— Тебе-то что? — всё с таким же кислым выражением лица огрызнулся Линдеманн. Тема была ему неприятна по многим причинам, и если этот “психолог” был хоть на четверть столь проницателен, сколь возомнил о себе сам, то должен был понять и сам.

— Чудо, я помочь тебе хочу, — натянуто улыбнулся ему Круспе. Нет, здесь он нисколько не лукавил: в приоритете у него действительно оставалась безопасность подопечного, а любопытство разве что подталкивало на весьма рискованный шаг, но разговор обещал быть непростым, если ему вообще и было суждено состояться.

— Не нужна мне помощь, — озлобился Линдеманн, но, зная о добрых и бескорыстных намерениях Рихарда, немного смягчился: — Всё в порядке.

Психолог, впрочем, не обратил никакого внимания на сказанное им: осторожно подняв руку ассистента, чтобы держать на весу, он закатил рукав ещё выше. Сначала Круспе внимательно и молча прослеживал полосы до самого локтевого сгиба, а голос подал отнюдь не сразу:

— Откуда старые? — и указал на побелевшие, едва выпуклые и почти незаметные полосы ровных шрамов, которым, судя по их виду, был не год, не два и даже не десять. Тилль к тому времени полусидел на кровати лицом к Рихарду, и ему оставалось разве что ворчать от недовольства и картинно закатывать глаза.

— Это не я.

— Верю, — кивнул психолог, — а кто?

— Разметку видишь?

— Разметку? — не понял Круспе, на что ассистент снисходительно вздохнул и свободной рукой указал на едва заметные следы от синеватых чернил под кожей. Были эти следы маленькими чёрточками, что шли вверх от самого запястья и походили на своеобразную линейку.

— Дядя бил татуировки, ещё когда я под стол пешком ходил, — вдруг начал Линдеманн, и Рихард, не думая перебивать его, настороженно прислушивался. — Ни профессиональных навыков… ни разрешения… ни специальных чернил. Видишь? — он мотнул головой в сторону разметки на руке, как бы обращая внимание психолога на её состояние. — Это со стержня от ручки. Среза́л их и загонял чернила под кожу… там у него игла какая-то была. Большая, острая… — Тилль невольно поёжился. Хорошо, наверное, что помнил всё расплывчато и отрывками. От кошмаров не отделался бы, запомни он всё ярко и в деталях, как это свойственно детям. — Я малой тогда был.

Круспе с невероятным для себя самого терпением выждал, когда Линдеманн точно договорит то, что хотел, и только тогда спросил:

— За что он так с тобой?

— Память ни к чёрту, — тихо вздохнул Тилль, хотя Рихард к тому моменту прекрасно знал, что это не всё. Что-то недоговаривает. Он повторил вопрос:

— За что?

— Я серьёзно вообще-то, — обиженно буркнул Линдеманн, хотя и сам отлично понимал: искренности от него никто не ждал и не ждёт. — И сейчас ни к чёрту, и раньше была. Я у дяди инструменты брал… поиграть, понимаешь? Ты играл когда-нибудь в тату-мастера? — он ни с того ни с сего посмотрел начальнику прямо в глаза с такой детской, неподдельной надеждой, словно не сомневался в положительном ответе. — Нет, мне нравилось, правда. Только… я всегда думал, что сейчас, ну вот в этот-то раз точно не забуду вернуть всё на место! И… забывал. Всё время забывал, представляешь? — и на губах его заиграла до того горькая усмешка, что Круспе больше не видел перед собой большого и угрюмого мужчину — нет, перед ним был самый настоящий ребёнок. Мальчишка, что не знал, за что ему делали так больно, но прощал, прощал раз за разом… а может, забывал просто. Малыш, которого слишком рано коснулась жестокость взрослых, оставляя на нём жгучий и болезненный отпечаток. 

— Он резал тебя за это? — совсем несмелым голосом спросил психолог, но Линдеманн слышал его прекрасно. Чуть погодя, словно действительно не был уверен в ответе, он отозвался:

— Ругал сначала, — и поднял взгляд обратно к потолку подвала, отделанному старым деревом. Сырой, ветхий… пусть он будет каким угодно — всё равно это место стало Тиллю роднее, чем высокие потолки дядиной мастерской, где он подолгу мог играть во взрослую жизнь. Иногда и ночевал: заиграться допоздна — проще простого, а родственничку наплевать было на мальчика с высокой колокольни. — Потом кричал, отшлёпал пару раз… а дальше… — тут он на время замолк, словно сомневаясь, стоит ли продолжать, и Рихард обратился к нему сам:

— Что дальше, малыш?

Линдеманн невольно усмехнулся: сейчас одно из дурацких и до жути слащавых прозвищ, что придумывались Круспе уже на ходу и скорее машинально, было как нельзя кстати. Ещё чуть поколебавшись, ассистент всё-таки продолжил:

— Дальше он решил, что мне не хватает… дисциплины. Видишь? — он указал на разметочные рисочки в тех местах, где вокруг предплечий обвивались, как кольца, круговые порезы. Действительно, логика и последовательность в их расположении имелись: “линейка” выполняла свою функцию, и полосы располагались на одинаковом расстоянии друг от друга. Примерно каждых полтора дюйма. Правда, измерение шло в сантиметрах, что странно, но Рихард должного внимания этому не уделил… а стоило. — Забыл что-то важное — на левую руку; посеял опять что-то — на правую…

— И сколько раз? — негромко спросил психолог, будто знал, что ответ ему ой как не понравится.

— По девять на каждую.

— Почему?..

— А ты посчитай, — хмыкнул Тилль, и когда тень той самой горькой усмешки осела на его губах, Круспе уже понимал: он не хочет знать, почему.

На левой руке старых порезов насчиталось всего пять, что было не так уж и много, зато на правой их оказалось ровно девять — едва ли не вдвое больше. Впрочем, логика обнаружилась и здесь: учитывая рассчитанный в точности порядок линий, десятая проходила бы в аккурат по внутренней стороне локтевого сгиба. А это значит…

— Он отрубил бы тебе руку? — едва слышно прошептал психолог, так и не выпустив из пальцев запястье ассистента. Может, бывали в его жизни моменты и похуже, но Рихарду, казалось, никогда ещё не доводилось пребывать в таком ужасе. Как жестоки бывают люди, с ума сойти…

— У него тесак в гараже был. Большой такой, точёный… — вспоминал Линдеманн, и его самого на дрожь невольно пробивало от этих мыслей. — Вовремя старик ласты склеил, что сказать.

Тут у Круспе словно гора с плеч свалилась: да, он и сам знал, что, раз всё у Тилля на месте, никто ему ничего не сделал, но… услышать это от него самого было намного важнее.

— Сам? — полюбопытствовал психолог, самую малость воспряв духом.

— Помогли, — ответил Тилль, и в одном голосе его слышалась такая насмешка и больная ирония, что влияли они на разум сильнее любых слов. — Кому он только не бил… я и не вспомню, сколько их было… хотя да, не удивительно, — усмехнулся он, уже и не замечая горечи в своих словах: тоска за долгие годы стала частью его, и отрубить ту же злополучную руку казалось намного проще, чем вытравить корни собственной боли оттуда, изнутри. — А как-то мужику одному неудачно загнал, — вскоре продолжил Линдеманн, — там заражение, кажется, пошло… вот он и окочурился. Не сразу, конечно, но ясен пень, от чего. А у того алкаша друганы были, байкеры вроде. Большие, бородатые такие шкафы. Тот мужик и сам был такой же.

— Отомстили, — скорее констатировал, чем спросил Рихард, но Тилль не согласился с ним:

— Не сразу. Ты же видишь, что их девять? — и в который раз указал на шрамы. — Тогда… пришло время для десятого. Дядя много шороху не хотел наводить… затащил нас под вечер в переулок какой-то, тесак с собой взял. Я думал… думал, всё уже.

Круспе к тому моменту спокойно сидеть на месте не мог, так не терпелось ему узнать, что было дальше:

— И что?

— Люди добрые мимо проходили, — наверное, впервые за весь разговор искренне улыбнулся Линдеманн. — Отрубили его сзади. Они быстро ушли, да и я как будто зелёный свет тогда увидел, дёру дал сразу… по-дурацки как-то вышло. Спасибо даже не сказал.

— Ну а он?

Тилль пожал плечами с явным безразличием, будто дела до дальнейшей судьбы старого садиста ему не было ни малейшего:

— А он там и остался. Ночь длинная, а под рассвет алкаши эти ошивались по улочкам. Там и нашли его, люлей отвесили и свалили побыстрее. Не знаю, отсидели они, не отсидели — мне уже наплевать. Я так хорошо себя с детства не чувствовал, понимаешь? — он искал молчаливой поддержки во взгляде Рихарда, и, казалось, вот-вот зарыдал бы от счастья, такое облегчение и радость дарили эти воспоминания.

Круспе и сам ощутил их энергию, хоть и не был готов к столь резкой смене настроения у подопечного. И только один вопрос не давал ему покоя:

— Почему ты с ним пошёл, Трис?

— Я говорил уже, — вновь заулыбался Линдеманн: то ли в силу полученного опыта, то ли с присутствием Рихарда такое мрачное, страшное прошлое заиграло вдруг новыми, намного более жизнерадостными красками, — это всё-таки дисциплина. Резковатая, но железная. Она мне нужна была, вот и всё.

— Это слова взрослого человека, милый. Не ребёнка, — едва слышно возразил Круспе, сокрушённо покачав головой. Даже самые ужасные дети на свете не заслужили такого дерьма. Никто не заслужил.

Тилль на это лишь усмехнулся:

— Мне под двадцать пять тогда было.

— Сколько?.. — опешил Рихард. Разве он только что не говорил, что первый “урок” получил ещё совсем маленьким?

Похоже, замешательство привычно непоколебимого начальника было настолько очевидным, что Линдеманн предугадал его следующий вопрос:

— Когда всё началось, мне было восемь, — объяснил он, — и эти… потихоньку так прибавлялись. Если косячил, конечно. Могло за неделю две-три натечь, а бывало и по несколько месяцев тихо. Где-то через год, когда мне вот-вот стукнуло бы десять… его посадили.

— На пятнадцать лет?

— Убийство без отягчающих, — пожал плечами Тилль, мол, всё и так ясно. — А я привык, понимаешь? Не мог уже по-другому…

— Но ты не резал?

— Не резал. Хотел, и не раз хотел, но испортить боялся. У него-то всё красиво, ровненько… а ты ручищи эти видел? — Линдеманн презрительно хмыкнул, взглянув на свои ладони. Нет, всё равно не стал бы он тату-мастером с такими лапами. — Ими только гной загребать, ни на что не годятся больше. Но, знаешь, — он снова посмотрел на Круспе, всецело поглощённого его речью, — лучше бы я резался, чем столько об этом думал. Мне всего-то два раза до десяти оставалось на правой… и я так распустился, что девятый схлопотал сразу же, а последний — прямо через день.

Тут Тилль уже не сдержался и тихонько рассмеялся, из-за чего Рихард откровенно начал за него переживать, но не стоило: единственное, что показалось Тиллю столь смешным в эту страшную ночь — его собственная ничтожность, не более.

— И самое, блять, замечательное — он не умер! — в сердцах воскликнул Линдеманн, в последнюю очередь задумываясь о звуконепроницаемости подвала. — Я труп опознавал… на могиле был… я всё видел — а он не умер!..

— Трис… — хоть как-то попытался угомонить его Круспе, пускай и предполагал, что сейчас лучше не останавливать. Ну не сидеть же ему истуканом!

— Эти его рисунки, они на мне, во мне до сих пор, — просипел Тилль чуть севшим от напряжения голосом. — И я не увижу, как он сдохнет, пока не выпущу себе же кишки прямо перед зеркалом…

— И тебе нужен был новый смысл, чтобы этого не сделать, — продолжил за него Рихард, не без затруднений, но прийдя к окончательному вердикту, — а… “дисциплинироваться” ты стал сам. Всё верно? — поинтересовался он, не упуская лишней возможности потешить профессиональное и чисто мужское себялюбие.

Линдеманна, конечно, позабавила сия показуха, но не согласиться он не мог: по сути, ошибки Круспе нигде не допустил. А то, чего он не знал… это другой разговор. Именно поэтому Тилль мягко улыбнулся ему, как бы извиняясь за перебор с эмоциональностью и внеплановый вечер откровений, а после сдержанно кивнул:

— Верно.

— И за что, Трис? — с явным непониманием воззрился на него Рихард, а взгляд его метался беспорядочно, будто вовсе не он сейчас разобрался в сложнейшем деле, но на все произнесённые и не только вопросы получил от Линдеманна лишь ту самую улыбку, до того искреннюю, что становилось не по себе, и неоднозначный ответ:

— Всё за то же, дорогой. Всё за то же.

— А…

— Тш-ш, — успокоил его Тилль, легонько приложив указательный палец ко рту, и сделал то, чего Круспе ожидать не мог ни за что — подался ближе и накрыл своими губами его, даже не пытаясь целовать по-человечески. Про себя же Линдеманн отметил, что кто-то здесь вконец обнаглел, раз совсем без зазрения совести втихаря поглощал чужие запасы шоколада… м-м, а какого конкретно-то?.. Ещё несколько мгновений потребовалось, чтобы в горьковато-сладком привкусе на языке Рихарда различить нотки ореха и, похоже, апельсина. Цитрус и миндаль, значит… вот гад-то, а! — Мог и поделиться, обжора, — буркнул Тилль, вообще не заботясь о том, что прозвучало ну никак не к месту.

— Я…

— Тише, тише, — вновь улыбнулся Линдеманн. — Меньше знаешь — крепче спишь… понимаешь?

— Понимаю.

Да никто уже ничего здесь не понимает.

Зачастую в подобные моменты, когда кажется, что хуже и запутаннее уж никак не станет, именно так оно и происходит. Как это заведено в жизни, никакая судьба не следует чётко прописанным правилам жанра… кроме закона подлости, конечно.

Несмотря на “вечер откровений”, затянувшийся практически до самого утра, проснулся Тилль, как и всегда, едва ли не с рассветом. Выспаться, само собой, у него не вышло, но дело было не во времени. Впервые за многие месяцы, а то и годы хорошо знакомые кошмары обрели пугающе живые очертания. Да, той ночью Линдеманн надолго запомнил и мягкие, изящные очертания подгнившего трупа в перламутровом отливе заката. Такие сны были ему привычны, но давно не случалось Тиллю вспомнить с утра хоть что-нибудь… и стоило ему открыть глаза в тот день, как до боли яркие, насыщенные воспоминания встали перед глазами, не желая смываться.

Тогда он и понял, что обязан навестить её. Это был тот самый редкий случай, когда Линдеманн искренне готов был благодарить Круспе за некоторые его причуды: жильё он себе обустроил не просто в пригороде, а в самой его заднице. Городок, где обитали напарники, наверное, даже с карт убрали давно — всё равно почти никто здесь не жил и не селился больше. Впрочем, Рихарда это ничуть не смущало, да и местечко он подобрал себе под стать: глуховато, мрачновато, в паре кварталов ходьбы аптека и магазин, ещё ближе — забегаловка, где можно взять покушать навынос. Совсем рядом, прямо за углом, располагалось целых два кладбища, “слитых” в одно сплошное, и крематорий. Жильё мечты, что тут ещё сказать.

Что ж, в кои-то веки и это сыграло на руку: ни возиться со всяческим транспортом, ни тем более добираться куда-то к чёрту на куличики Тиллю не хотелось, а так он спокойно дошёл за считанные минуты, — даже выбирался дольше, чем непосредственно передвигался, потому что по-тихому, чтобы Круспе не проснулся и следом не увязался.

Но, видимо, конспиролог из Линдеманна был хреновый. Уснуть той ночью Рихард так и не смог, а тихие, но по-прежнему отчётливо слышные шаги на лестнице и в коридоре сразу же привлекли его внимание. Очевидно, что кто-то пытался ускользнуть незамеченным, и так просто Круспе это оставлять не собирался. Да-да-да, можете думать о нём, что пожелаете, но Рихард был искренне уверен, что любопытство — не порок, а потому ничего зазорного в маленькой слежке за подопечным не видел. А вот нечего секретничать, будет теперь знать!

Стоит заметить, что, когда Тилль завернул прямо за угол и прямой наводкой потопал в направлении кладбища, сюрпризом это стало даже для Круспе. Это что он там забыл?.. Цветов не брал, значит, навряд ли навестить кого-то решил. Да и не похоже, что Линдеманн вообще бывал здесь раньше: он потерянно блуждал туда-сюда по тропинкам между рядами надгробий, словно и сам не знал, куда идти. Наблюдать за его похождениями Рихард мог более-менее незаметно, стоило ему притаиться за оградой. Сам забор был, как и почти все заборы в подобного рода жутких местах, похож на решётку из заточенных металлических кольев, но прямо за ним возвышались густые заросли вроде неопрятной живой изгороди, из-за которых спокойно можно было следить за обстановкой внутри и не выдавать себя.

И примерно тогда, когда Круспе определил для себя, что страннее уже не будет, Тилль наконец нашёл то, что искал — внушительных размеров бетонный крест (на нём, конечно, были высечены имя и годы жизни покойного, но их Рихард никак не смог бы разглядеть), а вместо того, чтобы почтить память ушедшего небольшим подношением или добрым словом, Линдеманн наклонился и повязал прямо на надгробие то, что сжимал в ладони всё это время — маленькую красную ленточку. Круспе почему-то тут же вспомнил о “ниточках” на запястьях, но делать поспешные выводы не спешил. Откуда он мог знать, что в такой момент у человека на уме и на душе?

Только когда Тилль, постояв ещё немного и, видимо, молчаливо отдав честь, ушёл прочь (к счастью, с противоположной стороны от Рихарда, иначе тот попросту не успел бы спрятаться), Круспе наконец решился, чуть выждав, пройти на кладбище и приблизиться к тому самому кресту — его грузную фигуру тяжело было спутать с чем-то ещё.

Признаться, Рихард понятия не имел, кто такая Каталина Монсальве — именно так, судя по надгробию, звали покойную. Имя явно испанское, а значит, скорее всего, женщина была родом откуда-то с юга — обычно именно оттуда люди перебирались в штаты, ближе к мегаполисам и новым возможностям. Но с какой стати ей останавливаться именно здесь, в посёлке-полупризраке недалеко от необъятного, полного энергии и вечно живого Нью-Йорка?.. Закоренелых обитателей своего пригорода с латиноамериканскими корнями Круспе знал лично — их было всего две больших семьи, в целом человек пятнадцать. Значит, приезжая… но зачем?..

Самое интересное, что умерла Каталина довольно давно — не год и не два назад, но уже после того, как Рихард переехал сюда. При всём при этом слышал он о ней впервые, а в такого рода посёлках все всё обо всех знают: даже Круспе практически сразу откуда-то да узнавал, если кто-то из жителей умирал, женился, рожал или переезжал, хотя сам толком ни с кем не общался — разве что по делу. Странная история…

Впрочем, долго задумываться об этом Рихард не стал: гораздо больше вопросов у него было по поводу той самой ленточки, оставленной Линдеманном. Пёстрым, ярко-красным огоньком она разительно выделялась на сером полотне кладбища, а чёрным маркером, вероятно, сам Тилль старательно вывел на ней надпись: “Потеряшка №7”. И Круспе даже близко предположить не мог, что это означало.

Да, он помнил о “потеряшках” Линдеманна, что сыграли с ним злую шутку в детстве и продолжали делать это даже теперь, но… люди? Потеряшки — это люди?.. Раз лента подписана седьмым номером, значит, ещё есть по крайней мере шесть. Неужто всех их постигла одна и та же участь? Не мог же Тилль собственными руками всех... что, если он любил их? А может, ненавидел?..

Со всей этой путаницей Рихард совершенно сбился с толку. Что же он такое упустил? А возможно, о чём-то важном и вовсе не догадывался? Ситуация настолько тревожила Круспе, что он и сообразить толком не мог, что означало такое поведение Линдеманна с точки зрения беспристрастной психологии. Как ни один профессиональный хирург не возьмётся оперировать родного человека, так и Рихарду не удавалось даже слегка приоткрыть для себя завесу зловещей загадочности, чтобы узнать о Тилле хоть самую малость больше, чем он готов был поведать сам.

Иначе говоря... сказать, что Круспе по вине своей странноватой и, возможно, несвоевременной находки остался наедине с множеством вопросов без намёка на ответы — ничего не сказать.