На Тэхёне мандариновый свитер и обёртка из-под леденца, прилипшая к ребру ладони.

Из-за утренней сумятицы и криков, оборвавших провода на кухне, Тэхён обколот трупами эмоций. В его венах копошатся все; взбешённый мертвец, растерянный зомби, плаксивый утопленник. Трупы, трупы, трупы.

Фантик от леденца — как украшение на прогнивших субличностях Тэхёна.

Это нелепо.

— Нахуй, — шепчет он.

Отодрать обёртку Тэхён не успевает: в его плечо въезжает Чонгук, шагающий в лекционную аудиторию. Въезжает грубо, будто робот. Вот-вот достанет руки-бензопилы. Этого не происходит. К сожалению. Чонгук косится на мандариновый свитер, почти — почти мягко, почти заинтересованно, — закатывает глаза, но не дожимает себя. Голос раздаётся скрежетом:

— Что это на тебе, бесхребетный? Смотреть больно, сними и сожги дома.

У Чонгука аллергия на всё подряд: на цитрусовое, яркое, доброжелательное, живое.

Тэхёна выворачивает чуточку меньше от грубого касания. Свитер из акрила — наилучшая вещь в гардеробе. Ещё: толстая куртка, объёмная кофта на пуговицах, пальто из альпака, ботинки с полиуретановой подошвой. В такой одежде Тэхён словно в безопасности. Он защищён. Он в домике. Поэтому Тэхён быстро перемалывает однобокую мысль и выплёвывает её, пока не успел прикусить язык:

— Ты всегда хочешь меня раздеть.

Чонгук даже тормозит.

— Прости? — равнозначное: «Что ты несёшь?». Чонгук никогда не вежлив по-настоящему.

— На волейболе просишь снять футболку, потому что она жёлтая, — Тэхён загибает пальцы, облепленные детскими пластырями, — на улице хочешь, чтобы я снял странный свитер, потому что жарко, на...

— Стрёмный.

— Прости? — переспрашивает Тэхён. Из вежливости.

— Стрёмный свитер, — цокает он. — Из странного на тебе только красная нить на руке.

— Могу снять, если попросишь.

Просить Чонгука даже в шутку страшно: сдерёт талисман вместе с кожей. Потом вцепится в шею, где светится цепочка, и задушит.

— Дурак, — говорит Чонгук, шагая дальше.

Не жалкий бесхребетный ублюдок, которого только смешать с мусором и выбросить на свалку, а дурак. Это пугает больше. Тэхёну не по себе. Он растирает в пальцах нитку и представляет, как Чонгук ломает шею. Снова и снова, снова и снова. Своеобразная медитация.

Тэхёну хочется исчезнуть.

Утром он воткнул в уши наушники Юнги и плавал в звуках природы (лес, сверчки, мир), чтобы мама с папой до него не добрались. Уснул. Затем получил тефлоновой сковородкой по лбу и ушёл из дома голодным, растерзанным, в мандариновом свитере и обёртке, прилипшей к ребру ладони.

Однажды его придётся искать среди мёртвых. Всего лишь нужно досчитать до трёх.

하나 — и Тэхён, возможно, кем-то убит.

둘 — и Тэхён, возможно, жертва несчастного случая.

셋 — и Тэхён, возможно, самоубийца.

Как получится, Тэхёну всё равно.
   
    
     
Дома, в котором жизнь окружена колющими предметами и подвергнута опасности, раздаётся звонок.

— Хелло, бро.

— Привет, — Тэхён кладёт телефон на учебник по древнеримской истории, включая громкую связь и прижимая колени к груди. — Ты опять не пришёл.

— Думал, сегодня воскресенье. Слушай, — Юнги кряхтит и шуршит чем-то, — я же тебя не отвлекаю? Мне просто хочется поболтать. Жив-здоров?

— Да.

— Круто. Правда круто. Здоровье — это тема. Давай сгоняем на выходных в океанариум, на рыбок позалипаем. Я тут список набросал. Э-э. Короче, в субботу мы идём к рыбам, в воскресенье лезем на колесо обозрения, потом будет вечеринка. Чон Хосок, как всегда, приглашает всех без разбора. А дальше я не придумал.

— Хосок? — задумчиво протягивает Тэхён.

— Ну Хосок, бро. Мы с ним в школе бойз-бэнд хотели бахнуть, но слились. Вспоминай.

— Я не особо люблю вечеринки. Столпотворение, всё такое.

— Да ладно тебе, — шелестит Юнги. — Посидишь в углу, выпьешь. Пожалуйста. Типа, пожалуйста, Хён. Один раз.

하나, один, — и Тэхён, возможно, кем-то убит.

— Ладно, — просто соглашается он.

— Кру-уто! Оторвёмся! Лады, до завтра. Накатила радость, накачу и я.

Юнги отключается. 1 минута 32 секунды. Рекорд. Это самый длинный телефонный разговор Тэхёна.
   
    
   
Рыбки и впрямь залипательные.

Тэхён будто становится мудрее, когда смотрит на них. Из миниатюрного сундука брызжат пузыри, а плавники снуют мимо лиры и крошечной арфы. Тэхён становится ребёнком-умницей с супом из моллюсков в рюкзаке (упаковал для перекуса). Всё так хорошо и замудрённо. Необычно. Тэхён и Юнги перемещаются по океанариуму, дружески переглядываются, чихают, синхронно лыбятся. Поэтому получается спросить без утайки:

— Чем ты болен?

— Умница, — вздыхает Юнги. Ещё бы: суп из моллюсков берут только сообразительные. — У меня что-то с поджелудочной. Злокачественное и хреновенькое.

Тэхёна парализует, а Юнги берёт его за край кофты на пуговицах и ведёт дальше.

— Я и тебя потеряю, — едва слышно говорит Тэхён.

Юнги треплет его по голове, почти не касаясь волос.

— Да всё хорошо, бро. Не загоняйся сейчас. Но у меня к тебе малюсенькая просьба, не пугайся.

Они останавливаются перед аквариумом с китовой акулой, и их лица окрашиваются бирюзой. Мироздание звонко трещит по нитям. Юнги ерошит макушку, поправляет лямку рюкзака.

А потом распахивает объятия и неистово смеётся:

— Можно мне обнять тебя?

Тэхён врезается в его грудь искромётно, с отчаянием. Упирается в солнечное сплетение, давит вопли, почти скулит в ткань ветровки, пока Юнги крепко его обнимает.

— ...только не тебя.

— Тише. Я же здесь.

Как нелепо. И очень, очень грустно.

— Знаешь, — признаётся Тэхён, — я был для тебя другом по акции. Ничего путного не сделал, потому что не нужен. Прости за это.

— Дурак, — он улыбается. Тэхён не видит, но это единственное, что может сделать Юнги. — Идём есть твой суп.

Сумрачно. Тэхён лежит на спине, разглядывая краеугольные звёзды, а Юнги удовлетворённо курит. Внутри живота всё колышется. Все; взбешённый мертвец, растерянный зомби, плаксивый утопленник. Трупы, трупы, трупы.

Бонус: ребёнок-умница со светлой грустью.

Юнги растягивается рядом, заламывая руки за голову. Вертит ногой. Спрашивает:

— Мои наушники всё ещё у тебя?

— Ага. В рюкзаке.

— Славно.

Они лежат на траве, слушают Майли Сайрус и жуют мандариновые пастилки. Беспокойные, сонливые, неподвижные. Из-за плохого зрения чудится, что звёзды лохматые. Юнги смотрит на Тэхёна украдкой, негорько улыбается. И просит:

— Обещай, что придёшь на вечеринку Хосока не потому, что я умираю, а потому, что мы оба живые и, типа, весёлые.

— Хорошо.

— Хорошо, — повторяет Юнги, — славно. О, я кое-чё вспомнил.

Он рассказывает всякие истории, ежеминутно зажигая спички. Он любит болтать. Всегда любил.

Два нереалистичных весельчака.

둘, два, — и Тэхён, возможно, жертва несчастного случая.

***

— У меня две новости: хорошая и плохая, — Хосок скребёт кольца на кепке, многозначительно прищуриваясь. Чуть не сваливает стаканчик с мунбэджу. — Алкоголя почти не осталось.

Юнги театрально хватается за сердце. Девочка, которую Тэхён знает по высоким баллам на любом тестировании, изгибает бровь:

— А хорошая?

— Это была хорошая, потому что парни сейчас притащат ящики, и мы ка-ак бухнём!

Визги и крики обрушиваются на голову Тэхёна, и больше всего орёт Юнги. Ему можно, он умирает. Крошечные, но многочисленные свалки из окурков и бутылок хрустят под ногами. Тэхён с какими-то людьми собирает из сигаретных пачек робота. Его рот пропитан вином. Пространство искажается. На вечеринке правила просты: на стереосистему ничего не проливать, руки окурками не жечь, танцевать как перед апокалипсисом, ножи-бабочки не доставать и смеяться на полную катушку.

— Полюбуйтесь, — сияет Хосок, трогая брюхо сигаретного робота. — Нагибатор-2020. Так его и назовём. Тэхён, ты умница.

Среди разрушительных звуков раздаётся дверной звонок.

— А вот и наши ящики! Я мигом, минутку!

— Тэхён, значит, — чему-то кивает девочка с вечно высокими баллами за любое тестирование. — А ты хорошенький, и... ого.

Тэхёну не надо поворачиваться. Он всеми костями чувствует бензопильный источник её изумления.

Чонгук выплывет откуда-то слева, придерживая стеклянные бутылки пива. Останавливается, вяло сканирует блестящие лица — видит Тэхёна. Одаривает его распиливающим взглядом. Лишь потом шагает дальше.

Тэхён забывает среагировать. Может, его сердце учащается. Не более.

— Пойду подышу.

— Нет, — говорит Чонгук, и Тэхён всё-таки вздрагивает, — не пойдёшь. Джу, уйди.

— Только не пугай его, — предупреждает Джу. — Я хотела построить с ним ещё...

— Уйди.

Джу не мигает. Потом хмыкает, подхватывает стаканчик с мунбэджу и сваливает в неоновые блики.

— Привет, — Чонгук заваливается на диван.

Тэхён мгновенно встаёт, чтобы его не зажевало руками-бензопилами, а Чонгук рычит:

— Стой.

Это даже интересно. Колени распухли от выпитого вина, и Тэхёну приходится постараться, чтобы не свалиться. Он поворачивается, хмурясь.

— Давай начистоту: ты говоришь, почему лезешь ко мне, и я не уйду.

Чонгук впервые улыбается так спокойно, будто обколот транквилизаторами. Успел где-то выпить. Он разглаживает серёжку с крылышком на конце, закрывает глаза, выдавливая лаконичное, простое, беззлобное:

— Здесь все ублюдки. Кроме тебя.

Спокойствие как из перьев и хлопка.

— И ты? — несмело интересуется Тэхён.

— Разумеется.

Тэхён отучил себя кусать ручки и мять в руке листы (бумажные шарики так успокаивают), но сбитые пальцы жаждут что-нибудь разрушить. Шею, например. Холодную, выглядывающую из-под воротника Чонгука.

— Садись.

Тэхён неосознанно наклоняется вбок. Его шатает.

Он садится обратно только поэтому, только поэтому, только поэтому, и ещё раз: только поэтому.

— Ты тоже стал замечать это в последнее время.

Как нелепо.

— Что мы влюблены. Блять.

Отвратительно. Оба согласны. Оба мрачнеют.

— Это ничего не меняет, — увиливает Тэхён.

Но Тэхён слишком слаб, чтобы не согласиться. Он думал о Чонгуке, когда получал тефлоновой сковородой по лбу, думал о Чонгуке, когда смотрел на рыб, думал о Чонгуке, когда запирался в ванной комнате без порнофильма.

Пора бы добыть топор, время раскроить голову. Вдруг в ней завалялось что-то ещё более ужасное.

— Выглядишь паршиво, — замечает Тэхён.

И врёт ведь. Таким искрящимся от блеска Чонгук был, кажется, столетие назад.

— Теперь ты давай начистоту: почему тебя так воротит, когда люди прикасаются?

— Тиксофобия. Мог бы догадаться.

Чонгук залипает на бутылку, задумчиво вертит её в пальцах. Тэхёна мутит только от мысли о том, что эти руки могут оказаться на нём. Страх слишком иррационален. Непонятен. Эти руки красивые, с выпирающими косточками под пястьями, украшенные кольцами. Но — пугающие.

— А я всё думал, — ухмыляется Чонгук, — почему ты ни разу меня не ударил.

Он отскребает от бутылки обёртку, обматывает ею ладонь и вытягивает руку, предлагая:

— Пойдём на улицу.

Тэхён тупо моргает.

— Проверим кое-что. Соглашайся.

Рука ледяная и всё-таки злодейская, как ни крути. Обёртка липнет к пальцам, вязнет в них, а кольца Чонгука немножко сберегают от кожи.

Звёзды снова лохматые, растрёпанные. Тэхён задирает голову. Чонгук играется с зажигалкой, поджигая сигарету. Курит.

— И? Зачем мы вышли?

Чонгук врезается в его рот своей пастью, сдавленно целуя. Без касаний. Просто наклоняется и целует. Один раз, второй, третий. Беда бедой беду затыкает. Лёгкие поражены декабрём и ментоловым дымом, и Тэхён будто на карусели: всё кружится. Все; взбешённый мертвец, растерянный зомби, плаксивый утопленник. Трупы, трупы, трупы.

Бонус: ребёнок-умница со светлой грустью.

Чонгук выпрямляется и совершенным движением подносит сигарету к искусанным губам Тэхёна. Тот покорно втягивает дым. Откашливается.

Чонгук его поцеловал. Трижды.

— Не делай так.

— Сегодня не буду, — говорит Чонгук спокойно.

Транквилизаторы всё ещё работают.

셋, три, — и Тэхён, возможно, самоубийца.