Эцио всегда знал, что Леонардо любит поболтать.

    Эцио понятия не имел, насколько.

    Он смирился, когда изобретатель полчаса рассказывал ему, как устроен его собственный спрятанный клинок, то и дело издавая восхищённые возгласы. Он смирился, когда вместо того, чтобы поспать на пароме из Форли в Венецию, был вынужден слушать соображения о схожести воздухоплавания и мореходства. Он смирился даже когда Леонардо по дороге на рынок прочитал ему целую лекцию о креплении одной шейной мышцы, плавно перешедшую в урок анатомии до самого вечера. А летом в Милане вечера наступают очень поздно.

    Но слушать об игре на лире в постели?

    Салаи как-то жаловался ему на учителя за такие отступления в самый неподходящий момент. А Эцио всё устраивало.

— То есть звук при разном хвате лиры будет разный?

— Да! И это просто поразительно! Знаешь, а ведь кажется, греческие лиры были устроены ещё сложнее. Представляешь, какие открываются возможности у музыканта, если бы можно было на ходу немного менять натяжение струн!

    Эцио улыбнулся. Он сам умел только кое-как извлекать звук из простой лютни, не то что играть что-то сложное на лире.

— Зачем тебе вообще все эти знания? Ты разве хуже играл бы, не зная, из чего сделаны струны и какие породы дерева лучше подходят для корпуса? 

— Если бы ты был первым, кто меня об этом спрашивает, — усмехнулся в ответ Леонардо. — Я постоянно твержу Салаи: слушай и размышляй, а не просто мажь кистью, а всё, что он делает — это механически повторяет за мной и просаживает мои деньги в кости. Понимаешь, ну… отдаваться практике без знания — это как выйти в море без руля и компаса.

— Понимаю, — кивнул Эцио.

    Леонардо вздохнул.

— Если бы мои ученики это понимали. Да что ученики, хоть бы кто-нибудь. Кругом одни надутые теоретики, ничего не знающие о реальном мире, и практики, не имеющие понятия о том, как что устроено.

    Он лёг на подушки, заложив руки за голову. Эцио остался полулежать, приподнявшись на локте. Он рассматривал Леонардо, ни капли не стесняясь. Всё ещё невероятно красивый в свои сорок четыре, и такой же худой, каким Эцио его запомнил с первой встречи, разве что борода отросла и рёбра ладоней вечно в угле или сангине. Леонардо улыбнулся.

— Я опять отвлёкся, — виновато сказал он. — Извини, Эцио. Вечно ты со мной застреваешь.

— Это уж точно, — со смехом ответил тот. — Умоляю, ни в коем случае не меняйся.

— Слушай, а я рассказывал тебе о полёте? Не таком, как с крыльями. Я думал над устройством, чтобы взлетать с места вверх, пока не придумал названия… может, орнитоттеро? Не важно. Главное…

    Эцио ни на какие богатства не променял бы эти жаркие, звонкие летние вечера в Милане, когда Леонардо увлечённо говорил о чём угодно, а он слушал звук его голоса и смотрел в большие серые глаза, широко раскрытые в жадном удивлении. Даже если ради этого пришлось уже четвёртый раз за вечер отложить секс на потом.