Уроды притаскивают с собой Кайдо. Она этого ждет, ходит из угла в угол, как нервное запертое животное, и останавливается, когда видит рогатое лицо. Кайдо не выглядит злым или рассерженным, обычный, каким всегда был трезвым, он машет в сторону камеры Кид рукой, и та отступает дальше в тень. Один из мужиков отворяет решетку.

— Вытащите ее.

В камеру входят трое, по-хорошему, надо было бы послушно выйти за ними, но Кид надоело сидеть без дела. Она ударяет первому кулаком в лицо, нос хрустит под пальцами, вой боли бьется в стены, и Кид впервые за долгое время чувствует себя живой. Второй мешкает, не ожидая такого расклада, она прилаживает его протезом в грудь, кости ломаются под механической рукой, дробятся, мужик вскрикивает, впечатавшись спиной в решетку, и затихает. Третий не решается к ней подойти, замерев в проходе. Кид смеется, чужая кровь пьянит, тело не чувствует боли под притоком адреналина, ей кажется, что у нее может что-то получится. Но она забывает про самое главное.

— Проблемная девчонка, — теперь Кайдо говорит раздраженно, склонятся ниже, отталкивает оставшегося на ногах мужика от решетки.

Он просовывает свою огромную ладонь в камеру, и Кид чувствует себя жуком, которого дети пытаются достать из банки, чтобы поотрывать ему лапки, она отшатывается назад, жмется спиной к стене, пытается слиться с ней, исчезнуть. Но ее достают. Подцепляют пальцами, вытаскивая из клетки, Кид старается упираться, но все попытки оказываются бесполезными. Она помещается у Кайдо в сжатой ладони - сдави он сильнее, и у Кид кишки полезут через рот.

— Прости, но ты сама виновата.

Кайдо хватает пальцами протез и тянет его. Металл скрипит, ноет, совсем как живой, Кид кричит от боли. Она напрягает все силы на которые способна, лишь бы удержать фруктом крепеж, вживленный в плоть, чтобы Кайдо не выворотил его из нее с мясом. Она не хочет здесь сдохнуть от потери крови. Кид почти плачет, скулит, куски протеза сыпятся на пол. Кайдо дергает сильнее, и металл крошится под его напором, словно сухой пожухлый лист в руке. Он разжимает ладонь, и Кид выскальзывает из нее, грузно падает на пол, от ушиба у нее кружится голова, остатки левого плеча саднят. Протез кажется таким маленьким, Кайдо вертит его, а потом сжимает в кулаке, ломает, сплющивает, а металл истошно визжит в его ладони.

— Соберите все, что рассыпалось, — Кайдо поводит в ее сторону рукой. — А на нее наденьте ошейник.

Кид цепляют за шкирняк, тащат по полу, швыряют в стену за решеткой. Тень камеры проглатывает ее как родную. Она промаргивается, приходя в себя, растирает рукой покрасневший стык кожи с металлическими прожилками. Кид сплевывает на пол, пристально наблюдает за мужиками, что стали шариться вокруг нее. Все они рогатые, с роджерами на бляшках поясов, патронажем, с саблями на боках. Один из них наклоняется к ней — от него несет рыбьим жиром, — дергает за края рубашки так, что верхняя пуговица трещит, виснет на мясе нитки, а потом брезгливо отпускает. Кид ухмыляется ему в лицо, снова сплевывает и хочет встать, но ее ударяют ногой в живот. Весь воздух выбивает, выцеживается из легких, дышать не получается, слюна капает на пол из приоткрытого рта. В глазах сначала темнеет, потом светлеет до ослепительной белизны, плывет, как от морской болезни. Кид харкает кровью, сгибается пополам, обнимает обжегшие новой болью ребра, но ее хватают за волосы, оттягивают голову назад и щелкают ошейником на шее. В мозгу сразу взрываются тысяча звуков, перекликающихся и оглушающих, душащих собой, сводящих с ума. Кид хрипит, дергается, валится на пол. Она сворачивается калачиком, прикрывает кипящую голову рукой, закрывает глаза и хочет, чтобы это все скорее закончилось.

***

После того, как на Кид нацепляют ошейник, она больше не может считать дни. Она не понимает, когда ночь, а когда день, глаза будто покрыты пленкой, все видится как в тумане или через мутное стекло. Шум в голове затихает, если Кид спит, поэтому она дремлет большую часть суток. Она только пьет, ссыт в ведро, ест, когда приносят еду. И спит снова. Кайдо больше не приходит.

Кайросеки медленно убивает ее.

Кид знает, слышала от кого-то когда-то давно, что есть душевнобольные люди, которые живут с голосами в голове, и некоторые даже могут притворяться нормальными. У нее ужиться с шумом морского камня никак не получается, особенно когда он высасывает из нее все соки. Если становится совсем тошно, и Кид не может уснуть, она бездумно смотрит в стену и вспоминает звук проклятого оружия. Вспоминает с нежностью, воображает его, хотя не переносит на дух, но сейчас Кид была бы согласна на то, чтобы Кикоку Ло вечно выл ей в уши, лишь бы не слышать голосов морских мертвецов.

***

Кикоку шепчет едва слышно. Ло оставляет его у прикроватной тумбочки, чуть не затащив за собой в постель, Кид хочет пошутить, что он спит с мечом в обнимку, как с бабой, но передумывает, опасаясь, что шутка может оказаться правдой. Раньше она не прислушивалась, но сейчас, за тихим дыханием Ло, различает мягкий шепот. У Кикоку отчетливо женский голос, тягучий, как у певичек в барах, мелодичный, обволакивающий своей бархатистостью. Кид хмыкает, усмехается про себя — ей кажется, что это все очень в стиле Ло, не зря говорят, что проклятое оружие само выбирает себе хозяина, чувствуя чужое нутро.

Голос накладывается сам на себя, двоится, сливается в один, но все равно до удивления мелодичен, только ножны сильно его приглушают. Кид не удерживается, отпихивает спящего Ло, грубовато и резко, тот не просыпается и даже не шевелится.

Они редко остаются спать вместе, но Кид знает, что сон у Ло до омерзения чуткий. Один раз он чуть не ломает ей трахею, вцепившись рукой в глотку, когда Кид просто хочет свалить пораньше и напоследок щипает его за тощую задницу. Потом Ло вправляет себе разбитый нос, а у Кид еще полторы недели с шеи сходят следы чужих пальцев, оставивших стремные кровоподтеки. Чертов псих. Но в этот раз Ло был затраханный и расслабленный настолько, что Кид была уверена, что могла бы срезать у него со спины лоскуты кожи, открывая сухие мышцы, и он бы не дрогнул. От этих мыслей Кид снова становится мокрой, но меч сейчас ей был гораздо интереснее. Она редко видит проклятое оружие, а потрогать его ей и вовсе доводится всего однажды, а Кикоку Ло так близко, зазывает своим голоском, и Кид удивляется себе: почему она раньше его не облапала.

Ножны приятно ложатся в ладонь, прохладные и гладкие, тяжелые, Кид проводит по ним рукой и берет нодати за рукоять. Тягучий двоящийся голос внезапно замолкает, пальцы колет, будто иголками. Кид немного вытаскивает меч из ножен и ее глушит визгом, диким, истошным, как ультразвуком, от которого болят барабанные перепонки - еще чуть-чуть и лопнут. Она отшвыривает Кикоку на кровать, в ноги, зажимает уши руками, хотя ей это не помогает, жмурится и орет, чтобы меч заткнулся. И он внезапно затыкается.

Кид открывает глаза, опускает руки и видит сонного Ло, лохматого, с помятым лицом, который держит нодати в ладонях. Он засовывает его в ножны, зевает, откидываясь обратно на кровать. Кид смотрит на темное пятно засоса на его плече. Меч мурлыкает у Ло в руках, а тот прикрывает глаза и говорит заплетающимся языком:

— Ты какая-то ебанутая, — Кид пинает его ногой в ребра, а он подхватывает ее под колено, переворачиваясь на бок. Нодати сползает на постель между ними, упирается пушистой гардой Ло в лицо. — Кикоку ты не нравишься.

Кид чувствует мурлычущий меч коленом, которое Ло не отпускает, видимо, намереваясь спать с ним в обнимку, и отвечает раздраженно:

— Она у тебя визгливая сучка.

Ло дышит ровно, оглаживает Кид лодыжку и говорит совсем тихо:

— Другие мне и не нравятся.

***

Голод сжимает желудок, жжет изнутри соком, будто тот решает переварить сам себя. Кид лежит на полу, прислоняется виском к холодному камню, водит по нему рукой с закрытыми глазами. Она прощупывает пальцами мелкие выбоины, трещинки, оставленные металлом бороздки. Пару дней назад она ползала по камере, полуслепая, пытаясь найти на полу какой-нибудь завалявшийся болтик, что люди Кайдо могли пропустить. Теперь у нее не было на это сил, она лежит на боку, как труп, и думает, что скоро начнет разлагаться, в животе и голове у нее поселятся личинки, выжрут потихонечку мозги и нервы, переварят глаза и повалятся из глазниц и рта.

Она слышит, как какой-то голос зовет ее по имени, но решает, что это крик чайки в голове. Иногда ей мерещатся в звуках слова. Но потом над головой разбивается глиняный кувшин, прохладная вода брызжет на лицо, и Кид с трудом поворачивается в сторону решетки. Она видит рыжеватое пятно с голубыми точками глаз и узнает в нем Дрейка, и даже начинает различать среди шума в голове скрип кожи. Ей интересно, как он докинул до ее головы кувшин, неужели влез руками за решетку? Очень по геройски.

— Иди сюда, я принес еды, — у него обычный голос, но Кид чудятся в нем нотки жалости, и ей становится стыдно.

Дрейк сидит на корточках так близко к решетке, как может, Кид видит это даже через муть. Она подползает к нему медленно, с одной рукой тяжело, опирается на решетку всем телом, утыкается в нее лбом. Кайросеки клетки на Кид больше не действует, хуже чем ей сейчас, быть просто не может. Ее с Дрейком глаза на одном уровне, они смотрят друг на друга, и Кид начинает тошнит от яркой голубизны.

— Я говорил тебе, что надо сделать, — Дрейк отмирает, просовывает руку через решетку, морщится, когда задевает прутья.

Он вкладывает Кид в руку теплый сверток из жирной бумаги, и она слабо прихватывает его пальцы. Сегодня он без перчаток.

— Так точно, папочка, — собственный голос почти не слышится, Кид не знает, громко или тихо она говорит.

Дыхание Дрейка опаляет лицо, а теплые крупные пальцы толкаются в губы, разжимают зубы. Она сначала не понимает, что он делает, хочет укусить его, а потом ощущает во рту кислинку металла. Дрейк кладет ей на язык маленькую гайку, и Кид блаженно жмурится, когда тошнота отступает, а в голове вместе с шумом появляется знакомый, родной шепот стали, хоть и почти неслышимый.

— Теперь тебе остается только ждать.

Кид не знает, нахрена Дрейк все это делает, но благодарна ему за небольшое облегчение, что он ей дарит.

***

Ей снится аукцион на Сабаоди, залитая светом прожекторов сцена и сладкий, словно сахарный тростник, из которого гонят ром, голос лицитатора. Снится любопытная толпа зевак на скамейках, вошедшие в здание тенрьюбито с рыбьими тупыми глазами за выпуклым стеклом пузырей и ошейник на собственной глотке. Кид ошалело вцепляется в него пальцами, скребет ногтями о металл, а в ушах стоят штормовой вой и визгливые крики чаек. Она не сразу замечает, что в стальных наручниках обе руки. Кид чувствует левой так же, как и правой — холод стали, неудобство от натирающих, туго застегнутых колец, — и по загривку пробегает мерзкая дрожь.

Её дергают за поводок, заставляют тащиться вперед, в центр сцены. Мужчина, держащий цепь, в полтора раза ниже и настолько же старше. Одет в костюм тройку, гладко выбрит, пахнет одеколоном, порохом и оружейной смазкой. У него рваный, грубо зарубцевавшийся шрам на левом предплечье, кипельно-белый платок в нагрудном кармане и багровая, запекшаяся кровь на тупых носах туфель. Он похож на порядочного чистоплюя с брезгливой улыбкой, который по правде только и делает, что прибирает за другими дерьмо. Кид знает таких типов. Ее от них воротит, как и сейчас, хотя, скорее всего, это влияние кайросеки. Она уверена, что на голени он прячет нож, и с удовольствием перерезала бы им мужику ахиллово сухожилие, прежде чем размозжить голову об отполированные до блеска доски аукционного пола. Чтобы череп под рукой треснул, как хрупкая яичная скорлупка, а мозги размазались по сцене, пачкая ладонь. Тогда его платок пришелся бы очень кстати.

Кид не двигается с места до тех пор, пока мужик не дергает поводок особенно резко, давя, вынуждая пошатнуться. Она шагает за ним вслед, чтобы не упасть, путается в немеющих ногах. Шуба сползает с плеча, соскальзывает за спину, держась на правой руке. Кид выставляют, показывают, предлагают толпе, как трофей, раба или блядь в притоне.

Взгляды — оценивающие, масляные, скучающие, вязкие, — скользят по Кид липкой зловонной жижей, в которую встреваешь наглухо, навечно, до смерти. Кид закипает, наматывает цепь поводка на ладонь, дергает, хочет разжать звенья. Они бьются друг о друга, звучно перезванивают, и в голове будто взрывается пушечное ядро, попавшее в дно корабля. Оно оглушает, окатывает ледяной морской водой, выбивает палубу из-под ног. Кид захлебывается воздухом, жмурится от ярких прожекторов, усиливающих головную боль, ее душат бессилие вперемешку с ненавистью, горло сдавливает спазм. Ебаная цепь оказывается тоже из кайросеки.

Когда боль унимается, утихает в глубине мозгов, единственные слова лицитатора, что Кид успевает расслышать — это объявление стартовой цены:

— Триста пятнадцать миллионов белли, леди и джентльмены.

Начинаются торги, а Кид хочется рассмеяться как сумасшедшей. Все кругом кажется дебильной шуткой, идиотским розыгрышем, безумием. Кид уже не понимает сон это или явь, ощущение реальности впивается гвоздями в позвоночник, вбиваясь в нервы. Она неосмысленно, лихорадочно шарит взглядом по толпе, люди сливаются в бесцветное, мутное месиво, растекающееся по залу.

Кид цепляется взглядом за тенрьюбито, слушает, как женщина за полупрозрачной вуалью повышает ставку. Стеклянная сфера на ее голове слегка бликует от света сцены, напоминает пузырь из смолы мангровых деревьев. Кид думает, что это все бред, потому что она помнит, что было на аукционе на самом деле. На сцене последним лотом была не Кид, а русалка с салатовыми волосами, светлыми глазами в пол лица и хвостом в перламутровой чешуе. Она болталась в круглом аквариуме, как маленькая золотая рыбка на крючке, плакала, но слезы растворялись в воде, вместе с ее голосом.

Кид аккуратно перебирает звенья в пальцах, стараясь, чтобы они соприкасались друг с другом мягко, беззвучно, и вспоминает, что Мугивара и «Темный Король» Рейли разнесли здание аукциона. Вспоминает, как Луффи разбил тенрьюбито защитный пузырь и морду, как от королевской воли Рейли мурашки пробежали по плечам, перетекли вниз от лопаток, по позвонкам к пояснице, и Кид бросило в жар. Она смотрит на выход, где стояла с командой, но не видит никого из своих людей.

Зато видит Мугивару и Ло.

Её бросает в дрожь, цепь выскальзывает из скованных рук, Кид дергается от перезвона, но упорно приближается к краю сцены, и импровизированный поводок в руках урода с аукциона натягивается до предела.

Злоба разбухает в ней, как невезучий утопленник в морской воде, еще не сожранный морским королем. Мугивара машет ей жилистыми руками, улыбается зубасто, шляпа съезжает набок, скрывая левую часть лица. Ему весело. Кид хочется спросить: не ебнулся ли он часом? Но учитывая положение, этот вопрос тогда можно будет задать и ей. Ло рядом с Мугиварой подпирает собой стену и будто бы наслаждается представлением. На нем черная рубашка с короткими рукавами, и свежие бинты на правом плече, из-под которых выглядывает чернильный хвост татуированного сердца. Когда Кид ловит его взгляд, он подмигивает ей, не меняя своей приклеенной ухмылки, что-то говорит Мугиваре, не сводя с неё глаз. Луффи поправляет шляпу, пихает Ло в бок и кричит с последних рядов в сторону лицитатора:

— Четыреста семьдесят миллионов, — Мугивара тут же смеется, сдвигает шляпу на затылок. Шрам на его груди похож на шрамы Кид. — И еще останется.

Стучит молоток, торги окончены, лот продан. Мугивара соскакивает с места, чуть ли не бежит вприпрыжку к сцене. Шлепанцы скользят по ковровой дорожке на полу, сидящие на скамейках посетители давятся возмущением. Он не поднимается наверх, протягивает руку, растягиваясь, выхватывает цепь у мужика. Кид цепенеет, дрожит, ноги подгибаются. Перед глазами все плывет. Она хочет сказать, что Мугивара конченный дебил, потому что цепь из кайросеки, но ему, кажется, наплевать.

Он дергает ее вниз, виснет на ней всем весом, так, что Кид приходится согнуться, склониться ближе к его лицу. Мугивара вцепляется второй рукой ей в ворот шубы, влажно выдыхает в лицо. Глаза у него темные, почти черные, как сажа. Кид пытается отстранится, но Мугивара удерживает ее на месте стальной хваткой. Он улыбается добро, как и обычно глуповато, и шепчет, глядя Кид в глаза:

— Мы почти на дне.

Кид падает на колени, ноги больше не держат. Она не понимает, что Мугивара несет, что черт возьми происходит, почему язык прилип к небу, не давая ничего ответить. Кид смотрит Мугиваре за спину, мимо зрителей, за блестящие прозрачные пузыри тенрьюбито, на Ло у стены. Он стоит все так же, в той же позе, будто парализованный, только улыбается шире. Ло что-то говорит, поглаживает ножны, красные шнурки стекают по его плечу, как две яркие струйки крови. Кид мутит, но Ло перед глазами такой четкий, что она может различить движение его губ. Она читает слова, а голос Ло повторяет их в ее голове мягко и уверенно, неизбежно. Кид зажмуривается, вцепляется Мугиваре в горячую руку, вдавливая ногти в прорезиненную кожу. Ей хочется закричать, взвыть, провалиться сквозь землю, но Ло продолжает повторять, будто нашептывая на ухо: «Мы утянем тебя за собой.»

***

Лихорадка возвращается. Впивается в ослабленное тело, пускает крепкие корни, растекается от пораженных инфекцией гнойных ран, воспаляется в голове. Лихорадка приносит с собой жар, горячечный бред, Кид постоянно мерзнет, дрожит, кутается в шубу, пытаясь хоть как-то согреться. От стен веет холодом, сыростью и плесенью, ноги в сапогах коченеют. Кид мучают голод и жажда, потому что ей перестают носить даже воду, караульных нет уже несколько дней, будто про нее забывают. Гайка во рту почти перестает ощущаться. Кид держит ее под языком, иногда перекатывает под щеку, дремлет вместе с ней, боясь проглотить, если заснет. Она безбожно устает, хотя не шевелится днями напролет, упорно ждет, как говорил ей Дрейк, поселивший едва теплющуюся под ребрами крупицу надежды. Кид насильно не дает себе умереть.

Когда к ней приходит тень, она едва может разлепить глаза. Тень вырастает из пола за решеткой, вытягивается вверх, как будто сорвавшаяся с пера чернильная капля хочет обратно на острие. У нее на плече мельтешат красные шнурки с кисточками. Кид думает, что она все-таки заснула, а это ей снится, поэтому закрывает глаза, прижимает колени к груди и натягивает мех шубы до самого носа. Она бы хотела побыстрее проснуться, Ло в ее снах был еще несноснее, чем в жизни.

— Кажется, принцесса была в другом замке.

Но никогда не мог говорить.

Кид распахивает глаза, перекладывает языком кислую гайку под щеку и видит за решеткой улыбающееся лицо. Тьма слезает с него, оно помято хуже, чем обычно, с размазанной по щеке сажей, со скатывающимеся по лбу крупными каплями пота, с бесцветными серыми глазами. Ло весь в пыли и поту, в запачканных кровью джинсах на правой щиколотке, он сторонится решетки, не подходит близко, чуть ли не шипит на нее, как кот, боящийся воды. У него на голове почему-то нет шапки. Кид не находит ничего лучше, чем пробормотать в мех:

— Привет.

Ло хмыкает, дергает уголком губ, а ей отвечает другой голос, знакомый, чьего обладателя она не замечает сразу, от которого глаза начинает щипать.

— Ты в порядке? — Киллер встает по правую руку от Ло. Он похудел, волосы потускнели, все такие же лохматые, под единственным глазом пролегла глубокая тень.

У Кид в горле встает влажный, давящий комок, она зло мотает башкой, отчего очки на волосах сползают набекрень, раскрывает шубу, стягивает ее с себя, показывая шею. Она знает, что кожа вокруг ошейника красная и воспаленная, как от аллергии, потому что та щиплет, чешется, не переставая, будто к ней присосались речные пиявки. Киллер смотрит на нее виновато и с такой болью, что Кид становится стыдно, что она дала ему увидеть свою шею.

Ло пропускает Киллера вперед, тот возится с замком, отпирает его, раскрывает решетку пошире. Кид почти не верит, что Дрейк был прав, ей интересно, откуда у них ключи, но больше всего хочется, чтобы с нее сняли сраный ошейник. Киллер торопливо шагает в камеру — Ло идет за ним следом, — подходит к ней, опускается на колени, нервно достает из кармана второй ключ. Руки у него дрожат. Кид склоняет голову набок, подставляет шею, чувствует теплую кожу киллеровых ладоней. Слышит щелчок замка, шорох одежды, и давление кайросеки исчезает. Киллер отбрасывает ошейник в сторону, а Кид стонет ошарашенная, ощущает себя глухой, потому что большая часть звуков уходит, мозги проясняются, как после долгого, бесконечного похмелья. Она горит, снедаемая лихорадкой, но от облегчения слезы сам наворачиваются на глаза. Кид не верит, что ей это не снится. Ей хочется обнять Киллера за шею, зарыться рукой в волосы, уткнутся носом в шею, вдохнуть знакомый запах пота. Кид наконец-таки понимает, насколько рада его видеть, потрепанным и изнуренным, но главное живым. Она так соскучилась по нему, по его пустой глазнице, конским патлам и спокойному лицу. По звуку его голоса. Но Ло встает перед ней и не дает этого сделать.

— Подвинься, моя очередь тискаться, — Ло кидает ножны с нодати Киллеру — тот ловит их одной рукой, — склоняется к ней, вцепляется в плечо, резко дергает вверх, заставляя встать на ноги.

Все тело Кид ноет от такой грубости, но она послушно опирается на чужое предплечье, поднимается, хотя скорее ее поднимают насильно, чувствует себя развалиной, какой и является на самом деле. Она думает, что Ло не умеет нормально проявлять заботу, хотя в этом он похож на нее. Думает и наслаждается четкостью мыслей в голове. Ло поддерживает ее второй рукой за левый бок, Кид инстинктивно пытается уйти от прикосновения. Ладонь у него горячая, обжигающая, а ее морозит, но Кид удерживают на месте. Ло шевелит пальцами, что-то делает своим фруктом, от чего Кид кажется, что кто-то ощупывает ее изнутри, лапает внутренности, ворочает кишки, поддевает нервы острыми крючками. Она сильнее вцепляется в его предплечье, наваливается на него, чувствует, как напрягаются мышцы. Ло у нее под рукой тверже гвоздя в крышке гроба и это ее почему-то успокаивает.

— Я думал, что дела обстоят намного хуже, — Ло наконец отзывается, смотрит ей в глаза, мягко проводит кончиками пальцев по ребрам с трещинами.

— Не хочу знать, что ты себе нафантазировал, — говорит Кид, оглядывается на Киллера, стоящего рядом. Кикоку Ло ему не шел. — Как вы меня нашли?

— Дрейк, — Ло поводит плечом. Кид замечает в вырезе его рубашки полоски заношенных бинтов. — Сказал Мугиваре.

Кид должна была догадаться, что главный зачинщик всего безбашенный резиновый пацан. Она вспоминает свой сон и ее передергивает.

— Он иногда приходил, — она успевает сказать только это, когда Ло тычется грязными пальцами ей в рот. Они солоноватые и шершавые, указательный поддевает изнутри ей правую щеку, нащупывая гайку. Ло вытаскивает ее, хмурится, разглядывая слюнявые пальцы.

Кид говорит резко:

— Не выкидывай.

Ло смотрит на нее странно, пожимает плечами, вытирает слюни о пыльную рубашку и прячет гайку в карман.

— По всей видимости, он просто занимает выгодную сторону, — Киллер протягивает Ло нодати, и он его забирает.

Кид думает, что Киллер ошибается. Но сил на разглагольствование у нее нет.

Они больше не разговаривают, Ло выходит из камеры, а Киллер присаживается спиной к Кид, ждет, когда она обнимет его рукой за шею, и подхватывает под колени. Его спина приятно теплая, волосы щекочут лицо, чуть пыльные и жесткие. Кид жмется ближе, греется, как на солнце, кладет подбородок ему на плечо. Ее размаривает, дрожь почти проходит. Втроем они выходят из помещения, где была камера, заворачивают в высеченный из камня дверной проем. Кид глазеет по сторонам, насколько позволяет ее положение, но не видит ничего знакомого. Проем перетекает в еще одну комнатку, темную и мелкую, за ней начинается широкий коридор, идущий полукругом, в стенах мелькают узкие проемы бойниц, гуляет сквозняк. Впереди слышится топот сапогов.

Ло притормаживает, вытаскивает Кикоку из ножен, Кид слышит слитный стальной звон, мягкий двоящийся голос, и у нее внутри все трепещет. Она жадно впивается в Ло глазами, он замечает это, склоняет голову набок — на шее влажно блестит пот, — показывает ей зубы, поигрывает пальцами на рукояти. Вся его поза говорит о том, какой он расслабленный, расхлябанный, совсем не уставший. Все ему нипочем. Сукин сын. Кид не выдерживает, улыбается ему одним уголком губ и признается себе, что по нему тоже очень скучала.

— Я пойду вперед, — Ло смотрит на нее и Киллера и отворачивается, подбирается, мышцы на его руках заметно напрягаются, вены выступают сильнее.

Он срывается с места с такой скоростью, что полы рубашки поднимаются, оголяя смуглую поясницу, и исчезает через секунду за поворотом.

— Понтов больше, чем надо, — ворчит Киллер, а Кид прижимается щекой к его плечу.

— Кто бы говорил.

Она просовывает руку ему под ворот майки, прижимается к голой коже левой горячей груди, чувствует, как под ладонью сильно бьется сердце, разгоняющее по телу кровь, и спокойствие окончательно укладывается у нее в животе. Кид прикрывает глаза, приоткрывает губы и выдыхает тихо:

— Мне было страшно.

Киллер сжимает пальцам ее бедра, подбадривая, склоняет голову, легонько прислонясь к макушке, и отвечает так же тихо:

— Мне тоже.

До них доносится шум драки, звон мечей, визг стали. Грохот взрывающегося выстрелом из мушкета пороха. Кид слышит Кикоку, она поет в руках Ло, довольная и счастливая, переливчато смеется, пьяная от крови. Кикоку поет эхом двойного голоса для него, глухого, признается безумной песней в любви, сама жмется в грубые ладони, требуя еще. Кид слушает завороженная, забывшая, как прекрасен может быть металл.

Кид хочет, чтобы Ло тоже ее услышал.