Ее швыряют, впечатывают спиной в стену, и ребра противно трещат, как борт корабля, напоровшегося в шторм на рифы. Шуба съезжает с плеч, по ним струится горячее, противно липкое, пропитывает темную майку, стекает по плотной ткани сжимающего талию корсета. Кид не сразу понимает, что это кровь. Она задыхается, оседает на холодный пол, протез тянет за собой, став вдруг непомерно тяжелым. Перед глазами мелькают смазанные лица, чьи-то обветренные руки возятся с решеткой. Кид хочет повырывать эти руки с мясом из плечей, повыкручивать суставы, повыламывать пальцы под всевозможными углами. Сознание ускользает из нее, вытекает из головы вместе с теплыми струйками крови из рассеченного лба, но Кид все еще понимает, что эти руки отрезают последний путь к спасению. Отрезают ее от команды, от Киллера, от попытки сдохнуть в бою. Но тело не слушается, не шевелится, онемевшее и застывшее, прибитое к стене и полу невидимыми гвоздями. Кид чувствует боль в груди, будто бы ребра раздробило в мелкую крошку. В голове стоит гул, прорезаемый чужим смехом, пьяными причитаниями, она различает только знакомые имена Мугивары и Ло. Кид продолжает задыхаться, корсет душит, стискивает кости, а злоба давит ей огромным камнем на сломанные ребра, вжимает сильнее в стену, сплющивает грудную клетку, грозясь раздавить легкие с сердцем в кровавую кашу. Веки наливаются свинцом, опускаются, но Кид из последних сил держит заливаемые алым глаза широко раскрытыми, смотрит за решетку на чернила татуировок, на рогатую голову, на пьяное лицо со стекающим по усам алкоголю и хочет заорать от бессилия, отчаяния и злобы. Но тьма выжирает ей глаза, съедает крик, она открывает рот и захлебывается собственной кровью, прежде чем лихорадочный бред окончательно затягивает ее в себя.

***

Тьма то отпускает, рассеиваясь мутными, едва различимыми просветами, то накрывает снова, не давая разомкнуть век. Кид проводит в беспамятстве дни, перетекающие в ночи, недели или даже месяцы. Она просто не знает, не ощущает времени, увязши в тусклых старых воспоминаниях и кошмарах, ярких, омерзительных, с вонью гниющего корабельного дерева, тухлой потрошенной рыбы и раздувшихся, выловленных в знакомой бухте утопленников с пожранными рачками лицами. Они сменяются один за другим, не запоминаются, расплываются в бессмысленную кашу в голове, из которой никак не получается выбраться.

Кид лихорадит. Иногда, когда у нее выходит разлепить глаза, она видит снующих за решеткой людей, слышит обрывки разговоров, не понимая слов. Тело ощущается слабо, температурящее, грязное и липкое, покрытое тонким слоем горячной испарины, из-за чего запах собственной крови никак не приглушится. В горле так сухо, что дышать становится больно, от каждого вздоха воздух нещадно царапает носоглотку, губы растрескиваются. Кид пытается облизнуться, испытывая отвращение к самой себе, но пересушенный язык только тревожит лопнувшую кожу. Губы начинают кровить. После нескольких мучительных минут в сознании, Кид прикрывает глаза и снова отключается, обессилев, а кошмары повторяются вновь.

Так происходит один раз, второй, третий — Кид не считает, — пока что-то не меняется.

Кид приходит в себя резко, выныривает из очередного вязкого кошмара, судорожно дергается, лежа на спине, вздыхает глубоко, будто после удушья, и стонет. Жар, от которого тело было ватным, нечувствительным, исчез, лихорадка прошла, оставляя после себя боль от ушибленных ребер, гематом, ссадин с кровоподтеками. Кид хрипит, избитая и поломанная, шарит рукой по корсету, ища туго стянутую шнуровку. Протез мешается, будто бы она нацепила его в первый раз в жизни, и он отказывался ее адекватно слушаться. На секунду боль нахлынывает сильнее, до красной пелены перед глазами, но потом отпускает, перетекает в тупую, приглушенную, и дышать становится легче.

Кид замирает на минуту, стараясь отдышаться, смотрит в скалистый потолок, приходя в себя. Она считает неровности наверху, вспоминает, что случилось, где она, как здесь оказалась, что с командой, прикидывает, сколько провалялась в бреду. Ее тошнит от всего происходящего, от самой себя, от истеричной злобы, что появляется, клокочет внутри, отдается в покалеченных ребрах, когда она думает во что вляпалась. Кид не понимает, как умудрилась не сдохнуть, и не знает: радоваться ли этому или же повременить.

Сбоку что-то шаркает по полу, глухо стукается о решетку. Кид поворачивает голову и видит мужика с обветренным смуглым лицом. Он смотрит на нее, словно поддатый, открыв рот и вцепившись в прутья, будто они были его спасательным кругом, засаленная рубашка висит на нем, как на скелете, а на правой ладони не хватает мизинца. На башке у мужика рога, как у козла, и Кид понимает, что это они стукнулись о решетку. Она думает, что вид у него настолько идиотский, что это даже не смешно. Кид хочет сказать мужику прямо сейчас, лежа на полу и смотря снизу-вверх ему в лицо, что он выглядит пиздец как ебануто, и чтоб закрыл свою пасть, но в горле сухо, будто Кид нажралась раскаленного на солнце песка. До нее только теперь доходит, как безумно ей хочется пить.

— Очнулась… — мужик пятится назад, отпуская решетку, его лицо пересекает желтозубая нелепая улыбка.

Он отворачивается от Кид в сторону, утирает грязным рукавом лоб и кричит во всю глотку:

— Понтус, рыжая сука очнулась! — слюна брызжет у него изо рта, а рука без мизинца почему-то подрагивает. — Слышишь, она таки не сдохла! Передай быстрее боссу и гони мне бабки.

Мужик снова оборачивается к Кид и, не переставая улыбаться, добавляет:

— Ты мне проспорил.

Кид кривится, сильнее ослабляет корсет и прикрывает глаза.

Она по уши в дерьме.

***

Ей приносят воду в глиняном кувшине и ведро для отхожих дел. Мужик пропихивает их в маленькую дверцу в углу решетки, явно опасаясь отворять ее целиком. Петли поскрипывают, когда он ставит кувшин на пол, немного расплескивает воду, намочив свою рубаху. Кид успевает за это время привстать, ворча от боли в спине, и сесть, оперевшись о стену. Она удивляется, что на ней нет кайросеки, хотя протез все равно чувствуется деревянным, непослушным, совсем чужим, но решает заняться им позже. Сдохнуть от обезвоживания не хочется, никакой протез после этого ей точно больше не понадобится. Подняться оказывается тяжелее, чем сесть. Кид сбрасывает с плеч тяжелую шубу, опирается ладонью о стену. Она чувствует себя омерзительно слабой, но ползти до воды не собирается. Колени дрожат от напряжения, мышцы ломит, и у нее все же получается встать. Кид раздражает мужик, который, похоже, не собирается сваливать и развлекается, наблюдая за ее унизительным потугами. Если бы она могла, то засадила бы ему пару гаек в глаза.

Вода прохладная и охренительно вкусная. Кид пьет ее, почти захлебываясь, держит кувшин одной рукой, тонкие струйки стекают у нее из уголков губ по подбородку, по шее на грудь, оставляют мокрые пятна на пыльной майке. Она жмурится от удовольствия и не может остановиться. Кид кажется, что если бы вода в кувшине не закончилась, она бы пила, пока не лопнула.

Она отставляет кувшин в сторону, утирает тыльной стороной ладони губы, в животе приятно булькает. Кид почти хорошо. Еще бы не сидеть в клетке, как вшивой шавке, так вообще было бы отлично. Мужик все так же пялится на нее, как на диковинку, улыбается, на верхней челюсти у него не хватает парочки зубов. Кид смотрит на него, щурясь, а потом говорит грубо, и голос у нее скрипит, как те петли от решетки:

— Притащи мне еще воды, козел.

Мужик перестает улыбаться, молчит, проводит рукой по правому рогу. Кид рада, что противная улыбочка сползла с его рожи. Она ждет, когда он выругается на нее, пошлет на хуй и оставит без новой порции воды, но мужик, будто что-то надумав, кивает, звенит ключами в замке, забирает ее пустой кувшин и уходит.

Кид не знает, что ему там приказали, и почему он с ней не пререкался, но ей это кажется странным. Она фыркает, переступает с ноги на ногу и осматривает свою «клетку». Проходит в другой конец, стараясь держаться подальше от прутьев, баюкает рукой больные ребра, медленно сгибает и разгибает металлические пальцы, разрабатывая протез. Кид рассматривает помещение за решеткой, просторное и пустое, с высокими потолками, совсем нежилое. Окна находятся высоко в стенах, зарешеченные, сами стены, как и в камере Кид, грубые, высеченные из цельного камня, и ей это не нравится.

Она хочет подробнее осмотреть свою собственную камеру, но не успевает.

Мужик приносит второй кувшин и приходит на этот раз не один. Его обволакивает огромная тень, он тонет в ней, как морская блоха, зарывающаяся в песок, а у Кид в животе начинает шевелиться скользкими теплыми червями страх. Она не хочет этого признавать, но холодок пробегает у нее по загривку, а волосы становятся дыбом. Кид неосознанно скалит зубы.

Мужик возится с замком, Кид не обращает на него внимание, она смотрит на Кайдо сквозь прутья решетки, давится злобой и хочет выпотрошить его огромную тушу, а кишки с потрохами выбросить в море.

— Я знал, что ты не сдохнешь, но мне было интересно: за сколько дней ты отойдешь, — голос Кайдо, глубокий и низкий, грохочет под потолком, будто раскаты грома.

Кайдо говорит спокойно, склоняется чуть вперед, чтобы лучше разглядеть Кид. Ему явно неудобно из-за своего громадного роста смотреть за решетку, волосы наползают на лицо, смолянисто-черные, лохматые, Кид помнит, что когда он свалился ей на голову, то заслонил собой небо.

— Где моя команда и какого хера тебе от меня надо? — Кид рычит и выплевывает каждое слово, словно гадюка яд. Она обнимает свои ребра, чувствует себя мелкой сошкой, которую могут раздавить одним пальцем, переломать все кости, стереть их в порошок, размазать внутренности по каменному полу тонким слоем.

Кид старается держаться, показывает зубы, но понимает, что выглядит жалко, грязная, пропитанная собственной кровищей, переломанная, только что отошедшая от лихорадки. Слабая. Такая слабая, какой не была никогда, даже когда лишилась руки. Отчаяние грызет мелкими острыми зубами ее изнутри, но она давит его в себе, как очередного паука, вздумавшего поселиться в капитанской каюте.

У Кайдо вместо глаз две янтарные бусины, пустые и безразличные, он встряхивает головой, и его длинные усы раскачиваются туда-сюда, толстые, как брага.

— Часть твоей команды жива, другая — нет, — Кид дергается, как от удара, сердце на секунду замирает в груди. — Ты здесь, потому что одна из зарвавшихся молокососов, которые много о себе воображают, а на деле — пуф, — Кайдо делает неопределенный жест рукой, — пустышки. Трафальгар Ло, Монки Д. Луффи, ты… Все из «худшего» поколения. Нужно знать свое место и не лезть во взрослые игры, в которых вы мешаетесь. Некоторые из вас понимали, куда попали, и вставали под начало сильных по своему желанию. Можно назвать везением, что ты попалась под руку сейчас, тебе не пришлось испытывать горькое разочарование позже, Юстасс Кид.

Кид смотрит Кайдо в глаза, парализованная, не в силах шелохнуться, слушает его голос и не может поверить. Так просто сдаться, как сраный Скрэтчмен, прогнувшийся под него, как Х Дрейк по слухам? Как Капоне Бэг, женившийся на одной из дочерей Большой Мамочки?

— У тебя выбора нет, — Кайдо отворачивается от Кид, чуть ли не задевая рогами потолок. — Либо ты встанешь под меня, либо умрешь. Как и твоя команда.

Он уходит, больше не обернувшись, а Кид следит за его удаляющейся громадной фигурой широко раскрытыми глазами и шепчет еле слышно:

— Пошел ты к черту… Пошел к черту, — она давится словами, оседает на пол, сутулится, будто у нее из хребта вынули стальной стержень, ноги не слушаются.

Кид шкребет стальными пальцами по полу, оставляя неглубокие борозды, опирается на руку. Камень холодит ладонь.

Мужик без мизинца, про которого она забыла, цокает языком.

— Тебе еще повезло, Юстасс «Капитан» Кид, — он оскабливается, подмигивает ей, крутит связку ключей на указательном пальце покалеченной руки и уходит вслед за Кайдо, насвистывая что-то себе под нос.

Колени Кид не перестают дрожать.

***

— В Бриссе моряки до сих пор покрывают зубы смолой.

Старуха рассказывает про недавно пришедших с дальнего юга Саус Блу моряков, режет морщинистыми руками хлеб крупными кусками, складывает его в корзину. В маленькой комнате тепло, пахнет свежей выпечкой, мясом, какой-то травой — Кид не знает название, — и старостью. Солнце едва пробивается из-за тонких кружевных занавесок, пожелтевших от времени, ярко-красное, злое, несущее ветер, а за ним и бурю. Это Кид тоже узнала от старухи, да и про новых людей со странными зубами, которых видела днем на рынке, спросила она.

Когда старуха заканчивает с хлебом, Кид выносит корзину на улицу, на ступени перед трухлявым домишком, где уже собирается десяток беспризорников. Мелкие худые заморыши в ободранной одежде, кто с заплатами, кто без, с немытыми лицами и руками. Вечно голодные и побитые, они кидаются на хлеб, кусают сразу половину от своей порции, глотают, непережевывая, будто бы кто-то сейчас отберет у них последний кусок.

Кид берет себе один, но побольше, садится на ступеньку, слушая чужую возню, и медленно жует. Ей сегодня дико повезло. Старуха готовила себе мясо, ни крысиное или собачье, а настоящую говядину, и отдала объедки Кид, давящейся от предвкушения вязкой слюной, поэтому есть ей уже почти не хочется.

Кид здесь нравится, улица тихая, узкая, маленькие домики жмутся друг к другу обшарпанными боками, дорога, выложенная старой брусчаткой, плесневеет, кое-где пробиваются пучки мягкого мха. Оставшиеся колышки заборов редкие, торчат неравномерно, как недовыпавшие у старика зубы.

А еще старая Тоя всегда рассказывает про море.

Иссушенная временем старуха живет одна, подкармливает беспризорников хлебом раз в неделю, едва ходит от старости. Она слепа, как крот, поэтому видит людей на ощупь. Кид всегда подставляет ей лицо, а та проводит ей по носу пальцами, гладит надбровные дуги, мягко касается опущенных век и губ. От ее трясущихся рук пахнет мочой. Но Кид это не пугает, и она смиренно терпит.

Слепая Тоя много рассказывает про море, нехорошее, она его не любит, потому что ее единственный сын утонул, но Кид всегда слушает и не может оторваться. Старуха говорит, что море жадное, что только забирает, душит волнами и сжирает дном, набито морскими дьяволами и ничего хорошего принести не может. Что море заманивает людей своим штилем, а показывает настоящее себя лишь в штормы и бури, топит корабли, разбивает их вдребезги, утягивает в себя, как ее несчастного сына. Море уносит все, даже тела, поэтому Тое остался только старый сундучок с сокровищем. Она говорит, что сокровище тоже проклято морем, поэтому никогда его не показывает. Кид знает, что сын Тои хотел это сокровище продать, когда в очередной раз вернется домой, только он не вернулся.

Кид хочет узнать, что внутри, может быть, дождаться, пока старуха умрет и забрать это сокровище себе. Ей почему-то кажется, что это поможет ей осуществить свою мечту. Ведь в сундуке настоящее морское сокровище.

Корзина быстро пустеет, дети начинают разбредаться. Кид тоже спрыгивает со ступенек, заносит корзину в дом, к уснувшей на узкой койке старухе, и прикрывает за собой дверь. Она спускается вниз по мощеной улице, возвращается домой, на проржавевшую свалку.

Ночью на остров обрушивается штормовой ветер с ливнем.

Утром к ней приходит Киллер, приносит завтрак, рассказывает, что на остров приплыли пираты. У них большая каравелла с Амфитритой на носу, а еще вчера вечером они убили городского старосту. Кид жует принесенную Киллером кукурузную лепешку и думает, не попроситься ли к ним на корабль, хотя ей и не хочется кому-то подчиняться. Она уверена, что это те люди с Бриссе со смолой на зубах. Киллер говорит, что пираты что-то искали, по всей видимости, дьявольский фрукт. У него челка падает на глаза, почти полностью их скрывая, но Кид видит, что левый заклеен крупной ватной накладкой. Киллера не было неделю, а сейчас он приходит покалеченный. Кид знает, что его бьет мать, переживает, не выбит ли глаз, но не спрашивает, потому что Киллеру это не нравится. Он сразу закрывается в себе и молчит, а для Кид он единственный человек, которому можно довериться.

Когда солнце начинает садиться, Кид думает сходить к слепой Тое и порасспрашивать ее о пиратах. Может быть, ей действительно стоило бы уплыть с ними.

Но спросить у нее ничего не получается.

Кид находит старуху в ее доме, лежащую с ножом в груди и распахнутыми, белыми от слепоты глазами. В комнате беспорядок, вещи разбросаны, изодраны, к старческому запаху примешивается вонь несвежего мяса. Кид мутит, глаза щиплет, она прикрывается ладонью, дышит ртом. Долго решается, глядя на старуху, а потом вытаскивает подрагивающей рукой нож из ее груди. Она вытирает его о простынь, засовывает за пояс штанов, накрывает Тою покрывалом и прикрывает той глаза. Ей жаль старуху, которую убили ни за что. Кид осматривает комнату, нервничает, пытаясь найти хоть что-то, боится, что кто-то успел до нее. Она находит открытый сундучок под столом, пустой, со вставленным в замок ключом. Сокровище украли.

Кид злится, пинает сундук ногой так, что крышка слетает с одной петли, выбегает из дома, хлопнув дверью. Ей всего четырнадцать, но ей хочется найти того, кто убил старую Тою и украл ЕЕ сокровище, и перерезать ему глотку тем самым ножом, что она вытащила из окоченевшего тела.

Кид сама не знает, почему она идет прямиком к каравелле. Порт на острове небольшой, причалов мало, а стоящих кораблей еще меньше. Кид видит каравеллу с красивой женщиной на носу — у нее обнажена левая грудь, обе руки сжимают трезубец, а круглое лицо с глазами без зрачков, безмятежное, мягкое, какое бывает у любящих матерей, взирает будто снисходительно, с толикой одобрения — и понимает, что это Амфитрита. Она знает, что на корабль соваться бесполезно, ее прирежут, как невольника, выкинут за борт, а потом рыбаки найдут ее тело с объеденным рачками лицом.

Кид подходит к сходням, вертится у них растеряно, пока не замечает залитую солнцем макушку какого-то парня, снующего по палубе. Она делает первое, что приходит в голову: окликает его, говорит, что хочет вступить в команду, спрашивает, где капитан. Парень, похоже немного пьяный, смотрит на нее тиной глаз и смеется, но рассказывает, что пока они на этом острове, кэп ночует в кабаке, и Кид этого достаточно.

Каждый раз, когда Кид вспоминает об этой ночи, она надирается до свинячьего визга и ввязывается в пьяную драку. Или не в пьяную, как придется. Она не верит в богов, не верит в приметы и суеверия, охраняющие моряков, а только в себя, собственные силы, в подчиненную ей команду. В необузданное, любимое ей море, соленое и злое. Но один единственный раз она сходила к святилищу Амфитриты в Саус Блу, поцеловала ее рябую охряную щеку и вдохнула запах нюхательной морской соли. Киллер тогда промолчал, и Кид была ему за это благодарна. Потому что все случившееся в ту ночь, кроме как больной, безумной удачей и проведением богов, она назвать не может. Это было слишком даже для нее, привыкшей иногда действовать по наитию, поддаваясь собственным эмоция и чувствам, бьющему в крови адреналину.

Кид приходит в шумный кабак, когда солнце уже тонет в море. Он набит пиратами сверху донизу, как бочка сельдью, того и гляди лопнет, а они полезут из окон. Пираты пьяны, орут, воют песни, ржут до хрипоты, галдят, как идиоты. Никто не замечает ребенка со сбитыми коленями, в выцветшей пыльной одежде, никому нет до него дела. Воздух пропитан запахами перегара, немытых потных тел, грязи с сапогов. Пираты веселятся, громят единственный на острове кабак, а хозяин едва поспевает вытаскивать новые бочки с погреба. Кид жмется у стены, не знает кто из них капитан, ее раздражает общий гвалт, стоящая в воздухе вонь, она оглядывает пьяные лица и видит одно знакомое. Морщинистое, со шрамом на правом виске, щетиной и с тусклыми глазами. Кид помнит этого мужика на рынке, неприятного, с пистолетом на поясе. Он собирается уходить, машет кому-то рукой, что-то говорит, но за шумом не слышно что, разворачивается и направляется к лестнице, ведущий на второй этаж к комнатам. Кид на секунду перестает дышать, а потом отталкивается от стены и идет за ним. Она не знает почему, зачем, но делать ей больше нечего.

Кид плывет по течению, и оно внезапно выносит ее туда, куда нужно.

На втором этаже темно, одинокая лампа на стене дает приглушенный свет. Мужик открывает дверь своей комнаты, а Кид скользит за ним следом, ей везет, что половицы не скрипят, подставляет ногу, не давая двери закрыться. Она старается дышать глубоко, сердце колотится в груди, бьется в ребра, будто сейчас лопнет. Кид нащупывает за поясом нагретый ее теплом нож, вытаскивает аккуратно, зажмуривается, отсчитывает до трех и открывает дверь. Мужик стоит во мраке комнаты к ней спиной, перед кроватью, путается в рукавах белой рубашки, пытается стянуть ее через голову. Он пьян, возится слишком долго, бурчит, разговаривает сам собой, тихо ругаясь, и Кид этим пользуется. Она засаживает нож ему под левую лопатку со всей силы, навалившись телом, по самую рукоять. Кровь сразу пропитывает его рубашку, стекает вниз, пачкает Кид руки. Мужик хрипит, булькает смешно горлом, валится грудью на кровать, как подкошенный. Кид успевает разжать ладони, отшатывается назад, она дрожит, смотрит, как он дергается пару раз и замирает, так и не выпутавшись из собственных рукавов. Под ним по простыне начинает расползаться черное пятно.

Кид тошнит, слюна скапливается во рту, в уголках глаз наливаются слезы, она опирается руками на колени и ее выворачивает прямо в номере, на чистые доски пола. Ей страшно и мерзко, дрожь никак не унимается. Кид трясет головой, смахивает слезы, утирает рот ладонью. Приваливается к двери спиной, закрывая ее плотнее. У нее нет времени, надо обыскать номер, пока никто ничего не заподозрил.

Кид подходит к телу, снимает дрожащими руками пистолет с пояса и засовывает себе на место ножа. Он тяжелый, холодит поясницу, от чего мурашки пробегают по спине. Кид начинает обшаривать комнату, стараясь больше не смотреть на труп, перерывает вещи, вытаскивает ящики из тумб. Находит патронаж, перекидывает себе через шею и ищет дальше.

Фрукт оказывается запрятанным в шкафу, под свежей чистой одеждой, круглый и странный, перламутровый в ночном свете, с крупными завитками. Он не помещается у Кид в ладони, пахнет соленым бризом, оттягивает тяжестью руку. Кид рассматривает его, вертит в руках, а потом откусывает здоровый кусок, давится им, пытаясь проглотить целиком, как заморыши, с которыми она делила ужин раз в неделю. Фрукт горчит на языке, вскрывшаяся мякоть пахнет тухлятиной, но Кид откусывает кусок побольше, тщательно пережевывая, внутренности просятся наружу, но она старательно сглатывает. Кид заталкивает его в себя целиком, часть за частью, заливая окровавленные руки мутным, непрозрачным соком. Она так счастлива, что готова разрыдаться.

Море жадное, но Кид жаднее.