«…Я очень рад, что побывал в Японии! Я искренне надеюсь, что когда-нибудь ты со своей матушкой и отцом посетите нас, я бы показал вам все достопримечательности Петербурга, познакомил бы со знатными особами, не теми противными, о которых обычно говорит матушка хорошо при гостях, а, например, с Ваней, белобрысым таким, бледным...!» 

«…Огромное спасибо тебе за то, что взялся мне помогать изучать русский. После того, как ты приехал к нам с несколько месяцев назад и я услышал этот язык, мне показался он ужасно сложным, но красивым, так что я непременно взялся за поиски того, кто смог бы обучить меня…»

«…Слышал, твоя маменька даёт тебе на выбор несколько стран, однако отец яро настаивает на том, чтобы ты отправился именно в Россию. Что же, скрывать не буду, дела в Петербурге идут как всегда бурно и спокойствием не пахнет. Всякие революционные группы, которые активно действуют после некого восстания, запрещенного в упоминание, теперь в двойном темпе разрабатывают свои новые планы, но, впрочем, не о том, уверен, что по приезде сюда ты точно заинтересуешься чем-то подобным, а того глядишь и вовсе увлечешься. Одно только мне непонятно: отчего же Россия, отчего бы не остаться в Японии? Неужели все только потому, что русский тебе так просто дался, а мы с тобой по нраву в дружбе сошлись? Ожидаем решения и причин.»

— Послушай, ты с ним слишком строг, — мычит женщина, качая головой.

— Чтоб ты знала и говорила мне о строгости! Ты видишь какой тенью это падает на наш род, на наш двор, он — пятно на благородной и чистой истории, он—

— Послушай же! Но ведь он прилежный мальчик, нисколько не разочаровывал тебя, всегда послушно выполнял всё, что надлежит, все тренировки, все испытания, за что ты так!

Мужчина свирепо посмотрел на женщину, да так, что ей пришлось тут же понурить голову и глубоко вздохнуть, сдерживая слёзы, выступающие на глазах.

— Перебивать не дозволено, — хмыкает говорящий и взгляд его смягчается, видя грусть жены. — Моё решение принято, отбывает завтра на рассвете. Природа создала его неправильным, люди России сделают его выгодным и нужным нам.

Минуло то время, когда юный граф Осаму Дазай боялся отъезжать из родного дома. Он тогда не знал точно, куда едет, ему расплывчато объяснили, что вообще из себя представляет место назначения, но так как ему предстояло жить некоторое время со своим другом детства и по совместительству другом по переписке, он не сильно волновался за эти месяцы, пока его собственный особняк не будет готов. Сейчас же беззаботное детство, как и весёлые дни во владениях Достоевского прошли, начались будни, когда ты сам себе хозяин, но помимо того, что ты сам с собой совладать должен, тебе в придачу дают горстку слуг, с которыми бы и рад что-то делать, только знать ещё, как.

И оказаться один на один с целым поместьем…он был не в восторге.

Помимо того, граф был абсолютно не понимал здешнего менталитета. Он обычно не прослеживал подобного в письмах Достоевского, его друг в принципе отличался от своих земляков и это только больше заставило Дазая удивиться, когда он переехал в Россию.

Окончательно он понял, что будут сложности, когда его всё же заселили в собственное поместье: половина персонала была японцы, тогда как вторая была русскими. И тут проблема стала не только в языковом барьере, день начинался банально с того, что одна служанка спорила с другой как правильно отжать бельё.

Учебные дни тянулись неимоверно серо и медленно. Не то чтобы его не звали ко двору на балы или светские вечера, просто к концу года всё это малость надоело. Вплоть до нынешнего лета Дазай решил реже посещать подобного рода развлечения, чтобы они были хоть немного особенными. Он мог легко найти себе там собеседника, украсть даму на ночь, но проблема рябила четко: его не интересовали дамы и именно это служило причиной его «ссылки» в Россию.

Осаму родился «неправильным» по мнению общественности и «неполноценным» по собственному. С самого детства его окружали мальчики, которые то и дело ухлёстывали за милыми девочками, а кто не мог проявлять знаки внимания вежливо – дергал за косы или поддразнивал, стесняясь мальчишеского тёплого чувства, зарождающегося внутри. В детстве это в принципе не было проблемой, Дазай считал любовь какой-то игрой, он примыкал к дразнящим и выбирал абсолютно любую девочку, просто подражая своим друзьям, но они, к сожалению, взрослели, и тогда пришло осознание: пока он повторял за всеми ради веселья, у товарищей была цель.

 — Как прошла ваша встреча? — Осаму до неприличного шумно усаживается напротив своего друга за круглый столик около залива и улыбается ему.

— И тебе здравствуй. Свидание, Дазай-кун, это был свидание, — Сакуноске устало выдыхает, покачивая головой. Он должен признать, но Осаму один из тех типов людей, которые выжимают из тебя все соки одним своим видом. Дазай страдальчески закатывает глаза и отмахивается.

— Встреча, как прошла встреча? — ещё раз, будто специально уточняет Дазай и Оде ничего не остается, кроме как смириться.

— Вполне. Спешу оповестить, что девушка замечательная, я уже говорил, но когда я смотрю на неё..

— Да-да, бабочки разрывают тебя изнутри и тебя так и тянет улететь в небо, я слышал, — Осаму закатывает глаза, приподнимаясь со стула.

— А Маргаретт? — Сакуноске не обращает на подобного рода поведение своего товарища и только задаёт вопросы, драться с Осаму в словесной перепалке – всё равно что выйти на ринг художнику против сумоиста.

— Замечательно, как и всегда. Мы расстались! — Осаму выставляет руки и указывает на корабль ладонью, совершая широкий жест в сторону, — разошлись, как в море корабли!

«Ты уделяешь мне слишком мало внимания, я тебе что, не интересна?!»

— Это не «замечательно», Дазай!

Осаму пожимает плечами в ответ и прячет руки за рукавами.

— Через неделю я уезжаю из Японии, — начинает Осаму, слегка привирая в причине, — посему мы решили покончить, покуда это не переросло в проблему.

Так Осаму оказался здесь, в России. С пониманием того, что женщины его не интересуют, а мужчин в Империи не интересует он.

Сегодняшний день он запомнил отлично, как минимум потому что решение, которое будет принято в нынешний день, повлечёт за собой безумную череду событий, перевернувших всю его жизнь.

Есть у Дазая и его старинного друга традиция — совместный обед в час по полудню четверга. Никто не смеет опаздывать на неё, даже Осаму, будучи не самым пунктуальным человеком до дел, не касающихся приказов отца, не опаздывал на это маленькое, никогда не надоедающее событие.

— Дама пик.

— Ставка?

— Последняя смородиновая пастила.

Шатен усмехается, наблюдая за соперником из-под челки.

— Что же, уважаемый, сегодня явно не ваш день! — Дазай переворачивает свою колоду лицевой стороной вверх и сдвигает верхнюю карту всего на полкарты влево, к даме, Фёдор смотрит напряженно, слегка приподняв бровь, — потому что дама убита! — Осаму кидает на стол колоду с двумя дамами слева и откидывается на спинку стула, самодовольно скрещивая руки на груди.

— Ненавижу штосс, — Фыркает Фёдор и закатывает глаза, передавая собеседнику объект, за который они играли - смородиновую пастилу.

— Ничего удивительного, ты всегда проигрываешь мне в нем, — Дазай выглядит ещё более гордо, пожевывая свою слегка кислую сладость.

— Что возмутительно, то ведь исключительно Русская игра!

— Что сказать, дружище, мы, японцы, страну закрывали исключительно чтобы научиться обыгрывать вас, русских, в штосс!

— Ха-ха, — закатывает глаза граф Достоевский, помешивая чай ложечкой. Он вообще считает всё это нечестным, он ведь столько тренируется, чтобы обыграть Осаму, а тому потребовалось два объяснения, чтобы разузнать правила, и одно наблюдение, чтобы начать обыгрывать и побеждать, а по мере игр он ещё и практиковался, наращивая опыт. Сегодня Достоевский искренне надеялся победить соперника, хотя бы потому, что так он с большей вероятностью его выслушает.

Дело в том, что ровно в тот же момент, когда Дазай понял, почему его ссылают в Россию, ответы на любые последующие письма матери стали сухими и бездушными, короткими настолько, что на всё могло и листа не уйти, он чувствовал себя преданным и брошенным. Тогда, отчаявшись, женщина решила писать Фёдору, расхвалив его, она навязала чувство вины и наказала наблюдать за её мальчиком, отчитываясь. Отец не писал вовсе.

— М-м, хорош день, да некого бить, — Фёдор тянет руку к листу слегка свисающей на террасу черешни и теребит меж пальцев ещё красный плод. Осаму прекращает созерцать мирный вид полей с домиками и переводит озадаченный взгляд на друга.

— Верно так, а есть причины?

— Позавчера писала Ваша матушка, — Фёдор всегда переходил на «вы», если речь заходила о семье его или Дазая. Лицо Осаму тут же изменилось на враждебное: брови нахмурились, челка вновь слегка упала на глаза.

— Я просил-

— Она настаивала, — В ответ на эти слова шатен вздыхает. Да, это действительно похоже на неё.

— Всё верно от отца, сама бы то, о чём ты скажешь, она спросить бы не смогла, — иногда Осаму сомневался, на кого он злится больше: на отца или на мать. Последняя ему не сделала ничего такого, на что можно было бы обидеться, но и не сделала ничего, за что можно было бы благодарить или хотя бы оставаться нейтральным.

— Спрашивала о здоровье, — начал Фёдор издалека, оттягивая неприятный им обоим момент, — не забываешь ли о тренировках и всего ли в достатке.

Осаму кивает, осматривая тёмные волосы друга, как самый интересный предмет во всём разговоре, он ничего не отвечает и пропускает мимо ушей половину вопросов, потому что настроен слишком негативно и желает только одного: чтоб Фёдор соврал, уже ответив на письмо.

— Всё?

— Желает, чтобы ты писал больше и объемнее, кроме того… — для следующего брюнету приходится выдохнуть и приготовиться к волне до отвратительного неодобрительного взгляда. — Хочет видеть намёк на невестку в письмах, “читать мечтательность меж строк”. — цитирует Достоевсикй. — Желала успеха, — Фёдор смотрит будто сквозь Осаму, щурясь: он, конечно, обо всём знает и всё видит. Как уже раньше подмечалось, Фёдор совершенно не похож на своих соотечественников. Он протяжно цокает, поднимая блюдце и чашечку и хмурится сильнее, пытаясь следующей фразой бесполезно оправдать пишущую, — слушай, друг мой, наставление отца твоего и не отвергай завета матери твоей.

— Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью; а учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, — язвительно откликается Осаму, недобродушно улыбаясь.

Фёдор ахает:

— Богохульно.

— Разумно над таким потешаться, неразумно тому следовать, — Фыркает Дазай, всем видом своим показывая, что акт нравоучения не удался.

Фёдор не обижается на подобное, хотя бы потому, что осведомлен в причине гнева и что он направлен не на него.

— Осаму, тебе скоро 20 лет, ты до сих и обрученным быть не думаешь. Неужели совершенно ни одна? Ни на балах, ни на приёмах, ни на вечерах? Мне порядком надоедает принимать весь негатив не моей матушки незаслуженно, — и оттого Дазай злится ещё больше. Она пишет Фёдору, и он не может винить друга в том, что ему это просто надоедает.

— Ни одна… — обречённо вздыхает Осаму и подпирает лицо рукой, поставленной на стол. Он чувствует себя неправильно снова. Стоит только на минуту избавиться от этого чувства, и тут же напишет мать, возвращая его.  — Я даже не знаю, в чём большая проблема, Фёдор. В том ли, что я не смогу продолжить род свой, али в том, что останусь одиноким на многие года, а то и умру совсем один.

— Осаму, послушай, ты ведь не девственно чистая девица, приехавшая из деревеньки в большой город. Ты не невинен, словно ландыши, твоя драма зашла слишком далеко. Я то к тому клоню, что не один ты подобный на Земле.

Дазай угрюмо вздыхает и дует щёки, потому что Фёдор чертовски прав.

— Чёрт с ним, — выдыхает граф, поднимаясь со стула, — разговор никчёмен, бесцелен, что-то я засиделся, мне давно пора.

Он отходит от стола, и тут же подбегает милейшая блондинка с бледными ручками, чтобы задвинуть за вставшим стул и поклониться, готовясь сопроводить гостя к карете.

Фёдор не мялся бы ни секунды, если бы знал, к чему приведёт его действие, но на данный же момент он всё не решается предложить, понимая, что, с одной стороны, выбора нет, он не сможет изменить Дазая, но с другой…возможно, это не его мысли, а влияние матушки Осаму и не более, но вариант казался оптимальным и единственно верным.

Достоевский берёт в руку перо, обмакивает в скляночку чернил и размашисто записывает адрес: «Дом генерала Максимовича, Невский проспект 82.»

— Осаму, — хозяин поместья поднимается и проходит к остановившемуся гостю, вручая ему под вопросительный взгляд записку, — тебе по этому адресу. Ни словом больше об этом месте, никому и никогда, забудь и о том, что тебе о нём поведал я.

Граф Достоевский покидает террасу даже раньше, чем Дазай правда осмелится задать вопросы, поэтому остаток пути до кареты юноша только рассматривает высохшие чернила, пытаясь найти в темных цифрах и буквах ответы.

Поездка также проходит в тишине, кучер даже поглядывает на господина: обычно он был разговорчив, шутлив и весел, за исключением некоторого периода времени, и ему боязно, чтобы подобное не повторилось вновь.

Но граф молчит, всё смотря на эту треклятую записку. Спросить неловко и боязно, ведь Фёдор наказал никому не говорить - если это что-то незаконное, чтобы снять стресс, то тогда о подобном точно стоит молчать. И Дазай молчит, истязая себя.

— Да уж, по-вашему-с хорошей затеей было поведать юному господину о подобном месте?

— Бога ради, он не ребёнок и точно слышал о таком.

— Богохульно. Но вы его так напугали, ваше-ство! Он того и не решится.

— О, перестань, уж он-то решится, Николай. В противном случае наш верный друг уедет в Сибирь камни отбивать за пару-тройку случаев растления мужчин, — заканчивает Фёдор, поправляя распущенные тёмные волосы, лезущие в глаза из-за ветра.

— Поживём - увидим, — заключает Николай, уходя.

***

Следующие несколько дней для Осаму проходили как в тумане, по крайне мере потому, что он до сих пор не знал, что это за место, адрес которого передал Фёдор. Он строил догадки, но ни одна, как ему казалось, не могла быть верной, потому что иначе Фёдор бы не предостерегал настолько.

Вопросов стояло несколько: точно ли это законно и не связано ли это с небольшой особенностью Дазая?

Если второе, то дело дрянь. На самом деле, он не хотел, чтобы кто-то знал, а уж тем более говорил с ним, кроме тех, кого он сам подпустил к этой теме: со временем она стала для него слишком табуированной. Действительно, раньше он вообще не задумывался, но не было стадии «я отношусь к этому спокойно» - была стадия, когда его не волновало, кто он, а затем стадия неприязни к самому себе, время, когда он подолгу смотрел на водную гладь и в голове картинки смешивались в месиво крови из его мокрого, застывшего в одной позе тела с мирским выражением лица полного забвения. Это было то время, когда Дазаю становилось страшно возвращаться домой, получать взгляды от отца, говорящие ему: «Ты ничтожество. Ты – позор всего рода, мне жаль, что ты мой сын, мне досадно от твоего существования. Я разочарован». И с этим разочарованием Дазай не мог поделать абсолютно ничего. Он привык оправдывать надежды, привык быть лучшим во всём, где прикажет отец, настолько, что не было времени задуматься, хочет ли он сам быть первым. Осаму били розгами за малейшую ошибку, вырабатывая в нём, как говорил отец, стойкость духа и ясность ума, когда на деле же он просто пытался выбить из сына то, что ему не нравилось.

И тогда появилась Маргаретт. И для неё Дазай тоже должен был стать лучшим, первым. Она была спасением, но не для ума самого Осаму, скорее для амбиций отца.

И Дазаю это… не нравилось.

Потому что он видел в девочках хороших собеседниц, людей, с которыми приятно играть, а они стали принимать доброту и желание общаться за кокетство.

…Маргаретт была отличной, но она была…

« — Осаму, ну выпрямись ты уже! Отпусти этот глупый чайный сервиз, что ты, в самом деле, лучше покажи мне ещё трюков со свой кат-..катэ..

— Катаной, — вздыхал граф.»

…требовательной.

Дазай разрывался меж двух огней: было противно это всё до глубины души, вся фальшь, с которой он покрывал поцелуями её губы, её тело, его улыбка, объятия с ней, всё было ложью просто ради того, чтобы быть первым, чтобы быть лучшим, ибо тогда отец смотрел иначе. Теперь он был мягче, учтивее, давал Осаму больше часов на отдых между тренировками и учебой, даже мог подвинуть свои занятия, эго отца ликовало, ведь это же заслуга его правильного воспитания в том, что мальчик теперь нормальный.

И сейчас, смотря на неизвестность, не такую большую, он ведь может в любой момент просто съездить по этому адресу и найти ответы на свои вопросы, но этот шаг кажется слишком невозможным, он боится.

Ноги отказываются идти, столбенея, он не может приказать запрячь карету – приказ застревает где-то в горле, даже не дойдя до языка, и, если он дойдет, зубы ухватятся  за эти слова, не позволив произнести.

Вдруг это что-то такое же неправильное, как сам Дазай, и вдруг это разочарует его отца? Осаму пока не догадывается, как он сможет узнать об очередной неудаче сына, но он точно сделает это. Он всегда знает обо всём, особенно, если это касается Осаму.

Иногда Дазай отрывался от своих первостепенных задач в виде заполнения документов или ответов на письма поклонниц и засматривался в стену, аккуратно выстукивая ручкой по столу непонятную мелодию, думая о записке.

Так, в фрустрации, прошла целая неделя.

Растормошить Осаму к действию заставило очередное письмо матери. Он клянётся, он был так зол, готов был писать гневный ответ с пожеланием катиться куда подальше и забыть его имя, зайтись в истерике и отобрать всё состояние и имение, да что там имение, даже графский титул, господь, ладно с этим графским титулом, он имени своего иметь не желал, зачем забывать, забирайте!

И он бы сделал это, обязательно, в тот же час и в ту же секунду, если бы мягкая рука Фёдора не остановила его, упавши на плечо.

Всё, что помнит Осаму - это строки из письма и собственный гнев. Граф даже не помнит, как подорвался с места и рванул к карете.

«…Ваше самовольство и нежелание повиноваться меня удручает!...»

Осаму стучит всё тот же мотив по дверце кареты.

«Я отчетливо и ясно НАСТАИВАЮ на том, чтобы Вы, юный граф, познакомили меня, Вас предупреждающую мать, и почтеннейшего отца Вашего, с будущей женою, продолжательницей рода…»

Карета бежит по лужам, мимо бледненьких девиц в лёгких платьицах, держащих зонтики от дождя, ещё не до конца сошедшего с небес. Глаза Осаму безучастны к происходящему, но губы поджаты в нетерпении встречи.

«И я клянусь Вам своей честью, мне стыдно звать Вас сыном!»

Карета подъезжает к заданному адресу:

Невский проспект 82. Дом Генерала Максимовича.

И сейчас Осаму стоит здесь, прямо перед парадным входом светло-зеленого здания в четыре этажа. Оно практически не выделяется на фоне остальных строений и именно поэтому Дазай озадачен секретностью этого места ещё больше.

Вся уверенность и злоба исчезли, как только он взглянул на эти зашторенные окна и резную дверь.

«…Не опорочь честь своей семьи. Будь достойным представителем нашего рода и молись за нас хотя бы потому, что мы предоставляем тебе выбор…»

Нет, пути назад нет.

Осаму машет рукой в сторону кареты, позволяя отъехать. Ноги немного немеют, но он бойко идёт: расстояние от поребрика до ступеней кажется километровым, а люди, проходящие мимо, слишком быстро исчезают, подобно ласточкам, летящим зимовать в тёплые края.

Он сам придумал себе страх, сам решил, что вся его жизнь сводится в центре, внутри этого дома и теперь его разум параноидально кричит, считая пункт назначения последним, финальным, ставящим точку в недлинной жизни.

Осаму сглатывает.

Первый стук. Второй. Третий.

Тишина.

«Почитай отца твоего и мать твою, чтобы тебе было хорошо и чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе», – тем завершилось письмо.

Осаму стучит настойчивее и напористее, воспоминания вернули ему отобранные силы.

Проходит пара секунд.

И, честно говоря, эта пара секунд казалась вечностью, Дазай уже было хотел развернуться, когда бледные ручки невысокой брюнетки отворили дверь.

— Вы к кому? — раздаётся мягкой голосок девчушки.

— А-хм… — Осаму мешкается, почесывая затылок. — Сам не знаю, меня послал сюда один мой уважаемый друг, сказав, что это мне поможет расслабиться… — выпаливает на одном дыхании граф, решая, что раз уж эта девушка ему отворила, то она точно в курсе дел.

— Ах, расслабиться… — констатирует та и, немного погодя, открывает дверь для гостя.

Девушка вежливо приседает в реверансе и представляется Марией. Она проводит Осаму по небольшому освещенному коридору. Место обставлено богато: колонны по бокам, ковёр, какие-то картина на стене, да и всё, хотя для парадной более и не надо.

Однако теперь Осаму озадачен ещё больше. Место не выглядит плохо, здесь приятно пахнет, а девушка с нежными бледными руками, Мария, провожающая его, ведёт себя вежливо, как надлежит порядочной даме.

Понятнее не становится и когда граф и Мария подходят к приёмной стойке с пухловатой женщиной средних лет в легком платьице и миловидно собранных волосах в одну косу. Мария снова делает реверанс и уходит по коридору откуда пришла.

Пухлая женщина приветствует и достает лист, чернильницу и перо, задаёт вопросы о самом Дазае, будто составляя краткое досье. Удостоверившись в чистых намерениях посетителя, она улыбается ему и выходит из-за стойки, чтобы взять под руку графа и растворить ему дверь в главный зал.

Всё встаёт на свои места, как только резная дверь открывает взор на действительно просторную комнату с диванчиками вокруг колонн, с цветами, дорогими коврами и… женщинами. Большим количеством женщин, сидящих на этих диванах в ночных рубашках, эротичных, но не недозволительно открытых нарядах и в уж слишком легких платьицах, демонстрируя разные позы, либо просто болтая между собой.

Теперь Осаму будто молнией прошибает! Ясно, почему Фёдор не хотел, чтобы кто-то узнал о его осведомленности в этом месте, пускай подобное не стыдно, но открыто всё равно никто не обсуждает тот факт, что бывал в…

…борделе.

Но Дазай ещё и знать не знает, какого рода этот бордель.