с волками жить

   У Сфинкса — обычная жизнь. Дребезжащий автобус рано утром и поздно вечером — туда и обратно, клонящие в сон пары в университете, продукты по акции из ближайшего магазина, завалы исписанных неровным почерком всяких важных бумаг и конспектов на столе, в которых и не найти ничего. И дом. Небольшой и старый, на отшибе, совсем рядом с лесом — родители подарили на совершеннолетие.

      Всё как у людей.

      У Сфинкса — задняя дверь дома, о существовании которой не знает никто из тех, кому это знать незачем, покрыта глубокими следами когтей.

      У Сфинкса среди завалов бумаг всегда в одном и том же самом укромном месте — лунный календарь, в которым дни вычёркиваются красным маркером всё тем же неровным почерком.

      Сфинкс раз в месяц, когда, согласно календарю, на небе луна — полная и круглая, точно головка сыра, — ездит в ближайший магазин, подгадывая на время акций — и скупает гору мясных продуктов.

      Сфинкс каждый раз, кроме одной-единственной ночи в месяц, ложится спать лишь тогда, когда старые, но исправно работающие (удивительно) часы на стене объявят час — когда полночь минует полностью, и станет ясно, что никого не будет.

      Сфинкс, проезжая в автобусе, всматривается в раннюю серую мглу и сумрачный сгущающийся мрак улиц, в пролетающие мимо закоулки, в мусорные баки, неухоженные кусты и неясные тени.

      И когда где-то в неясных тенях мелькает тощий и лохматый, не слишком маленький, но и не то чтобы большой силуэт собаки с чертовски знакомым взглядом, когда в холодильнике остаются только несколько коробок совершенно ужасной, на вкус Сфинкса, лапши быстрого приготовления с мясом — и одним вполне себе отличным стейком на тот случай, который не настаёт никогда, — и когда в календаре зачёркиваются красным все дни до обведенного в кривоватый кружок новолуния, а на всё-ещё-работающих часах пять минут до полуночи — тогда Сфинкс поднимается с неизменно скрипящего от этого дивана, идёт в самую дальнюю часть дома, в незаметный коридорчик между кухней и кладовкой — и, чуть помедлив, тянет за щеколду, открывая неприметную тёмную дверь, прямо за порогом которой начинается Лес.

      И ждёт.

***

      Лес прямо перед его глазами, ещё более чёрный и непроглядный, чем обычно, и ему конца-края нет, куда ни глянешь — деревья, высокие и низкие, стремящиеся в безлунное небо и искрившиеся-изогнутые, как пожилые люди, покрытые листвой и ссохшиеся, мёртвые. Между деревьями — кусты, меж кустами — упавшие брёвна и сучья, болота и опушки, овраги и кочки, ручьи, чащобы, поляны, норы, пни, а среди всего этого — тени, тени, тени, и мечущиеся, и роющиеся, и охотящиеся и умирающие, и — шепчущиеся.

      Лес не молчит даже сейчас, в эту безлунную ночь, когда его власть над всем не так безраздельна и необъятна — Лес молчать не умеет. Лес говорит шёпотом теней, шелестом осенних листьев в запутавшихся в его ветвях ветрах, журчанием ручьёв, кваканьем лягушек и стрекотанием кузнечиков, пением птиц, ростом деревьев, криками потерявшихся в нём навеки путников — всем-всем-всем говорит Лес, и говорит он и со Сфинксом тоже, зовёт его — и что-то в нём хочет на этот зов откликнуться, но это что-то — не весь Сфинкс вовсе.

      Весь остальной Сфинкс Лес не хочет слышать никогда в жизни, уж честно.

      Ничего хорошего он ему не скажет ведь.

      Сфинкс скрещивает на груди руки-протезы. Они нелесные совсем, и их тяжесть немного успокаивает, даёт ощущение каната, привязанного к тому миру, где деревьям говорить не положено.

      Откуда-то из глуши, перебивая остальной Лес, взлетает терзающий уши вой — то Плачевная Песнь Шакала по Пропавшей Луне, уж её-то Сфинкс с первых заунывных звуков узнаёт — после стольких лет-то. От этого пения сверху доносится возмущённый шорок — Сфинкс поднимает голову и видит сидящую на крыше чёрную взъерошенную птицу — большую такую, с мрачным взглядом над крючковатым клювом, и заваливающуюся чуть на одну ногу.

      — А ты-то тут чего забыл? — хмыкает Сфинкс удивлённо. В этой части леса и в это время эта птица — гость нечастый. — Еды для тебя сегодня нет, если что.

      Птица пялится возмущённо на него и издаёт хриплое карканье, передающее всё негодование — ни дать ни взять оскорблённая невинность, граф из старинного знатного рода, которому на торжественном приёме предложили стакан колы из универмага. Сфинкс ухмыляется от этой мысли случайно — и это оказывается для птицы достаточно оскорбительным: она кидает на него ещё один злобный взгляд — и улетает, тяжело взмахивая крыльями.

      Сфинкс хмыкает снова, глядя ей вслед. Впрочем, это не так чтобы его сильно занимает — пойди пойми этих вожаков стай.

      Он с одним-то мается.

      Край глаза цепляет нечто совсем рядом, что-то, мелькающее в тенях деревьев и кустов. Сфинкс напрягается на рефлексах — но расслабляется тут же. Помяни дьявола, вот уж точно.

      «Нечто» продирается с шумом и треском прямо сквозь ближайшие кусты — репейник, с тяжелым вздохом понимает Сфинкс, — и вылезает прямо перед ним.

      «Нечто» при ближайшем рассмотрении вполне себе «что» — пёс — пёс ли? Есть в нём и волчьи черты, дикое-животное что-то, но есть и нечто по-песьему домашнее-прирученное, что бывает только у тех зверей, что знают тепло хозяйского очага, — тощий и лохматый — рёбра б посчитать можно было, если бы не шерсть, клочьями сваленная, длинная, чёрная с белым, — не слишком маленький, но и не то чтобы большой — среднее что-то, — с застрявшим в шерсти репейником.

      И взгляд — чертовски знакомый. Невидящий, серебром серый и размыто-мутный. Холодно-замёрзший, как стужа февральская — людей пугает.

      Сфинкса — нет.

      Он смотрит. Не то пёс, не то волк воздух втягивает — и ждёт, хвост прямой, как палка, застыл в напряжении будто.

      — Хей, — произносит Сфинкс наконец.

      Не то пёс, не то волк как будто искажается пространством, словно попадая на неровную зеркальную поверхность, и смотреть на него на мгновения становится очень сложно: глаз сам по себе соскальзывает.

      Потом не то пса, не то волка точно и не было: вместо него перед ним — человек, тощий, костлявый и острый весь — Сфинкс-то знает, но сейчас это незаметно под свитером на несколько размеров больше, — волосы смольно-чёрные, длинные и лохматые, будто сто лет не чесанные, рост не так чтобы низкий, но и не высокий вовсе.

      А взгляд — всё такой же. Чертовски узнаваемый.

      Ещё узнаваемы — пальцы, длинные и тонкие, которые — всем так кажется — должны быть вечно холодными, но на деле очень тёплые, горячие почти. Они, эти пальцы, скользят по его щекам, по голове — и притягивают к себе, прижимая к горячим, сухим и растрескавшимся губам.

      Запах Леса ударяет Сфинксу в ноздри — всей его терпкой осенью, прелыми листьями и такой особенной лесной сыростью, всеми дикими травами и загнанной дичью, и ещё чем-то непонятно резко-противным, — но помимо этого он — Слепой — всё ещё пахнет Слепым, и это то, что заставляет Сфинкса — осторожно — обнять его протезами и прижать плотнее к себе.

      — Я скучал, — выдыхает Слепой ему в губы, отстранившись наконец слегка.

      — Я тоже, — отвечает Сфинкс и ухмыляется, — Но я всё же понадеюсь, что ты не ел из помойки, перед тем, как прийти сюда.

      — Ну, — Слепой выдерживает паузу достаточно долгую, чтобы лицо Сфинкса начало кривиться, и ухмыляется тоже, — нет.

      Сфинкс выдыхает устало — но улыбка с его лица не уходит, и он знает, что Слепой в этом вздохе эту улыбку слышит.

      — Хотя… — по лицу Бледного пробегает тень задумчивости.

      — Не продолжай.

      Где-то вдалеке, в чащобах Леса глухо ухает сова.

***

      Слепой сидит на полу — концепция сидения на стульях его никогда не привлекает в принципе, а единственный диван в доме пропах нафталином, и Бледный чует этот запах, даже несмотря на многократную химчистку, — и наматывает на пластмассовую вилку дешёвую до неприличного лапшу. Сфинкс тяжело опускается рядом — и Слепой немедленно приваливается к нему. В волосах его торчит репей, который немедленно зацепляется ещё и за рубашку Сфинкса. Он старается аккуратно отцепить его пальцами протеза, но это не слишком-то простая задача. После этого репья Сфинкс цепляется взглядом за следующий — а за ним ещё за один, и ещё…

      Он выдыхает недовольно.

      — Ты такой чистоплотный, — Бледный отмечает это буднично, созерцательным таким тоном, — Большая кошка. Всё ещё.

      Сфинкс фыркает:

      — Может быть. Ты-то уж точно пёс лохматый — даже блох таскаешь.

      — Больше не должен, — Слепой отвечает задумчиво, помешивая лапшу. — Табаки полдня готовил какое-то средство от блох. по какому-то своему рецепту. Клялся, что сработает.

      — А-а-а, — тянет понимающе Сфинкс с усмешкой. — А я-то думал, что это за запах от тебя такой.

      — Угу.

      Слепой облизывает губы концом языка. Сфинкс с раздраженным ворчанием вытаскивает репей, застрявший между вязки свитера.

      — Кстати.

      — М?

      — Твой холодильник, — отмечает Бледный, — на ощупь довольно пустой. Если стая тебя объедает, — он с сюрпаньем всасывает в себя лапшу, — я могу сказать им перестать.

      — Да нет, всё в порядке, — качает головой Сфинкс в ответ. — Родители дают достаточно денег, плюс стипендия…

      — А. Хорошо тогда, — кивает Слепой. Молчит секунду и добавляет:

      — Чтоб ты знал, — облизывает вилку, — Табаки уже неделю предлагает, чтобы они с Лордом — он в волчьем обличье, Лорд в человеческом — пошли в город зарабатывать тебе на еду, демонстрируя «чудеса дрессировки».

      Сфинкс давится слюной от неожиданности, во всей красоте представив себе это зрелище. Бледный хлопает его по спине тонкой рукой.

      — И… — Сфинкс наконец откашливается. — И Лорд на это согласен?!

      — Табаки был очень убедителен, — поясняет Слепой невозмутимо, — Лорд даже пошёл проверять, правда ли, что ты «умираешь с голоду в невероятных мучениях, скрывая это от бывших состайников, чтобы не стеснять их».

      Сфинкс вспоминает, что Лорд и впрямь был здесь пару дней назад: оставил на двери ещё пару царапин от нетерпения, а, перевоплотившись, долго и пристально его рассматривал — а потом с нечитаемым выражением лица пялился в холодильник, где на самом видном — доступном — стояла та самая неприлично дешёвая лапша для Слепого, которая торчала там, точно сигнал о бедствии.

      Сфинкс содрогается в ужасе.

      — Слепой, — он смотрит на него пристально, — скажи, пожалуйста, что ты запретил им это устраивать.

      Слепой молчит. Пальцы — живущие своей отдельной от Слепого жизнью будто бы — крутят вилку.

      — Если ты не хочешь, — наконец он вздыхает и говорит медленно, словно давая Сфинксу шанс опровергнуть его слова, — я им передам.

      — Сделай одолжение.

      Они не говорят ничего какое-то время. Сфинкс придирчиво осматривает волосы Бледного на предмет наличия репейника; тот, в свою очередь, вдумчиво ковыряет лапшу.

      — Ты надолго, кстати? — спрашивает Сфинкс, обрывая эту мимолётную тишину Ответ всегда примерно один и тот же — но он всё равно задаёт этот вопрос каждый раз.

      Слепой вздыхает.

      — Насколько Лес отпустит, — он прижимается щекой к плечу Сфинкса — той его части, которая состоит из плоти и крови. — Он не из терпеливых, ты же знаешь.

      Сфинкс знает. Лес не любит своеволия, Лес не любит ждать долго. Лес завывает ветрами снаружи, стучит ветками по окнам, кружится птицами над крышей, рыдает дождями проливными, прорастает лесными травами сквозь пол, сквозь толщу фундамента — зовёт Слепого.

      Слепой Лес любит — всей душой, всем преданным (собачьим) сердцем — и не откликаться на этот отчаянный зов ему тяжело.

      Лес вообще-то зовёт и Сфинкса — но Сфинксу в Лес не хочется, Сфинкса Лес пугает — обращайся он по-прежнему, он бы встал на дыбы, забился в угол и зашипел, скаля острые клыки этим тёмным, заполоняющим, кажется, всю вселенную деревьям.

      Сфинкс бы сбежал от Леса совсем, уехал бы в город, в квартиру, торчащую в сплетении бетонных улиц, где самым близким к деревьям будет фикус в коридоре — и собирался даже. но.

      От Леса бы он сбежать смог — но от Слепого нет. Слепой, в отличие от Леса, пустил бы — разозлился бы, обозвал с яростью в голосе может быть, даже ударил по чему-нибудь, а потом осел и сказал бы глухо, бесцветно: «Дело твоё. Иди куда хочешь.» — и больше не держал бы.

      Слепой бы пустил — Сфинкс не пустил себя сам.

      Но в Лесу он оставаться не мог, не выносил всё равно. Поэтому этот дом — на границе Леса и Наружности, — поэтому подкормка всей бывшей стаи (и других стай тоже — время от времени), и эти встречи — раз в месяц, длящиеся порой пару дней, порой и вовсе один вечер.

      Сфинксу жаль — что он не такой, как остальные, неправильный. Что из-за него Слепой каждый месяц отрывается от своих обязанностей вожака, таскается сюда через цепляющиеся к нему — Лес не любит отпускать его, — кусты, сидит на полу, потому что диван воняет нафталином, и ест отвратительно дешёвую лапшу.

      — Извини за это всё, — поддавшись этим мыслям, говорит вдруг Сфинкс.

      — За что? — озадаченно спрашивает Слепой — отрываясь от облизывания опустошённой коробки из-под лапши.

      — Ну, — Сфинкс неловко наклоняет голову, — за всё это. Ты же не любишь Наружность. И тебе приходится ходить сюда каждый месяц из-за меня.

      Слепой то ли фыркает, то ли хрюкает.

      — Не люблю, — соглашается он, и уголки его рта изгибается в ухмылке. — Так что я не могу бросить тебя в ней одного.

      — Оу, — говорит Сфинкс. — Оу.

      Слепой хмыкает и зарывается лицом в бок Сфинкса.

      Тепло.

***

      Сфинкс просыпается рано утром. Обычным людям с обычной жизнью полагается просыпаться от звонка будильника; Сфинкс же просыпается от того, что ему в нос лезут волосы. Чёрные, лохматые, пахнущие Лесом и варевом Табаки. И немного шампунем — Сфинкс загоняет Слепого в ванную каждый раз, когда тот приходит — это обязательное условие.

      Сегодня Слепой не ушёл.

      Сфинкс пытается как-то отодвинуться, но Бледный — во сне — с недовольным мычанием переворачивается и втыкается носом куда-то в ключицу Сфинкса.

      Волосы при этом становятся ещё ближе.

      Сфинкс не спит с протезами, поэтому он просто приподнимает голову — и, сползая чуть ниже, втыкается носом в макушку Слепому, вдыхая его запах.

      Запах Слепого — всё ещё на месте, что ожидаемо, но Сфинкса это мысль заставляет выдохнуть с облегчением.

      Он думает, в Слепом и вправду много от Леса — но всё же это ведь не Лес лежит с ним в одной кровати.

      Ведь всё же у Сфинкса есть то, что Лес никогда у него не заберёт.