Когда Рихард вернулся домой, Линдеманн уже был на месте и, похоже, ждал его: на столе в кабинете мистическим образом материализовался завтрак (если быть точнее, некая салатообразная кулебяка в тарелке и кофе), а сам Тилль развалился на диванчике в позе морского огурца и, кажется, задумался о чём-то далёком от реалий бытия. Он, видать, ещё заходил куда-то по дороге, раз вышел с другой стороны… и как только успел? Неужто Круспе так долго был на кладбище?..

— Куда ходил? — как бы невзначай поинтересовался Рихард, усевшись за стол и увлечённо изучая узоры на чашке, чтобы сосредоточиться на чём-то конкретном.

— Воздухом подышать, — точно так же непринуждённо ответил Линдеманн, не спеша хоть как-то менять положение, — ночью дождь прошёл, там сейчас здорово.

— Ах подышать? — сквозь зубы процедил Круспе, прожигая Тилля самым что ни на есть убийственным взглядом. Шёпот его был едва ли не беззвучным, но, казалось, отбивался от стен вездесущим эхом. — И всё?

— И... да, всё, — без зазрения совести лукавил Линдеманн, скрывая неуверенность за напускной обеспокоенностью. — Что-то... не так?

Тогда Рихард и решил, что с него хватит. Чуть ли не со всей дури он врезал по столу крепко стиснутым кулаком, и Тилль, ещё немного сонный, едва не подпрыгнул на месте от неожиданности. Так же резко подняв взгляд обратно на Линдеманна, Круспе ни с того ни с сего как заорал:

— Да хоть раз ты мне можешь сказать правду?! — и тут же бессильно повесил голову от внезапно нахлынувшего изнеможения, безрезультатно пытаясь отдышаться.

Кто знает, что могло бы случиться, не прозвучи тогда в прихожей ритмичный и крайне настойчивый стук в дверь. Рихарду в тот момент так хотелось смачно кому-то врезать, как никогда раньше. Самое досадное — ему всё равно приходилось с собой совладать: дела не ждали, а простому псих-ологу вроде него надо было как-то зарабатывать на жизнь.

Круспе и сам, наверное, не вспомнил бы, как именно Тилль ухитрился под шумок улизнуть, но именно это он и сделал. А что Рихард? А ему оставалось разве что сетовать молча и натянуто улыбаться перед клиентом. Увы и ах, издержки профессии. Даже если посетитель оказался очередным псевдоневротиком со слезливыми жалобами на тяжёлый стресс. Даже если его проблемы были полным ничтожеством в сравнении с настоящими трудностями. Даже когда Круспе сам не знал, что ему делать.

— А не приходилось ли вам случаем работать... под землёй?

В который раз похоронить себя в работе казалось самым верным решением.

Вернулся Линдеманн уже под вечер, когда солнце полностью скрылось за навесными грозовыми тучами, а слегка моросивший дождик перерос в настоящий ливень. Рихард, конечно, ни за что бы не признался, но на деле он не на шутку распереживался за подопечного: погода нелётная, мало ли что случиться могло.

К тому времени, как Тилль, промокший до нитки и сам мрачнее тучи, приплёлся обратно, Круспе успел разобраться с клиентом (точнее, затолкать его в шахту, запереть где поглубже и выпустить только через несколько часов, но результат ведь оправдал методы!), понавыдумывал себе самых страшных вариантов развития событий, погряз в самокопании и даже примерно сообразил, как будет извиняться.

Оно, может, и хорошо, да только все слова и заготовленные фразы одним разом куда-то улетучились, стоило Рихарду обернуться на тихие шаги из коридора и увидеть на пороге Линдеманна. Свитер насквозь мокрый, волосы растрепались и слиплись от влаги, сам бледный, как полотно, да ещё и на фоне мрачного кабинета. То ли ангела, то ли саму смерть он больше напоминал — один чёрт разберёт.

— Сердишься? — окликнул его Круспе, хоть и без того был уверен: да, сердится. Как по-другому?

Впрочем, Тилль на это лишь усмехнулся — то ли унылая снисходительность, то ли насмешка проскользнула в его взгляде — и едва слышно отозвался:

— А должен?

Ответа дожидаться он не стал: Рихард явно ждал от него иной реакции, а сиюминутным замешательством вполне можно было воспользоваться.

Именно поэтому Линдеманн неслышно подошёл ближе к психологу, оставляя за собой на полу дождевую воду и грязные разводы, что потом придётся оттирать, а после коснулся легонько его лица кончиками пальцев и прижался губами к горячей щеке. Приятная у него кожа на ощупь... щетина колет немного, но разве это важно?

— Трис?..

— Я их убил, — шептал Тилль прямо на ухо Круспе, так, что тот всем своим естеством ощущал тёплое дыхание на лице, — и тебя убью... понял? — и улыбнулся так, словно совершенно ничего страшного только что не сказал.

Когда Рихард наконец заставил себя опомниться и прийти в чувства, а не стоять, как пришибленный, на месте и пялиться в никуда, Линдеманна и след простыл. Только на коже призрачные прикосновения его губ, а в самой глубине сознания — отголоски едва уловимого шёпота, неясной угрозы и безумной горечи в нём.

Наверное, стоило давно привыкнуть, что с каждым новым днём всё становилось только запутаннее и проблемнее. Для кого-то сильный стресс и тяжёлый период в отношениях с близким человеком (а Тилль им стал намного раньше, чем кое-кто мог бы предположить) — вполне уважительная причина взять перерыв в работе и привести в норму хотя бы себя и свои эмоции, но только не для Круспе. Это и оказалось его ошибкой.

Последний месяц в принципе выдался на редкость напряжённым: посетителей было не намного больше, чем обычно, но проблемы у них оказывались до странного серьёзными и сложносочинёнными, а правильный подход не ко всем получалось найти с первого раза. Один особо впечатлительный товарищ даже руки на себя наложить пытался из-за Рихарда с его... увлекательными методами, но серьёзного ущерба себе, слава богу, не нанёс, так что отделался малым испугом.

Именно во избежание таких казусов психолог с самого начала завёл правило договариваться с клиентами: если они соглашаются на его методы, то делают это на свой страх и риск. Так одним махом решались целых две проблемы: во-первых, никто никому ничего не должен в случае чего, а во-вторых, многих этот риск отпугивал, и желающих автоматически заметно убавлялось. Всех и каждого Рихард всё равно бы не обработал, а отказывать огромной куче людей и выслушивать много хороших слов от них Линдеманн заколебается очень быстро.

Вот, казалось бы, на днях кое-как разрулил ситуацию у одной женщины с номофобией, патологической боязнью остаться без мобильного телефона (там, конечно, не так всё просто оказалось, но углубляться в малоприятные воспоминания о рабочей суете совсем не хотелось). Буквально вчера спровадил бывшего шахтёра с тревожным расстройством — казалось бы, случай прозаичный, да вот нихрена. Человека в лихие годы завалило в шахте с парой других рабочих: долгое время никто из начальства не обращал внимание на отсутствие их пусть и маленького, но отряда, а родственники уверены были, что работа затянулась — раньше такое уже бывало. И только спустя полтора месяца добрые люди наконец забили тревогу. Отслеживают, значит, место происшествия, разгребают завал, а там двое шахтёров-задохликов иссушают последние запасы воды. Третий, видать, уже неделю как труп — глаза выпученные и неживые, тело обезображено и то тут, то там обглодано, а мясо изрядно подгнило... жуть, да и только.

Одним словом, что ни день, то праздник. Интересные, действительно незаурядные случаи, неподдельный кайф от работы, крайне ценный опыт... да, это хоть и заставляло лишний раз пораскинуть мозгами, но зато сильно увлекало и позволяло хоть немного отвлечься от сложностей на личном фронте. Рихард всем существующим и не только богам готов был молиться, чтобы продолжался поток таких клиентов как можно дольше, но, увы и ах, всё самое хорошее рано или поздно заканчивается.

Вот и Круспе сполна ощутил этот закон подлости на себе, когда на следующий же, чёрт возьми, день после тяжёлого, хоть и не состоявшегося нормально разговора с Тиллем к нему прямо в личный кабинет — в святая святых заштатного психолога! — ввалилось без предупреждения и записи бухое в стельку нечто. Грязное оно было, словно крот в дождливую погоду, всё в дёртых лохмотьях и кривых заплатках. Кажется, этого алкаша Рихард пару раз видал у свалок и дешёвых забегаловок (в основном он и ему подобные ошивались как раз в таких местах), но лично и близко не знал, а потому понятия не имел, с чего вдруг удостоился такого нисхождения.

— Э-эй, мозгоправ, — прогундосило “нечто” (имени его психолог не знал, да и всяко не стал бы по нему звать — многовато чести). Перегаром от незваного гостя несло за версту, а чекушка, крепко сжатая в его руке, была осушена практически до дна. — Ты-ы... это... ты меня уважаешь?

— Молодой человек, покиньте помещение, — самым спокойным и беспристрастным тоном, на который только был способен, скомандовал Круспе, но бестолку. Пьяному море по колено, а бухому в зюзю — так вообще Тихий, мать его, океан.

— Ты чё-ё, — запротестовал бухарик, — у меня эта... как её...

— Интоксикация? — учтиво подсказал Рихард, на что алкаш брезгливо отмахнулся, но в конце концов вспомнил и торжественно воскликнул:

— Дипрэссия, во!

И всё-таки не задался денёк. Больше всего Круспе интересовало, как это чёрт-те что сюда попало и когда оно свалит, а ещё... куда его подопечный подевался-то? Заперся опять у себя в берлоге? Что, совсем этого всего не слышит?..

— Мне п... плохо, сечёшь? — сетовал пьяница, драматично подвывая для усиления эффекта. — У мя... того... житуха под откос! — он эмоционально взмахнул руками как бы в подтверждение своих слов. — Душа боли-ит... ты понял, э?

Пока Рихард понял только то, что пять-десять лет лишения свободы за убийство в состоянии аффекта — не так уж и страшно, а там, глядишь, и освободят под честное слово. Всё лучше, чем терпеть это. Он, конечно, специалист дипломированный, все дела, но заделываться нянечкой для синеватых философов жизнь его совсем не готовила.

— Ну ты чё, э-э, — завозмущался спиртоглот, — успокаивать соб... это... собираешься?..

Круспе много чего хорошего мог ответить, но кое-как собрался и вполне себе спокойно, с расстановкой разъяснил:

— Голубчик мой, вы — бестолковый, ограниченный, слабодогоняющий неврубант, а ещё нажрались в дымину. Уж увольте, не мой профиль.

— Че... чего?

Тут психолог и пришёл к выводу, что ещё в лучшем случае минут пятнадцать такого “продуктивного” общения — и выносить придётся их обоих, причём ещё не ясно, кого вперёд ногами, а кого взад.

В общем-то, его предложения не были далеки от правды: старый алкаш бубнил и бубнил, но не протрезвел при этом ни на йоту — казалось, от беспрестанного лепетания его речь стала ещё бессвязнее и спутаннее, чем была до этого. Рихард и сам чувствовал, что на пределе, но стремление к профессионализму и нешуточное самомнение (в последнем он, конечно, ни за что бы не признался) заставляли переступать через себя и с видом опытного специалиста выслушивать конченый бред сивой кобылы.

— Я это, того, — предельно лаконично изъяснялся колдырь, — не от хорошей жи... жизни, вот, — и с важным видом закивал головой, будто изрёк нечто умопомрачительно осмысленное.

И всё-таки апогеем бесячести стал не пьяный бубнёж несостоявшегося титана мысли, а то, что произошло дальше: ни с того ни с сего бухарик пошатнулся, хотя до этого стоял относительно твёрдо (как для своего агрегатного состояния), грохнулся на карачки и выразительно, зрелищно так проблевался прямо на ковёр.

Рихард, конечно, мог не офигеть, но он офигел. В памяти очень некстати стали всплывать картины и целые события из прошлого: отчим, помнится, нередко после пьянок с закадычными дружками домой буквально приползал. И тогда его точно так же выворачивало, а то и похуже. Мама сама ставила ему капельницы... нет. Нет. Это прошлое, и оставаться оно должно там же. Теперь всё по-другому. Теперь есть настоящее. Теперь...

— Ё-моё... у мя, это, бабок нет, братиш, — жалобно прогнусавил кое-как оклемавшийся алкаш. Видимо, в его тщательно проспиртованном мозгу что-то там среагировало, и он вспомнил, что обычно за такие дела заставляют платить, а потом гонят взашей и обратно больше не пускают ни под каким предлогом.

— На кой мне сдались твои деньги, — прошептал Круспе скорее себе самому, чем кому-то там ещё, уткнувшись от бессилия лицом в сомкнутые ладони и даже не надеясь, что его услышат. Но именно в этот момент забулдыга умудрился проявить чудеса проницательности:

— Уэ-эй, амиго, — залепетал он, заметно воспряв духом, — слушай, по... по-братски! — и на радостях полез обниматься, уверенно, хоть и на четвереньках, проделывая путь от порога, где стоял-шатался всё это время, к офисному столу, за которым и восседал владелец кабинета.

И если раньше происходящее было более-менее терпимым и походило на дурацкий, но розыгрыш, то сейчас стало отнюдь не до шуток. Сейчас прошлое стало слишком настоящим. Сейчас...

— Где этот выблядок, я спрашиваю?! — закричали откуда-то из коридора, да так, что стены будто задрожали, а окна ходуном заходили.

— Не трогай его, — вторил хриплому басу приятный женский голос, но расслышать в нём можно было разве что отчаянную мольбу. — Не трогай... пожалуйста, не...

Хлоп — и тяжёлый отзвук грубо рассекает воздух вокруг, а эхо — как от щелчка хлыстом по полу, так же звонко и страшно. Это злой и вечно сердитый дяденька, которого почему-то нужно звать отцом, снова ударил маму. А затем дождь зашумит в каналах, зажурчит тихонько в трубах и стечёт вниз на холодный тротуар — это мама плачет.

— Цвен, сюда вышел!

Но мальчик хорошо помнил, что обычно случалось дальше, и оставался там же, в своей комнате, прячась в шкафу среди кучи старых лохмотьев, пока жуткий, громоподобный голос отчима не стал приближаться и не загремел у самой двери. Он вот-вот ворвётся прямо в комнату — Цвен прекрасно это знал.

— Дурачиться вздумал, значит, — с явным презрением пробасили где-то очень близко, и в следующий же миг дверь распахнулась, а хорошо знакомый мальчику резкий запах чего-то спиртного просочился даже через крохотную щёлочку между дверцами шкафа.

Самое страшное случилось, когда эта самая щёлочка стала в разы шире, и прямо в глаза ударил тусклый, но показавшийся в тот миг ужасно ярким свет из коридора. Мальчик тут же сощурился до боли в висках, но даже так отчётливо видел нависший сверху мрачный силуэт, такой суровый, устрашающий и большой-пребольшой...

Вот и всё. Его нашли.

— Попался, гадёныш.

Опять. Опять его побьют. Опять будет больно... и обидно тоже, а затем ещё больнее. Опять все чудища повылезают из-за углов и из-под кровати, но не пугать малыша ещё больше, а лишь утешить, рассказать на ночь свои чудны́е сказки — Цвену и без того сегодня достанется. Опять дяденька злится на себя, на собственную ничтожность, а выместит опять всё на ребёнке. Опять он запрёт мальчика в чулане, возьмёт початую бутылку какой-то мерзости и напьётся вдрызг. Опять его вывернет прямо на красивый ковёр в гостиной. Опять мама всю ночь будет плакать...

Рихард далеко не сразу смог опомниться и вырваться из череды бесконечных “опять”, что раз за разом убивали его, рассеивали душу по крохотным частичкам где-то на стыке забытых лет и настоящего. Когда же освободиться от навязчивых мыслей наконец удалось... несчастный пьянчужка больше не вопил, не лепетал и не брыкался — Круспе так долго и остервенело душил его, тыча мордой в обблёванный ковёр, что бедняга захлебнулся в отвратных рвотных массах за считанные минуты, побледнел как-то неестественно, а где и посинел. Или так и было?..

В сумасшедшем, прямо-таки животном ужасе Рихард схватился за голову, не зная, куда себя деть: он убил человека! Господи, он по-настоящему — не где-то в мыслях, даже не во сне, а вот так, наяву! — убил... человека? Или всё-таки своё прошлое? Какую-то его часть?..

Что-то едва слышно хлюпнуло, когда хватка Круспе на шее трупа совсем ослабла, из-за чего тот ткнулся рожей в мерзкую коричневатую жижу, а кто-то сзади тихо присвистнул, наблюдая сие действо. И Рихарду почему-то даже оборачиваться не надо было — он прекрасно знал, кто это был.

— Твою мать... — пробормотал псих-олог, почти не шевеля губами, и вдруг обернулся, смотря на Линдеманна широко раскрытыми глазами. — Я... я человека убил... — на какой-то миг он потупился, давая себе до конца осознать произошедшее, и тут же воскликнул в ещё большем испуге: — Я убил его!.. Ты... ты видел, я...

Дальше Тилль и слушать не стал, только присел на пол рядом с Круспе и прижал его к себе крепко-крепко, словно надеялся, что тот и думать забудет о трупе в своём кабинете.

— Я видел, — прошептал Линдеманн, нежно гладя Рихарда по волосам и по спине, пытаясь хоть немного успокоить, — даже больше, чем ты.

— Что...

— Тш-ш, тише, — Тилль улыбнулся ему, и пусть Круспе этого и не видел, но зато расслышать в тихом и до одури ласковом шёпоте мог отлично. Когда Рихарда наконец затрясло самую малость слабее, Линдеманн осторожно взял его ладонь в свою, аккуратно сжимая. — Вот так...

Свободной рукой он взялся за край изношенной фуфайки трупа и чуть потянул в сторону, отчего тело с неприятным рокочущим “бульк” перевернулось лицом кверху.

Тилль, наверное, никогда ещё не слышал, чтобы Круспе так кричал. В паническом оцепенении он поднёс руки к лицу, невольно мотая головой в приступе бессмысленного отрицания, и заорал, заревел так надрывно, с таким неистовством и больным исступлением, что Линдеманн едва ли не впервые даже предположить не мог, что ему делать. Звать на помощь? В комнате труп с явными следами удушения, и снять с него отпечатки — дело нехитрое. Пытаться что-то предпринять самому? Так можно только навредить, а не помочь. Оставить в покое? Одного? В таком состоянии? Ни за что.

— Всё хорошо, — с предельной решимостью убеждал его Тилль, — ты слышишь меня? Всё хорошо. А ну посмотри на меня... давай, в глаза мне! Смотришь? Вот так, умница...

Похоже, самым верным решением в такой ситуации было придерживаться стандартных правил обращения с человеком в истерическом состоянии — поддерживать зрительный контакт, обращать на себя внимание и беспрерывно говорить с ним. И почему-то самые логичные варианты приходили на ум в последнюю очередь.

Несмотря на то, что достучаться до Рихарда вышло практически сразу, а смотреть на труп он перестал, крик не стихал ещё долго. Линдеманну дорогого стоило убедительно сделать вид, что всё в полном порядке, а его многострадальные барабанные перепонки не полетят вот-вот к чертям собачьим вслед за психическим равновесием. Слышать, как кого-то буквально выворачивает наизнанку (и речь сейчас о чувствах, что ещё проблематичнее), очень тяжело в эмоциональном плане. Особенно, когда не можешь помочь. Особенно, когда любишь его, а он со своим пофигизмом этого ну совсем не заслужил.

Прекратилась истерика у Круспе так же мгновенно, как и началась — Тилль даже испугался поначалу, не сорвал ли он голос, но напрасно: надрывные крики превратились в беззвучные судорожные всхлипы, а вскоре и те притихли. Рихарду просто надо было дать понять, что он не остался один. Что никогда не останется.

— Кто... — непривычно тихо и с ощутимой хрипотцой обратился он к Линдеманну, наконец, похоже, успокоившись. — Кто ты такой? Что тебе нужно от меня?..

Тилль более чем искренне улыбнулся ему, ничуть и не удивившись такому интересному вопросу:

— Чтоб ты поумнел и глупостей не делал, вот что.

Красивый момент, чувственный. Если бы не труп в нескольких футах от наших голубков — вообще сказка.

— Кстати, насчёт глупостей... у нас есть одна проблемка, — ассистент легонько мотнул головой, указывая на тело, — и я знаю, как её можно решить.

— Закопать на кладбище? — с явным скепсисом хмыкнул Рихард. Он поначалу настолько себя накрутил из-за сложившейся ситуации, что теперь, как и Линдеманн, относился к ней с пугающим безразличием. — Там точно никто искать не будет.

— А кто вообще будет его искать? — усмехнулся Тилль. — Собутыльники разве что, так их и в участок не пустят... м-м, нет. Собирайся. Есть идея получше.

Круспе заподозрил неладное почти сразу, но всерьёз засомневался в происходящем, наблюдая, как его подопечный, утащив тело в ванную, туда же занёс мусорные мешки и нож для разделки мяса (откуда он в доме и зачем — очень интересно, ведь по назначению никогда не применялся), после чего на какое-то время исчез. Тогда психолог просто слегка напрягся...

А по-настоящему он охерел, когда вышел Линдеманн без трупа, но зато с двумя забитыми под завязку чёрными пакетами, при виде которых Рихард невольно поймал себя на мысли, что совершенно не хотел знать об их содержимом.