Ich will nur dich, immer nur dich ansehen...

Лид-гитарист не переставал поражаться и, чего греха таить, тихо завидовать умению Тилля в мгновение ока опускаться до глубокого баритона с высоких нот и обратно. Может, Круспе и понимал, что, каким бы амбициозным он ни был, ну не имел он такого голоса, как у вокалиста, — голоса, который хочется слушать, слушать и слушать, хотя бы и спокойную речь, не говоря уже о пении. Впрочем, Линдеманн с этим бы никогда не согласился: в собственных вокальных данных он ничего привлекательного не находил, но чётко поставленный, приятный голос Шолле с искусственным, а вместе с тем таким натуральным американским акцентом готов был слушать всю свою жизнь, совершенно уверенный, что ему не надоест.

— Du lässt die Welt um mich verblassen, kann den Blick nicht von dir lassen.

Что касалось слов, тут Тилль ни разу не приврал: смотреть на Рихарда он мог бы вечность и даже больше. Может, полюбил его вокалист и совсем за другое, но факт остаётся фактом: лид-гитарист был умопомрачительно красив. Ровные скулы, чуть вздёрнутый нос, чёткие брови, опущенные, изящно очерченные уголки губ... это всё делало его особенным, придавало шарма образу, но больше во сто крат завораживало другое — глаза. Эти огни способны были свести с ума любую и любого, и только на Линдеманна они смотрели так, словно неукротимый зверь, позволяющий человеку приблизиться к нему и доверяющий без лишних слов. Его доверие — величайшая честь, удосужиться которой — крайняя редкость.

— Und dieses Funkeln deiner Augen... will die Seele aus mir saugen, — на последних словах Тилль всё-таки оторвал взгляд от Круспе. Да, эти глаза его чертовски манили, но никакую душу из него не "высасывали": он сам тянулся к Шолле, нёсся со всех ног, зная, что, пусть он споткнётся десять раз, упадёт и ударится, там, куда зовёт один взгляд любимого, его никогда не ранят и не обидят.

Порой вокалисту казалось, что Рихард даже взял на себя обязанность оберегать его и защищать на полном серьёзе, защищать от того, с чем не справишься кулаками и в принципе силой: дать отпор в физическом плане Линдеманн умел, хоть и прибегал к этому лишь в случае крайней необходимости, а вот на словах мог далеко не всегда. Задевать за живое — совсем не его профиль, зато лид-гитарист, как всегда, во всём преуспел: и спину прикроет, если кто замахнётся, и словцо, когда надо, закинет, заступаясь за любимого.

— Du bist schön wie ein Diamant, — и снова он смотрит на Круспе, не в силах оторваться от этих алмазно-сапфировых огней. В глазах Тилля он именно такой: прекрасный, точно бриллиант. А что сам он? Камень неотёсанный, и только. В этом вокалист не сомневался. — Schön anzusehen wie ein Diamant... — и запнулся, ненароком сбив Шолле с ритма, на что тот лишь понимающе кивнул: дальше всё не так радостно. Может, до этого слова и подходили, но речь всё-таки шла не о Рихарде. Вся эта песня предназначалась не ему.

— So lass mich mit dir gehen, — мягко улыбаясь Линдеманну, продолжил за него лид-гитарист, растягивая слова и под конец повышая голос, не как на первом припеве, а уже как на втором. Поняв, что от него требуется, Тилль продолжил в унисон с Круспе:

— Welche Kraft, was für ein Schein, — и здесь он вкладывал совсем не тот смысл, который должен был: какими бы напускными ни были манерность и показательная аристократичность Шолле, в нём вокалист не видел и тени иллюзии. Он знал, какой Рихард настоящий, сколько бы тот ни театральничал, и любил его настоящего, — наверное, очередная причина из бесконечного списка других, почему они просто обязаны были рано или поздно сойтись друг с другом, а не с кем-то там ещё. — Wunderschön wie ein Diamant...

Финальная строка, идеально завершавшая трагичную балладу о несбывшейся иллюзорной любви к женщине как к кому-то, как к чему-то манящему и прекрасному, совсем не подходила для лид-гитариста. И что дальше?..

— Ich werde immer bei dir sein, — тише, чем до этого, но всё так же мелодично закончил Круспе, в последний раз проведя по струнам любимой акустической гитары, и бережно отложил инструмент в сторону. Не успел он развернуться, как вокалист уже обнимал его крепко-крепко; мгновение — и они целовались так, как не целовал ни один мужчина ни одну женщину.

— Ты куплет пропустил, — прошептал Линдеманн, безудержно улыбаясь: какой же Шолле у него всё-таки хороший.

— Мы пропустили, — невозмутимо поправил его Рихард, а затем, вскользь глянув за окно, окликнул Тилля: — Krapfen, смотри, дождь закончился... Пойдём погуляем, м-м? — он задорно подтолкнул любимого плечом, совершенно ни на что не намекая. — Только ты и я, you know?

— О мой доблестный рыцарь, — неестественно высоким голосом протянул вокалист, — ты же меня накормишь?

— Конечно, — с напускной торжественностью закивал лид-гитарист, продолжая ломать комедию, — проглот мой ненасытный.

Вяло отмахнувшись, Линдеманн чуть призадумался, а затем решительно произнёс:

— Хочу сосиски.

Круспе оставалось лишь молча загибаться с едва сдерживаемого угара: тут даже пошлых комментариев не требовалось, — гейская шутка пошутила сама себя.

Тилль же просто не переставал удивляться высшей мере отбитости их обоих, а вследствие этого и их отношений: то в любви до гроба признаются, то уже пошли извращенские шутки с прямо горизонтальным подтекстом. Ну с кем ещё так можно, если не с Шолле?..