В голове — муть, дымка от пыльцы твири. Стебли запутаны в ногах и в мыслях. Ветер качает-качает, а воздух все равно кажется недвижимым. Душным. Пахнет землей и травой. Травой и землей. Твирью.
Твирь по-особому пахнет. Голову кружит, и она такая тяжелая-тяжелая. Тяжелее камня, что в воду уронен.
И небо — огромное.
И пространства — так много.
А душит.
Дышать нечем.
Небо — огромное, и Артемий, который его заменяет — тоже. Накрывает куполом. Горячий. От него пахнет — твирью. Спиртом. Еще чем-то. И от него тоже душно. Не вдохнуть. Воздух густой, как мед, как смола, стынет прямо в легких, и Артемий совершенно н е п о м о г а е т.
б л и з к и й
Прямо в легких. Заполняет их до упора.
Артемий сам — как Степь. И густой воздух ему родной. Он в нем — как рыба в воде и как птица в небе. У него в волосах травинки запутаны, а сил, чтобы руку поднять и убрать их нет совсем. Остается смотреть только и растворяться, и слышать его шепот на чужом языке: голос сплетен с ветром и травами в тугие косы.
Он рассказывает что-то. Ни слова непонятно, но слушать его хочется все равно. Он может говорить про Степь, про травы или про вскрытие тел — все одно, все звучит слито и, может, шепот это уже не его, может, за него продолжает ветер.
Перед глазами — только небо глаз, мутное от серых твиривых облаков.
Веки тоже тяжелые, так же тяжелы, как голова, наполненная твирью. А закрывать их не хочется. Хочется смотреть — в небо.
Хочется падать — в небо. Но оно же — держит, давит своим сводом к земле. Так правильно. Так нужно.
Небо тянется над Степью. Плетется с ней в цветастое полотно.