Ничего не болело, всё как всегда: серый бетон по венам, вечная осень в глаза, без намёка на солнечные дни. Девочка-осень — костюм из дождей и листьев. Волосы, будто опавшая пожелтевшая трава — девочка-Хару, девочка-слёзы, девочка-никогда-ты-не-будешь-нужна. 

Беспросветный угар, вечеринки, юбки короче, каблуки чуть повыше, — в глазах вино и противная сталь, а в клетках — очередной алкогольный дурман. Компания Хару: вечные хипстеры, которые видят друг друга сквозь призму блёклого дыма сигарет, с тупыми шутками, где каждый на ладони таких же — открытая книга. С грязной душой навыворот, под судом, под микроскопом; каждый знал, какие грешки водились здесь. Но они никогда не осуждали, никогда не спрашивали, а собирались, и просто продолжалась их одна сплошная вечеринка; вечеринка таких же больных, как у Хару, душ.

— Ты прикинь, этот урод привёл её, брюхатую, счастливую, какой мне никогда не быть, — подсела на грязный пол, среди пепла и пустых банок пива, одна из девушек этой компании. — Рыжая сука, наивная, что просто сдохнуть мне здесь, а вот в глазах читается: «Выкуси тварь, добыча моя». Неужели твоя подружка, — выплюнула незнакомка в лицо Хару, — такая стерва?  

Давно больная этой тупой жизнью, Хару кивнула с пониманием, пытаясь сфокусироваться на коротких рыжих прядях. На плече вензель двух букв — это М.М. Здесь у неё не было имени, только странное прозвище, рыжие волосы и пошловатый смех.

— Оставь Киоко и не связывайся с ней. По локоть руки откусит и скажет, что у тебя дрянная кровь, прикинувшись белой овцой, как всегда, — пожала плечами Хару, вспоминая бывшие дружеские связи; её глаза с золотыми прогалинками. Они — подружки, две капли, мечты общие даже, но жизнь показала Хару, что друзья держат если не нож, то хотя бы сотню иголок в рукаве.

— И ведь знала же, что территория занята, но нет, её нос во все щели — затычка!.. — бесилась М.М., переворачивая слегка расшатанный табурет на паркет. Полетели вниз стоявшие тарелки и бокалы, расплёскивая остатки, разбиваясь и покрываясь трещинами. Картина маслом — вот они их души, как эти бокалы на грязном полу, в луже мутноватой воды.

— Забей на Тсунаеши. Легче не будет, — но кто она, чтобы давать чужим такие советы? — Как зовут тебя? – поинтересовалась Хару спустя минуту разглядывания подкрадывающегося вина к её худым ногам в коротких джинсовых шортах.

— Мария, — выдохнула девушка рядом и перевела взгляд на оголённые плечи и руки Миуры. — Ожоги от окурков?

— Это шрамы «вечной» любви. Подарок на разрыв, — пожала плечами Хару, забывая имя Гокудеры в тысячный раз.

***

Доверие к людям — пустое, изъедено в моль, но у Хару были слишком прочные розовые очки. Либо она просто упрямая дура, которая верила в дружбу и мир, каждый раз обжигая ладони от слишком глупых ошибок. Огонь гнева выжигал Миуру, не жалея, тыкая носом в собственную веру в чудеса. Но Хару плевала на всё — вставала, отряхивала грязную блузку, поправляла рваные колготки, закидывая сумку на плечо. На лице улыбка, в кармане ветровки семь жвачек «Love is…» и ещё четыре вкладыша. Слишком несерьёзная, но ночью — ломается спичкой. Утопиться бы, но Хару слишком хорошо знала физику и любила жизнь. Собственную. Грязную. Со всеобщей человеческой любовью.

— Я хочу вырваться отсюда, — сказала Хару, присоединяясь к М.М. на кухне за пепельницей. Где-то в туалете симфония звуков, немного печальных, страдающих; чей-то желудок выворачивало наружу, но главное — лишь бы не сердце.

— Давно бы ушла. Но ты — слабая, — хмыкнула дымом М.М., засовывая полупустую пачку сигарет в руки Миуре.  — Забыла? Почему ты здесь? Иди и быть может на щеке у тебя окажется новый шрам твоей ебанутой любви.

Хару ничего не ответила, проглатывая горечь и прячась в скорлупу своих страхов, — где-то слышалось хихиканье Юни и мелодичный голос Хибари Кеи. Хлопнула дверь — и два голоса затихли, а после — гармония звуков, на которую способны лишь люди наедине друг с другом.

— Ты разве не с ним? — недоверчиво заглядывая в тёмные глаза Хару, поинтересовалась М.М.

— Мы спим только здесь по выходным, ничего больше, — пожала Миура равнодушно. — Когда становится каждому слишком невыносимо.

М.М. кивнула, будто с сочувствием, но взгляд — куда-то далеко в свои мысли. 

— Может тоже променять нравственность в низменность? Ты не против, а, Хару?

Хару пожала плечами, поднимаясь с табурета, едва удерживаясь на тонких шпильках. Ночной город звал, и ей так хотелось дышать той мнимой свободой далёких звезд, которых не было видно за неоновыми вывесками и стеклянными высотками.

***

Университет — до тошноты, до ломки по мутноватому воздуху, где почти не видно чьих-то полузнакомых лиц, — Хару держалась, чтобы вырваться из плена съёмной квартиры, где каждая душа — грязные запотевшие стёкла, прокуренные, пропитанные, разбитые.

Она пыталась сосредоточиться на мелочах, чтобы забыть, погрузиться в себя и учёбу, в бесконечные текущие дни в удушающем Токио, где никогда не было видно неба и звезд; где никогда не выйти на берег и не увидеть свободы дикой природы.

Впереди — спина Бельфегора, лопатки под белой рубашкой, — и умиротворяющее спокойствие разливалось одухотворяющей энергией.

Хару наблюдала за ним из-под отросшей чёлки ещё пару минут, чтобы с неохотой впервые схватиться за свою помятую тетрадь. 

***

Взгляд прояснялся, было тяжело, с ломкой в костях, но всё же не больно и не страшно, как казалось. Спина и худые лопатки, копна белёсых волос. Единственно, что удерживало сейчас.

Через неделю Миура смогла поверить в одно из чудес — счастливое будущее.

***

— Ты раздражаешь, — обернулся Бельфегор на паре политологии. — Смотри в окно и не жги дыру в моей рубашке. Испачкаешь ещё.

— Тебе так плохо от взгляда? — Хару горделиво вскинула нос, внезапно глядя ему прямо в глаза — дерзко, привычно для той, что потеряна в комнате угара. На миг серые глаза помутнели, открыв для Миуры всю душу — такая же, сломанная, потерянная, но почему-то всё ещё стойкая. 

— У тебя взгляд как будто у стервы. Тяжело и неприятно, — выплюнул плечами Бельфегор. Собрав вещи, он пересел на первую парту у самого окна, оставив Миуру где-то на задворках.

Впервые ей нечего было сказать.

***

Крыша — место, где не будет слухов, не будет язвительных комментариев в спину, которые жгут хлеще, чем окурки от сигарет; от них не остаётся следов, но и не заживают, продолжая кровоточить.

— Как думаешь, кто из нас первым уговорит красотку уединиться в постели? — и Хару сбегает, глотая тяжелый ком, дыша часто-часто и мелко дрожа. 

Люди не пытались понять её душу, не пытались узнать, а что там, за слоем штукатурки и за образом девочки-только-позови. Разочарование, боль и психические проблемы, — пучок спутанных фобий, детских потрясений и злого современного общества, который, не колеблясь, растерзает за твои слабости.

Хару знала, этот мир разрушит не война. Его разрушат сами люди, — до ужаса жестокие. Не умеющие любить и не знающие, как подарить другому любовь. И Миура знала — она из таких, но ей очень хотелось попробовать жить немного иначе.  

Тёплый, совсем неожиданно даже жаркий для конца сентября день ударил волной солнца и тёплого воздуха в грудь. Хару хотелось расплакаться — несправедливо жарко, несправедливо тепло для дождливой осени в её голове. Грудью ощущался металл перегородки, больно врезаясь в кости и мягкий живот, одна нога уже стояла на перекладине.

— Если сбросишься — то твою сломанную жизнь увидит асфальт. Пожалей его, это будет не очень красиво, — то ли насмешливо, то ли равнодушно кто-то сказал.

Хару стремительно развернулась и встретилась с серыми, как её жизнь, глазами.
Бельфегор привалился к бетонной стене, полусидя, в тени. Щуря глаза от яркого солнечного света, прикрываясь ладонью, чтобы выцепить фигуру Хару из хаоса солнца. Смущённая, застигнутая врасплох, Миура не знала, что сказать  — лишь машинально шарахнулась от перил. Каваллини кивнул и прикрыл глаза, снова погружаясь в дремоту.

Хару с минуту посмотрела на него, не зная, можно ли ей даже дышать; она двинулась обратно, скрипя сердце к тем, кто бросался камнями в спину. Нагретая солнцем дверная ручка в ладони, и снова тот же, с хрипотцой дремоты голос:

— Не иди туда, если не можешь выдержать. Сядь рядом.

Миуре показалось, что она ослышалась, не забывая презрительный фырк и демонстративный уход.

— Но ты же…

— Я просто не люблю, когда пялятся в спину. Если надо — то просто прямо спроси.

Хару кивнула, зная, что Бел не увидит, и просто тихо села в тени.

Бельфегор машинально привалился к чужому теплому плечу и заснул.

***

Они были как тени друг друга — не разговаривали и почти не обращали внимания на присутствие чужого себе человека; Хару шла туда, куда шёл Бельфегор, Бельфегор шёл туда, куда уходила Хару. Они не спрашивали друг друга о том, что там внутри — понимали, что ничего хорошего нет. Два столба, которым нужна поддержка друг друга, не более.

Не было влюблённостей, не было конфет и цветов, не было долгих прогулок, которые завершаются постелью — им и не надо такого. Всё это мелко, всё это пусто и глупо, когда есть просто они.

За спиной шептались университетские сороки, но теперь Хару не боялась, шепотки не трогали её, пока она видела спокойное серое море в глазах. Такое, каким она видела давным-давно в своих детских мечтах и книжках с картинками.

Нарастающее беспокойство сменилось лёгкостью; её отпускало, уходило, растворялось где-то в дыханье Бельфегора.

Из-под туч выглянуло солнце, и на минутку здесь стало тепло.

***

— Бросай это дело, этот запах меня раздражает, — сказал Бельфегор, когда они в очередной раз скрылись на крыше.

Хару посмотрела на недокуренную тонкую сигарету в руках, кивнула и сбросила вниз.

Впервые она сделала свободный глоток воздуха с ветром.

***

Знакомый пьянящий угар и дым, который смывает фигуры людей. Больных, страдающих в своей ипостаси, но Хару теперь не трогала эта атмосфера. Словно она — здесь чужая, ненужная, свободная наконец-то. 

Глаза искали стремительно рыжую макушку и руки в браслетах, искала чёрные вензеля на плече.

— Ты слишком прилична для этого места, — грубо развернули её чужие руки.

М.М. теперь уж не рыжая: розовые, как детская жвачка, волосы, но те же густо подведённые чёрным карандашом глаза. Та же покорёженная душа, которая вот-вот начнёт разлагаться в живом, всё ещё тёплом теле. Короткая до неприличия юбка и резинки чулок в крупную сетку.

На Хару обычные джинсы, коричневый пуловер и балетки. Волосы в хвостик, на лице спокойствие, но внутри от счастья кружила весна.

— Я здесь в последний раз, — поделилась Хару с М.М., равнодушно пожавшей плечами — искра была, но потухла. — Я за тобой, я хочу вырвать тебя из этого места.

— Поздно. Я не смогу выйти из плена, — М.М. присела на краешек дивана с ободранной обшивкой. — Не жалей миражи.  Поздравляю. Иди.

Миура кивнула, и не думая, убежала отсюда, — её душило чужой болью здесь. Здесь — по-другому. Здесь всё иначе. И лишь эта вера в чудо вернула её обратно в реальность из глубины своего мира, будто она — это Алиса в Стране Чудес.

Хару вырвалась, сделала вздох, всё забылось без следа, словно затянувшийся ночной кошмар. 

***

— В Токио не видно звезд.

— Глупая, просто подними глаза на ночное небо.