Водой из второго кувшина Кид умывается. Она стягивает с себя кушак, отрывает кусок ткани зубами и смачивает в воде. Обтирает лицо, шею и грудь, и чувствует облегчение. Кид окончательно снимает с себя корсет, задирает майку, закусив черный край зубами. Живот весь в гематомах, кроваво-красных, наливающихся по центру насыщенно фиолетовым, кожа кое-где лопнула и явно кровила. Кид прижгла бы раны хотя бы солью или известью, но в ее положении даже это — роскошь. Она шипит, ощупывает ребра, они не сломаны, но парочка треснуты, и это первая хорошая новость.

Пока Кид промывает порезы, она думает о словах Кайдо. Думает, что старый урод много хочет, что она не прогнется ни под кого, даже если ей придется сдохнуть. Она не для этого рвала жопу на море всю жизнь, чтобы стать чьей-то пешкой без собственной воли, чтобы быть послушной марионеткой без мечты. Но Кид страшно. Не за себя, а за команду, за Киллера, которые торчат где-то здесь, рядом, но до которых не добраться.

Кид откидывает грязную, пропитавшуюся ее кровью тряпку, выпускает майку из зубов, одергивая на животе. Она встает на ноги, стискивает зубы, когда ребра начинают так привычно ныть, и застегивает пуговицы на майке чуть повыше. Остатками воды полоскает волосы. Ей надо выбираться отсюда как-нибудь, любым способом.

Она осматривает свою камеру, ощупывает рукой стены, каждый угол, каждую выбоинку и бугорок, но не чувствует в каменной толще ничего. Кид ползает по полу, прикладывает ухо к камню, прикрывает глаза, но слышит только тишину. Вокруг нее пустота, никакого металла, даже одинокой, затерявшейся крупицы. Кид рычит, ударяет пол протезом, но кроме парочки новых мелких выбоин на нем ничего не появляется. Зато удар отдается в плече, резонирует в сраных ребрах, усиливает тянущую боль. Кид резко вскакивает на ноги, будто одичалый бешеный зверь, поворачивается к фонящей мутью решетке. Она протягивает к ней руку, прикасается осторожно самыми кончиками пальцев.

Прутья решетки из кайросеки. От нее затхло несет водорослями, солью и морскими королями. Кид отдергивает руку, отшатывается назад, сглатывает резко скопившуюся слюну и прижимается спиной к неровно выщербленной в горном массиве стене. Она слышит голос морского металла, ввинчивающийся в уши стонами тысячи утопленников, скрежетом гибнущих в море кораблей, треском вывороченных килей, сломанных мачт, воем штормового ветра в рваных парусах. Кид глубоко вздыхает раз, два. От близости к кайросеки ей выкручивает кости, выламывает суставы, боль из ребер растекается по телу, а тошнота подкатывает к горлу. Она не знает, как выбраться отсюда, бессилие окончательно поселяется у нее внутри, противно ворочая кишки.

Больше до решетки Кид не дотрагивается.

***

Кид семнадцать и в драках ей иногда срывает крышу. Она забывает про осторожность, рвется в гущу, вперед, ломая шеи, дробя ребра, выкручивая руки и нашпиговывая тела мечами. Ей весело, возбуждение пульсирует в ней, запах крови пьянит, хруст чужих костей раззадоривает. Для семнадцатилетней Кид драка лучше, чем секс, слаще и притягательней. Семнадцатилетняя Кид адреналиновый наркоман.

И тыл ее слабое место.

Она с командой не раз сталкивается с дозорными, не жалеет их, дробит головы, вспарывает животы ножом, простреливает кремневым пистолетом колени, по-детски жестокая, сильная, как ей тогда кажется — непобедимая. За Кид уже большая награда, имя команды гудит по всему Саус Блу, обрастает слухами и дурной славой. Их капитана зовут сумасшедшей, ебанутой ведьмой, которая может магией управлять ножами, саблями и мечами. С фруктом у Кид получается справляться все лучше.

Очередная стычка начинается как обычно, как сотни до нее, Дозор окружает их в порту, наставляет мушкеты, предлагает сдаться, а Кид смеется и резким движением руки вырывает оружие из рук солдат. Она упивается собственной силой, бросается в бой и завязывает потасовку. Кид убивает первого дозорного, совсем мальчишку, стреляет в голову, прямиком в глаз, и пуля проходит навылет, затылок брызгает кровью и ошметками черепа, заляпывая кипельно-белую форму. Стоит звон стали, металл поет, поет для Кид так, как не поет ни для кого другого. Безумие драки набирает обороты, даже не драки, бойни. Кид ломится вперед, тянется к патронажу, чтобы перезарядить пистолет, перед ней, взвинчивая воздух, парят намагниченные клинки. Ей нет нужды оборачиваться назад, она никогда этого не делает, но именно тогда это становится ошибкой. Дозорных оказывается больше, они давят количеством, занимают ее ребят, Киллера, который особенно тщательно следит за ее задницей.

Поэтому когда ее подхватывают сзади под руки, Кид вздрагивает, вскрикивает и роняет пистолет из ладони. Мечи в воздухе вздрагивают вместе с ней, падают на пыльную брусчатку. Кид выгибается, пытается вырваться из рук, со всей силы наступает тупым каблуком сапога на чужую ногу, собирается вмазать затылком в лицо, но шею внезапно обжигает холодом, и на мгновение все кругом затихает.

Кид глохнет, не слышит ни металла, ни людей, ни боя. Шею жжет огнем, тело слабеет, будто бы она упала в море, и морская вода начала вытягивать из нее силы. А потом появляется звук, но не снаружи, уши все так же не слышали, словно залитые воском, глухие. Звук шел изнутри головы, из мозгов, скрежет дерева о рифы, вой ветра, крики чаек, чьи-то вопли, оглушительные, накладывающиеся друг на друга безумной какофонией. Руки отпускают, и Кид падает на колени, вцепляется в голову, не в силах больше терпеть. Она визжит, кричит, но не слышит себя, а лишь то, что у нее внутри, смотрит перед собой, но видит лишь размытые человеческие фигуры. Кид хочет расковырять себе голову ногтями и вытащить мозги, лишь бы это все прекратилось. Она вдавливает пальцы себе под волосы, вспарывает кожу, ощущает, что по рукам начинает течь теплое и решает, что все делает правильно.

Ей не дают продолжить, мешают. Кид снова подхватывают, но теперь приподнимают над землей, прижимают к горячему взмокшему телу, держа поперек талии. Ее руки отнимают от головы, она недовольно кричит, как думает, еще громче, сучит в воздухе ногами, брыкается, пытается снова вцепиться в себя, если не в голову, так в лицо. То, что она слышит внутри, душит ее сильнее ошейника на шее, так громко, что ей больше невмоготу. Но на голову ложится большая, просто огромная ладонь, закрывает ей глаза, прячет от ее ногтей лоб и макушку. Кид зло вцепляется в нее, шкребет, сдирает кожу лоскутами, пытаясь оторвать от себя, выгибается змеей, ей хочется сдохнуть, лишь бы не слышать совсем, но ей не дают. Она плачет, слезы брызжут у нее из закрытых глаз, мочат лицо и мозолистую кожу ладони.

Кид кажется, что проходит вечность, у нее не остается сил, она перестает гнуться, брыкаться, обмякает, держится руками за ладонь на голове и дрожит всем телом. А потом внутренний звук исчезает вместе с ошейником с шеи. Кид окатывает тишиной, словно холодной волной, но не мертвой, уши слышат чужое частое дыхание, шаркающие шаги справа, стон боли где-то поодаль, море. Она вздыхает глубоко и чувствует содранную от крика глотку. Ладонь убирают, и Кид видит лицо Киллера с пустой глазницей, в запекшихся подтеках чужой крови, перепуганное и бледное. В руках у него матовый ошейник с ключом в замке.

Сама она висит в руках у Вайи, мелкая, как щенок, он опускает ее на землю, и Кид видит, что кожа на его левой ладони изодрана в лоскуты.

— Это кайросеки, — говорит Киллер, потом пинает носком ботинка что-то внизу, и к Кид подкатывается русая башка с перекошенным лицом. — Морской металл. Я не знаю, что с тобой было, но это из-за него.

Кид шатается, утирает слезы с лица, а потом пинает отрезанную голову со всей силы ногой. Башка улетает далеко вперед, бултыхается в море и всплывает, стремная, с текущей изо рта водой.

***

Кид сидит в камере ровно семнадцать дней с тех пор, как очнулась. К ней приставляют караульных, которые большую часть дня где-то пропадают. Ее мучает голод, совсем как в старые добрые детские времена, но снова привыкнуть к этому сложно. Еду приносят раз в пять дней, булку хлеба, если повезет, целую. У Кид воспаляются раны на лбу и животе, загнивают, как она не старается их промывать, ребра ноют от холодного камня, на котором приходится спать, она мочится кровью и сомневается, что начала кровить, а думает об отбитых почках. Ее не лихорадит, но и лучше не становится. Два раза к ней наведывается Кайдо — один раз трезвый, другой пьяный. Каждый раз он несет какой-то бред, разговаривает сам с собой, иногда обращаясь к Кид, спрашивает ее о Луффи и Ло и сам же отвечает. Когда пьяный, жалуется, что не может умереть. Кид смеется во все горло, задыхается, хватаясь за разболевшиеся от смеха ребра. Кайдо будто обижается на нее, поднимается, пошатываясь, впечатывается рогами в стены так, что с потолка падают пару булыжников. Кид с жалостью думает, что может быть, когда-нибудь, он ее сам случайно освободит, но после его ухода все же вздыхает облегченно. Пьяный Кайдо бесил ее как никто другой. Она не понимает, как этот старый мужик может быть одним из Йонко, а потом вспоминает, где сидит, и перестает задаваться глупыми вопросами.

Сегодня он опять приходит поддатым, усаживается задницей на камень и печально вздыхает. Темная рубашка выбивается краями у него из-под штанов, в вырезе виднеется татуировка, переходящая с руки на грудь. Кид смотрит на него минуту, а потом переводит взгляд на ногти на своей руке. Лак давно облез, а длина отросла приличная, можно было бы подпилить, как раньше, ей нравились когти. Кайдо начинает говорить, опять на своей волне, Кид даже не пытается слушать, он ее раздражает. Язык у него заплетается, огромная бутылка гремит по полу. Кид хочет, чтоб Кайдо свалил. Она вспоминает мотив песни и мурлыкает ее под нос.

Кайдо замолкает, а Кид поет вслух:

— Что бы нам сделать с пьяным матросом, с утреца пораньше? — Кид не уверена, что попадает в ритм, голоса у нее нет и слуха тоже, но сейчас это не важно, она растягивает слова с удовольствием и ей почти весело. — Побреем яйца ржавой бритвой…

У Кайдо на лице застывает непонятная гримаса, усы дергаются, а потом он разряжается таким смехом, что стены дрожат, пол ходит ходуном, а с потолка сыпятся мелкие камешки.

Кид впервые слышит, как он смеется.

***

Кого она не ожидает увидеть, пришедшим к ней, так это Дрейка.

Ее не кормят восьмой день, она устает запивать голод водой, и тут приходит он, сверкает голубыми глазищами, скрипит кожаными штанами, обтягивающими задницу. И приносит с собой жаренное мясо. Караульные сваливают по его отмашке.

Дрейк протягивает сверток аккуратно через прутья решетки, и Кид жадно выхватывает еду у него из рук, разворачивает бумагу, отрывает зубами кусок, и жир с мясным соком течет у нее по подбородку. Кид стонет от удовольствия. Она жует, смотрит на Дрейка хмуро и только после этого спрашивает:

— Чего приперся?

Она не доверяет ему, не знает, что ему надо. Дрейк кажется адекватным и уравновешенным, тем, с кем можно было бы иметь дело, но Кид кажется, что он мутный. Не такой как Ло, а хуже. Дрейк перебежчик, и знает больше, чем другие, поэтому остается всегда сам себе на уме. Она до сих пор не понимает, зачем он сотрудничает с Кайдо, недавно уйдя из Дозора.

— Тебе нужно присоединиться к Кайдо.

Кид перестает жевать, хмурится сильнее, ей больно, потому что рана на рассеченном лбу воспалена. Она вглядывается ему в глаза, чуть задирая голову — Дрейк высокий, — ищет в них что-то, за что можно было бы зацепиться, но ничего не видит. У него глаза почти такие же голубые, как у Киллера, и Кид это расстраивает. Она скучает по команде.

— Сам подставляй ему жопу, — Кид откусывает еще кусок, облизывает губы. — А я не собираюсь.

Дрейк вздыхает, потирает ладонью лоб, кожаная куртка скрипит на нем, как снег под ногами на зимнем острове.

— Ты же мне не помочь пришел? — Кид задает вопрос, который волнует ее сейчас больше всего.

— Он отдаст тебе корабль, — как Кид и думает, Дрейк не собирается отвечать на ее вопросы. Он пришел сюда исключительно для того, чтобы говорить то, что нужно лично ему. — И вернет команду. Тебе этого мало?

Кид отворачивается, проходит к стене и усаживается на свою шубу, она доедает мясо, облизывает жирные пальцы. Дрейк послушно ждет, не спуская с нее взгляда. Кид не собирается говорить, что ей этого мало, что она не собирается прогибаться под придурашного, невменяемого старика, что гордость ей этого не позволит. Команда ей этого не позволит.

Она сминает в руке бумагу в жирных пятнах, кидает в Дрейка через прутья, целясь прямиком в голову, но тот запросто перехватывает комок рукой. В глазах у него мелькает желтизна, а зрачки будто бы становятся вертикальными.

— Отъебись, я же сказала, что не собираюсь иметь дел с рогатым ублюдком, — Кид кутается в шубу, ложится на пол, спиной к Дрейку, и прикрывает глаза. — Я убью его когда-нибудь сама.

— Глупая соплячка.

Кид чувствует, как ей в спину прилетает бумажный комок, слышит удаляющийся стук каблуков, скрип кожи и засыпает.

***

Ей впервые за долгое время снится Ло.

Такой, каким она встречает его впервые: в помятом реглане с роджером, придурашной шапкой - хотя на острове печет, - с кривоватой ухмылкой на губах. Она тоже умеет так улыбаться, поэтому они поскалились друг другу, показывая зубы и получая извращенное удовольствие.

Сейчас они стоят близко-близко. Кид разглядывает его помятое лицо, морщины вокруг глаз, и думает, что он стал выглядеть хуже. Он раскрывает рот, как рыбка, наверное говорит что-то, щурится и улыбается. Улыбка у него жуткая, но ей она всегда нравилась, от нее мурашки пробегают по телу и собираются на пояснице. Кид отвечает, но ее голоса тоже нет. Она машет рукой, показывая, что не слышит, Ло хмурится и перестает улыбаться, придвигается ближе. У него слезятся глаза, по щекам начинают течь слезы, но лицо остается непроницаемым, как маска. Кид впервые видит плачущего Ло, пускай это только сон. Ей одновременно противно от него и страшно, она пытается отшатнуться, отпихивает его от себя, но у Ло из татуировок расползается чернота, руки покрываются волей, он вцепляется в протез, мнет сталь пальцами, словно бумагу, добираясь до сердцевины. Кид дергается, как в силках, но вырваться не получается, гнется назад всем телом, а слезы Ло капают ей на лицо.

Кид просыпается от собственного плача, злая и растерянная, слезы натекают ей на руку под головой, заливают предплечье. Она отворачивается к стене и радуется, что никто этого не видит.

***

Кид хватает сил, чтобы намагнитить легенький кинжал с пояса какого-то идиота. Она аккуратно поводит рукой за прутьями решетки, сгибает палец, и нож, замерев на долю секунды в воздухе, впивается мужику в глаз, глухо царапнув лезвием о глазницу. Кровь брызгает в стороны, как сок из спелого фрукта, мужик валится на спину, орет во весь голос, извиваясь пойманной гадюкой, хватается за рукоять кинжала. К нему бросается другой, одноглазый, пытается разжать чужие дрожащие руки, наваливается всем телом, чтобы зафиксировать бьющегося от боли дружка. Он зовет на помощь, стараясь перекричать истошные визги, кровь заливает его ладони.

Кид раздраженно выдыхает, сжимает и разжимает правую руку на шубе, пропуская грязный мех через пальцы. Она надеялась убить мужика, но даже на то, чтобы засадить кинжал поглубже в черепную коробку сил не хватает. Из-за мерзкого, утробного голоса кайросеки, фонящего от решетки, сфокусироваться лучше не получается.

Вой, отражающийся от стен, перерастает в плачь и хрипы. Кид замечает, что одноглазый оборачивается к ней, когда справляется с руками дружка, умудряясь оторвать их от рукояти кинжала.

Желваки на его лице ходят ходуном, жилка на виске нервно дергается, капельки крови запачкали правую щеку. У него в глазах десяток обещаний раздробленных костей, выбитых зубов и выпущенных кишок. Кид почти смеется, глядя ему в глаза, но с губ вместо смеха срывается тихий кашель.

— Сука, — он говорит громко, срываясь на хрип. — Тупая блядь!

— Скажи спасибо, что я решила выколоть глаз не тебе, — Кид улыбается, упираясь затылком в прохладную стену. — Ничего страшного не произошло, просто вы теперь два симметричных урода, вот и все.

***

Карты мельтешат перед глазами, и голова от них идет кругом.

Кид сидит за столом, отставив бутыль в сторону, подпирает рукой щеку и смотрит на длинное лицо Хокинса, не отрываясь. В лагере тихо, стоит приятный мягкий сумрак, пламя свечи дрожит от легкого ветерка. Кид немного пьяная, а Хокинс раскладывает карты и не пьет. Он отмороженный, безразличный, и Кид интересно было бы посмотреть на него в подпитии, хоть чуточку растормошить его. В отличии от Апу, Хокинс ей нравится, только вот она ему, кажется, не очень. Кид вздыхает и ловит тяжелый взгляд, карты приятно шелестят в чужих руках, тени играют на бледном лице, дрожат, поспешно отступая, а потом наползают вновь.

— Погадай мне.

— Как? — у Хокинса глаза, будто кровь вплеснули в молоко, Кид снова берет бутылку и делает мелкий глоток.

— Как-нибудь попроще, я все равно не верю… во все это.

Он раскладывает карты в воздухе, как на стекле, Кид видит только красные рубашки, подается вперед, почти ложась на стол животом, царапает протезом столешницу, подсвечник со свечой пошатывается, но не падает.

— Выбирай одну.

Кид фыркает и тыкает пальцем самый верхний ряд, посередине, карта не сминается и даже не прогибается, ощущается сделанной из металла. Она разворачивается сама, показывает свою изнанку. Кид разочарованно вздыхает.

— Повешенный, — Хокинс собирает карты обратно, складывает в ровную колоду. Рукава его плаща шуршат тканью по столу.

— Ерунда какая-то, — Кид не спешит слезать, опирается на локти, покачивает бутылкой, держа ее за горлышко. Алкоголь плещется на просвеченном дне.

— Жди перемен, — белый рукав облизывает Кид щеку, Хокинс протягивает руку и отбирает у нее бутылку, пальцы у него чуть прохладные и мозолистые.

Когда он пьет с горла, его кадык ходит вниз и вверх, и татуированный крест на горле натягивает вместе с кожей.