Тэхён пахнет мандариновыми пастилками.

На его щеке след от грязного кроссовка, футболка мятая и липкая, со рта на землю течёт кровь, а он всё равно пахнет летом и сахаристым лекарством с примесью мандаринов.

— Отвратительно, — комментирует Чонгук.

Забавно, что он выплёвывает именно это. У него аллергия на всё цитрусовое.

— Вставай, балда, — доносится голос волейболиста по ту сторону сетки, — трижды уже упал.

— Отвратительно, — повторно и бездушно цокает Чонгук, разглаживая взмокшую шею. Икры напряжены от прыжков. — Совсем играть не умеешь. Смотреть противно.

Тэхён вытирает кровь кулаком. Носки наползают на подбитые щиколотки, на развязанных шнурках можно удавиться. Колени скрипят. Тэхён хочет, невероятно хочет пощупать ноющую стопу и убедиться, что кости не выскочили, но сбоку дребезжит дыхание Чонгука. Приходится встать.

— Порядок? — спрашивает либеро позади.

Тэхён неуверенно кивает. Трогает языком губу. Саднит, но, в общем-то, порядок, — в груди щёлкает гораздо больнее. В ней эхом разлетаются буквы.

Отвратительно?

Отвратительно.

Отвратительно.

— На позиции, — командует Чонгук, щурится из-за солнца, свистит. Выполняет работу тренера, который развалился на трибунах и уснул. — Счёт 21:19, мы ведём. Начали.

Тэхён думает, что если ещё раз упадёт, Чонгук заедет ему локтем в глаза. Выбьет контактные линзы, тщательно перемешает со стружками пробкового дерева и синтетическими компонентами, которыми усеян стадион. А умирать неохота.

Сухая злоба — любимая игрушка Чонгука.

— ...шевелись, Ким, блять, Тэхён!

— ...отбивай!

— ...всё, парни, — ворчит либеро, — я ща сдохну.

Они выигрывают, а у Тэхёна едва не вытекает склера. Он чуточку слепнет. Кто-то дружески хлопает его по плечу. Типа: «Ты был не очень, но мы справились». Тэхён вздрагивает от прикосновения (ладонь будто прожигает до волдырей и дыр). Проблема. Вот что отвратительно. Он кашляет в ответ и плетётся в сторону уличных раковин, пока остальные набрасываются на бутылки с нагревшейся водой.

Следующий предмет — римское право, от которого всегда веет легендарностью и старыми манускриптами. Тэхён это любит. Больше, чем спорт. Он предпочитает копаться в древних законах, а не растягивать пальцы об эластичный мяч.

Зеркало, прикрученное к деревяшке над раковиной, разбито. Кто-то оставил меж трещин спичку. Здесь часто и демонстративно курят, несмотря на негласное табу. Тэхён включает воду и полощет рот. Из десны всё сочится, налипает на зубы. Почти жвачка.

— Живой? — внезапно интересуется Чонгук.

Тэхён вяло дёргается. Чонгук скрещивает руки на вздымающейся грудной клетке, прислоняясь виском к стене. И смотрит так спокойно, так ненужно. Так отвратительно.

У Тэхёна клинит под рёбрами.

В них трепыхается косяк рыб.

— Да, — отвечает лишь потому, что приходится.

— Зачем выбрал волейбол, раз боишься играть?

Чонгук не отстаёт. Почему-то. Тэхён опирается на мокрый край раковины и говорит, не поднимая воспалившихся глаз:

— Это лучше, чем лечебная физра, где ходят по стадиону с лыжными палками.

— Считаешь? — щурится Чонгук, почти кривится и долго разглядывает. — Самое то для тебя. Будем честны: ты скорее сломаешь себе что-нибудь, чем отобьёшь мяч. Принимаешь неправильно, все руки красные.

И впрямь красные. Мама Тэхёна иногда долбила молотком по мясу; его запястья не лучше.

— Чего докопался?

— Может, я жалею тебя, — хрипловато произносит Чонгук. — Вру. Но ты жалок, бесспорно.

Тэхён трёт веки. Во рту будто скользит бритва, поэтому он отплёвывается в слив, прежде чем вздохнуть:

— Отвали, а. Самомнение аж да стратосферы, но посоветовать ничего не можешь.

— Почему же, могу.

Чонгук двигается плавно и по-русалочьи, потому что он хорош во всём, что делает, — а всё, что он творит, заставляет людей его ненавидеть. Тэхён, пожалуй, исключение. Крошечное, что запросто уместится в игольное ушко, но всё-таки исключение. Он не умеет ненавидеть.

Чонгук неосторожно берёт Тэхёна за подбородок. Давит на челюсть, осматривая. Его кожа холодная.

Это странно — после такой-то игры оставаться ледяным.

— Не имеет значения, — стаскивает Чонгук с языка грубое и животрепещущее, — проиграешь ты в итоге или нет. Нужно классно биться. Вот что главное.

Руки из мрамора. Такие же тяжёлые, сплошь напичканные двадцатым химическим элементом.

И этот образ пилорылого ската, который жаждет угоститься тэхёновской кровью.

Отвратительно.

Или наоборот. Чересчур превосходно.

— Отойди от меня, — просит Тэхён, сглатывая мигом прокисшую слюну.

Чонгук — мать честна́я, — отшагивает назад. Без покорности, будто самому противно.

— Вот видишь. Если так боишься, то вали от волейбола подальше. Или останешься калекой, а лыжная палка станет костылём. Я позабочусь.

Тэхён молча ворошит волосы, щёлкает по спичке, выбрасывая её из зеркальных трещин, и уходит. В спину утыкается взгляд.
   
   
   
На римском праве не единожды звучит словосочетание: «принцип талиона». Ничего серьёзного: око за око, зуб за зуб. Тэхён грызёт ластик карандаша и думает о том, что талион — это лик их учебного заведения. Почти каждый получает ровно то, что заслужил. Кого-то отпинывают за воротами, кому-то лепят долги за проёбы. Тэхён же загибается без причины.

Потому что сухая, обездвиженная злоба, летающая как пенал по аудитории, — любимая игрушка Чонгука.

Тэхён не может свыкнуться с тем, что его заметили.

— Йо, ты хоть моргай, — Юнги заваливается рядом и шумно откашливается. — Чё такой кислый?

Тэхён показывает руки и груду тетрадей на кольцах, в которых должен быть какой-то проект на какую-то пару.

— Нам что-то задавали? — весело улыбается Юнги. Всегда такой позитивный. — Ну, не судьба. Я сочинил тут кое-чё, заценишь?

— Конечно, — улыбается Тэхён, перенимая беспроводной наушник. Второй Юнги пихает в ухо и достаёт кокосовые батончики.

Они слушают Майли Сайрус, потому что Юнги, разумеется, соврал и всю неделю шатался где попало, а не сочинял музыку. Тэхён редко его видит. Он рад, что Юнги тут как тут, когда ему паршиво. Космическая связь, все дела.

— Фиговый денёк, да?

— Есть такое, — Тэхёну проще согласиться, чем солгать.

— Будь как я: забей. Я могу не спрашивать, чё случилось, но ты всегда можешь поплакать в мою дружелюбную жилетку.

— Дружескую, — на автомате поправляет Тэхён и прикусывает язык; папа уже бы лупил его.

Юнги лишь забавно давит зевок и отмахивается:

— Пофиг. Лады, я домой. Бери мой плеер, там куча свеженьких треков Майли Сайрус.

— А зачем приходил?

— Тебя увидеть, — подмигивает Юнги, сгребая обёртки из-под батончиков в рюкзак. — Увидимся.

Впрочем, всё хорошо.

***

Всё тоскливо.

Тэхён устало ерошит рубашку, шаманит над автоматом с газировками, достаёт вывалившуюся банку и садится на поребрик. Трава шелестит за спиной, колет поясницу. Как же жарко. Тэхён закрывает глаза и пьёт виноградный 밀키스. Безлюдно. Безвкусно.

Тэхён, в общем, любит людей. Если бы они были неосязаемыми и облачными, было бы удобнее с ними дружить.

Доля Тэхёна состоит из тиксофобии. Любое касание приходится переживать, будто апокалипсис. Тэхён не интроверт и не отброс, но он вынужден избегать бо́льшую часть активной жизни, чтобы не влететь в паническую атаку. Ему не нравится — боже, как же он огорчён своей сущностью, — поэтому он пытается. Ездит в забитом автобусе, стоит в очередях за манхвой, падает на стадионе. Затем глотает воздух в тишине. И по новой.

— Жалкий, — тихонько бормочет под нос. Что ж. Жертвы тоже иногда побеждают.

Причудливое чувство сжимает гортань. У него нет названия. Оно колюще-режущее, чужеродное.

Но Тэхён ошибается.

Потому что Чонгук нависает над ним, потому что название «전정국», Чонгук, — и есть это чувство. Колется и режется, когда находится поблизости.

В его ухе поблёскивает длинная тонкая серёжка с крылышком на конце. Лицо сердитое. Раздражение пожирает Чонгука заживо. Точняк. По телевизору крутили программу о рыбах-убийцах, что беспрепятственно выискивают кровоточивую жертву, а Тэхёна неплохо так растрепало на волейболе.

— Давно стоишь? — спрашивает Тэхён.

И едва не давится виноградной дрянью, когда Чонгук к нему приближается, позвякивает серёжкой и садится рядом.

Его бок соприкасается с локтем Тэхёна.

Тэхёна почти выворачивает наизнанку.

Он несмело передвигается подальше, ломая жестяной язычок банки. Глотка дрожит. Холодное тело чуть лучше разгорячённого, но всё равно противное. В голове гудит, и дышать нечем.

— Бесишь, — мрачно заявляет Чонгук.

— Что?

— Ты меня бесишь. Бесит твоё лицо, твои статьи на вузовском сайте, твоя беспомощность, бесит то, что ты отшатываешься от всех, даже от меня.

— Да пошёл ты, — обрывает его Тэхён, разрываясь на мандариновые пастилки, шоколад с кокосом и ягодный напиток. — Раз так не нравлюсь, не подходи ко мне, самовлюблённое мудло.

Чонгук поворачивается к нему без прежнего русалочьего изящества. Медленно вынимает из пальцев 밀키스, вгоняет взгляд под черепную коробку. Смотрит на лоб, где ютится вмятина от папиной выходки. Ниже.

Зрачки перестают двигаться, но зловеще расширяются.

— Мне нравится твоя царапина над бровью.

Тэхён не знает, как реагировать, поэтому на всякий случай хмурится и порывается исчезнуть. Чонгук мгновенно его хватает за рукав рубашки из хлопка. Крылья носа дрожат, губы спрессованы. Само зло.

Реалистичное, ледяное зло.

— Отпусти.

— Шелохнёшься, и я дотронусь до тебя.

«Ублюдок».

Тэхён видит, как Чонгук сглатывает. В его голову пробирается шум, как у неврастеника.

Рукав крепко зажат между пальцев. Чонгук о чём-то размышляет, разглядывая задранный край рубашки. Шагает пульсирующими зрачками по тощим кистям рук. Расслабляется. Затем потряхивает зажигалкой из серебра и сжигает нитку, выскочившую на тэхёновском рукаве. Вот так: раз-два, и ничего, кроме угольного хвостика. Но зажигалку не закрывает. У Тэхёна и так выгоревшие волосы на предплечьях, а Чонгук, возможно, вовсе хочет их спалить.

Циркач с длинной серёжкой, в конец которой вбито крылышко.

Такие, как Чонгук, дуреют от чужой растерянности. От чужой боли. Сколько раз он позволял мячу биться об лоб Тэхёна? Десятки, сотни ударов. Сколько раз он заезжал ему ногой по колену, рукой по лицу, всем видом показывая, что случайно? Тысячу.

Поэтому Тэхён пинает 밀키스, и газировка брызжет на бедро Чонгука. Рука выскальзывает сама собой.

Бежать.

Тэхён подхватывает рюкзак и срывается с места, задевая плечом автомат с газировками.

— Трус, — рокочет позади Чонгук.

Тэхён пахнет мандариновыми пастилками.

На его щеке отблеск следа от грязного кроссовка, футболка под рубашкой мятая, со рта на землю течёт невкусный напиток, а он всё равно пахнет летом и сахаристым лекарством с примесью мандаринов.

При беге запахи и мысли нагоняют его.

Тогда он понимает: Чонгук пахнет декабрём.

Чонгук — тупик, в который он насмерть врежется.

Отвратительно.