Мандариновый синяк жмётся к скуловой кости Тэхёна. Подарок мамы.

Не счесть, сколькими сюрпризами наполнено тело Тэхёна: царапина над бровью, по которой сохнет Чонгук, сетки ссадин на локтях и коленках, папина метка под затылком. Синяк — это не страшно. Нехорошо, но не страшно. Гниение переболело и умерло, а пятнышко, как желток с кровью, осталось. Всего-то.

Тэхён чует: Чонгук желает прошагать через всю раздевалку и прикоснуться к нему.

Не к Тэхёну — к мандариновому синяку.

Думает: мучайся.

Говорит:

— Хватит смотреть.

— Кажется, я начинаю догадываться, откуда взялась тиксофобия. — Чонгук стучит пальцем по своей глянцевой щеке, рассматривая лицо Тэхёна. — Часто бьют?

— Нет.

— Зря.

Чонгук отворачивается к шкафчику, стягивает неглаженную футболку и бросает её в распахнутый рюкзак. Надпись FT아일랜드 искажается. Тэхён останавливается. Что? Такая небрежность — редкость для Чонгука. Его одежда всегда аккуратно упакована, вещи расфасованы по карманам, кроссовки стоят ровно, шнурки скрупулёзно завязаны, не разлетятся. Чонгуку всё подходит, и из его внешнего вида ничего не выбивается. Ни серёжка с крылышком на конце, ни бальзам для губ, ни набивка из живота. Это он выбивает из колеи. Неглаженная футболка и вывихнутые движения не могут ему принадлежать. Этого странного, неправильного Чонгука будто выдумали.

Чонгук замечает, как зависший Тэхён на него пялится; чешет мочку уха, тоже виснет.

Хмурится:

— Чего это с тобой?

— Ничего, — Тэхён сглатывает заострившуюся косточку.

— Надо же, — хмыкает Чонгук, — не смотрел на меня всю игру, а теперь не отрываешься.

Тэхён разворачивается, упираясь лбом в дверцу шкафчика. Надеется, что половицы треснут, расколятся, и его утянет под землю. Ничего не происходит. Приходится признаться:

— С тобой что-то не так.

«Умница», — улыбнулся бы Юнги.

— Заткнись, — говорит Чонгук.

— Бесишь, — удивлённо понимает Тэхён.

Чонгук нагибается к рюкзаку, и набивка из полиэстера едва не вываливается из его вывихнутого тела. Руки — вроде как — расходятся по швам.

Тэхёну не по себе от этой картины.

— Эй, — хрипит Чонгук, агрессивно поворачиваясь.

И бросается скрученной рубашкой, попадая по хребту. От ткани разлетаются осколки декабрьской вьюги. Что это за порошок? Тэхён стекленеет, а потом подхватывает рубашку и кидает её обратно в глянцевую полуулыбку. С ним играют. Типа, как с псом или ребёнком, лезущим на крючок.

Тэхёну вдвойне жутко.

— Убери-ка с лица это удивление, Ким Тэхён, — шипит Чонгук, вновь швыряет одежду. В этот раз удар по сухожилию. — Я, по-твоему, совсем злой мудак?

Кто-то забыл контейнер с овсяной кашей без сахара, и Тэхён сносит его ногой, когда Чонгук делает шаг. Ещё один, и под подошвы летит скомканная рубашка. Третий, четвёртый. Чонгук наступает на воротник, как на глотку, давит на плечи и прибивает Тэхёна к стене.

— Не делай так, — на выдохе просит Тэхён.

— Я обещал это пару недель назад, — от Чонгука веет прохладой, тьмой: самоубийственным безразличием. — Видишь, какой я терпеливый?

Поцелуй похож на детство. На маленького Тэхёна, который приходит домой со школы и ложится под кровать, пока папа и мама выясняют отношения на унылой кухне. На сон, в котором не получается убежать, потому вместо ног — пастила по-корейски. На пьяного Тэхёна-подростка, стоящего под дверью и слушающего вой: «Вали туда, откуда пришёл». На ругань под окном. На безрадостный день рождения или на светильник в форме духа Сон-мальмён.

Когда Чонгук начинает прикусывать тэхёновскую губу, Тэхён его отталкивает. Прижимает ладонь ко рту, выдавливая:

— Хватит.

— Я даже не успел прокусить, — Чонгук вскидывает голову, щурится от света лампочки. — Это так больно?

— Да.

— Не верю.

Тэхён трёт губы, будто те все в помаде, и невесело цокает:

— Убери-ка с лица это удивление, Чон Чонгук. С тобой реально что-то не так, если ты считаешь, что боль — это приятно.

— Я хотел посмотреть, — уклончиво отвечает Чонгук.

В нём просыпается та богатая детка, которую все знают. Грация, злость, авторитет. Предсказуемость.

— На что тут смотреть? — бросает Тэхён.

— Тебе к лицу синяки и царапины. Ты даже в младших классах рыдал как-то по-особенному. Я помню тебя со школы, но ни разу не видел твои разбитые губы. Только уже зажившие. Это скучно. — Он открывает глаза, и зрачки скоротечно сужаются. — Скажи спасибо, что я не попробовал что-нибудь другое, чтобы у тебя пошла кровь.

— Псих, — Тэхён огибает Чонгука, запинается об его рюкзак, наступает на неглаженную футболку с надписью FT아일랜드. Повторяет: — Псих.

— Думаешь? — замечает Чонгук. — Раз я тебе так не нравлюсь, то почему не убегаешь?

Тэхён не собирается отвечать. Он шуршит кроссовками, неудобной тетрадью на пружине и сборником шумерских поэм Энхедуанны, пока Чонгук пристально его рассматривает. Во рту вечеринка. От кислых слюней и поцелуя, похожего на грозное детство, можно сблевать.

— Ты кое-что забыл, — усмехается Чонгук, держа меж пальцев разбитый телефон. — Какой пароль?

— Не трогай.

— Не отдам, — он задумчиво клацает по экрану, скребёт трещину. — Что стоишь? Отбери, если лимит твоих касаний не исчерпан.

— Только так ты и умеешь веселиться, — сердится Тэхён.

— Не отрицаю.

— Отдай, — уже плюётся Тэхён. Он не умеет ненавидеть, но быстро учится. — Это не смешно.

— Верну, когда ты меня поцелуешь.

Не если, а когда. Тэхён ещё не дурак, чтобы вестись на провокацию. Он подхватывает вещи и уходит из полупустой раздевалки, на ходу снимая обёртку лечебной пастилки. Пихает прямоугольник под язык. Тошнота не уменьшается.
   
   
   
— Ешь, — приказывает Лиен, мама Тэхёна. На ней кофта крючком и старые джинсы. — Ты похудел.

— Неправда.

Лиен пожимает плечами и тушит сигарету об эпоксидную пепельницу в форме луны. Вообще-то она просто круглая, но Тэхён привык видеть в домашних вещах что-нибудь волшебное, чтобы не сойти с ума. Иногда это работает.

— Я тебе звонила, чтобы ты за молоком зашёл, — вспоминает Лиен, рассеянно дёргая ресницы. Привычка такая же древняя, как её джинсы. — Ты сколько весишь? Точно не похудел? Будут говорить, что я тебя не кормлю.

У мамы непростое сердце. Наедине с Тэхёном она более-менее напоминает ту женщину, которой была до превращения папы в винно-водочного монстра. Те же костлявые бёдра, тот же макияж.

А глаза иные. Тоже старые.

— У тебя и в вузе еду отбирают?

— Нет.

Она ковыряется ножом во внутренностях манго, в лоб интересуется:

— Бьют?

— Нет, мам. Никто ко мне не лезет.

— Нет, — тихонько повторяет Лиен. Вечерний свет опускается на её скулы ожогами. Ей, наверное, очень жарко. — А где твой телефон?

Тэхён кладёт в рот ложку рыбного супа, чтобы бубнёж получился максимально невозмутимым.

— В комнате.

— Покажи, — спокойно просит мама.

Она знает. Она знает. Она знает.

— Покажи, — повторяет она сухим, знающим голосом.

Тэхён тут же формирует панцирь из лжи:

— Я оставил его у Юнги. Вечером заберу, — и добавляет на автомате: — Прости.

Лиен не дышит первые три секунды. Сглатывает разжёванный кусок манго. Корчится, вскакивает со стула, выбрасывая нож в раковину, чтобы случайно не запятнать кухню кровью; траурно рычит:

— Я хожу в старых вещах и работаю, как проклятая, покупаю тебе телефон на последние деньги, а ты оставляешь его где попало? Ты знаешь, сколько он стоит?! Да кто такой этот, блять, Юнги?

Тэхён — рыцарь в доспехах, до него не дотронуться.

— Поверить не могу! Я заслужила ложь? Я тебя спрашиваю, жалкая паскуда! Даже в глаза матери не смотришь! Я тебя таким не воспитывала! За что мне всё это?

Тэхён — космонавт в межзвёздном пространстве, до него не дотянуться.

— Один шляется по барам и шлюхам, другой не может включить ёбаный мозг! У тебя же нет друзей! Нет и не было, так откуда взялся Юнги?! Я скоро подавлюсь этой ложью! Всем плевать на меня!

Тэхён — улитка в крепком домике, не разломать.

Лиен кричит так яростно и слюняво, что напоминает проповедника на мессе. Когда злость иссякает, она заваливается на стул, обхватывает голову руками и плаксиво дышит в бледное лицо Тэхёна:

— Ты становишься похож на отца. Всё тащишь из дома.

— Не говори так, — ужасается он.

— Не смей указывать мне. Уйди. Я не хочу тебя видеть. И Хангёль скоро придёт.

Хангёль скоро придёт = прячься.

Тэхён быстро линяет в комнату.

У мамы непростое сердце. В детстве Тэхён нередко болел, — и мама прижимала его, маленького и пышущего жаром, к груди, несла до кровати, напевала в ухо колыбельную и всегда подавала чай с чабрецом прямо в постель.

Это было давно. И болен Тэхён сейчас иначе. Он добирается до подушки на изодранных конечностях с сожжёнными пятками, лежит в холодной комнате и ничего не ест.

***

Чонгук в футболке с надписью FT아일랜드 сидит около автомата с газировками и клеит на телефон Тэхёна бумажную китовую акулу. По лицу видно, что не выспался. То-то же. Он поднимает глаза, когда Тэхён легонько наступает на его ногу.

— Ты портишь его.

— И тебе привет, — отзывается Чонгук. Рядом с бедром лежат две пачки: наклейки и сигареты. — Ты знал, что акулы не чувствуют боли?

— Да.

— Раз нет боли, то нет инстинкта самосохранения, — продолжает Чонгук, аккуратно разглаживая бумажное чудовище. — Нет боли — нет страхов. Это прикольно. Они как роботы, но без воскрешения.

Прикольно, ага. Даже когда Тэхён подставит нож к его горлу, он не дёрнется.

Не если, а когда. Поцелуи и вскрытое горло навевают одинаковую эмоцию — ужас.

— Так ты вернёшь телефон?

— Конечно, — кивает Чонгук, покорно вытягивая руку с украшенным мобильным, — если ты наклонишься и поцелуешь меня.

— Зачем ты это делаешь?

— Что?

«Травишь меня».

— Заставляешь. Смысл? Обоим будет неприятно. Вчера я всю ночь вычищал зубы пастой с древесным углём, — Тэхёну не очень-то помогло. — Мне было бы легче, если бы я сам решился на это. Понимаешь? Ты для меня... — никто, никто, — непривычен.

У Чонгука стерильный разум. В нём никогда не будет вызревать снисхождение. Тэхён не сможет назвать причину, по которой его тянет к такой бездушной машине, но он сумеет хотя бы немного очеловечить металл, если металл позволит.

— Ладно?

— Ладно, — просто соглашается Чонгук. Виснет ненадолго, потом кладёт телефон на землю. — Что ж, в этот раз ты выиграл. Забирай.

Тэхён наклоняется, напрягаясь, но Чонгук ничего не выкидывает: ни издёвку, ни руку. Он осторожно поднимает телефон, смотрит на экран и холодеет.

юнги, 18:18
погнали в парк пить 달고나, у меня горлышко болит

юнги, 19:50
спишь?

юнги, 00:34
ты гдеее? ты мне нужен

юнги, 03:40
🌚🐉
юнги, 03:41
я волнуюсь

И ещё куча сообщений каких-то картинок и грустных песен.

Тэхёну становится мерзко от себя. Он чётко видит картину: Юнги откашливается поджелудочной, давится болью в одиночку, жмёт на клавиши, пока пальцы скрипят от натиска колец с разноцветными стекляшками.

Тэхён не должен был так проебаться. Он упирается лбом в автомат с газировками и щёлкает по иконке Юнги.

Гудки — как пули — через одно ухо влетают, через другое вылетают.

— Хеллоу, — тянет Юнги на двадцатой секунде звонка.

— Прости, — по привычке говорит Тэхён.

— Йо, за что? — он шуршит сухариками. — Всё отлично. Я смотрю третий по счёту сериал, и во мне, наверное, тонна колы.

— Я думал...

— Эй, — обрывает Юнги. — Я знаю, о чём ты мог подумать, но брось это. Ты уж прости, но я вряд ли буду названивать, если соберусь умирать.

— Чувствую себя придурком.

— Ты и есть! Ладно, у меня тут мистер Хайзенберг толкает вдохновляющую речь. Увидимся. И знай, что я люблю тебя, бро.

Юнги сбрасывает. Если бы гудки были пулями, Тэхён был бы благодарен им за свою разлетевшуюся голову. Его впервые за эти сутки перестаёт тошнить.

— Ты выглядел эмоциональным, когда говорил по телефону, — чуть удивлённо (недовольно) замечает Чонгук. — Я начинаю ревновать. Кто это был?

— Друг, — Тэхён трёт искалеченное веко. Убирает телефон к сборнику шумерских поэм Энхедуанны и бормочет: — Подвинься.

Из Чонгука всё ещё вытекает декабрьская прохлада. В нём немного от человека. Тело — это обёртка, внутри он цельнометаллический, как на картинке. Поэтому холодный. И если в Тэхёне догнивают последние клетки, то в Чонгуке ничего не ржавеет. Вывихнутые движения и недосып — недолгий сбой.

Чонгук косится на Тэхёна, приподнимая угол губы, усмехаясь:

— А ты верный.

— Я тебе не собака.

— Согласен, — он втискивает улыбку между апатией и серьёзностью. — Ты щенок.

— А ты не умеешь разговаривать.

— Почему? Прекрасно же общаемся.

Тэхён вздыхает, поочерёдно давит костяшками на мандариновый синяк на щеке.

Чует: Чонгук желает поднять руку и прикоснуться к нему.

Не к синяку — к Тэхёну.

Думает: возьми сигареты и перестань мучиться, как же мне надоели эти скрытые угрозы, которыми сплошь и рядом напичкан воздух, хватит, просто, блять, хватит, пора завязывать.

Надо же, срабатывает. Чонгук курит Мэвьюс, пока Тэхён украшает пальцы наклейками. Угря — на царапину, кита — на заживший рубец. Чонгук хрустит шеей, бросает сигарету на асфальт, и она разбивается падающей звездой. Трещит, истлевая, как угольный реквием. Так звучат похороны.

— Сходим на свидание? — предлагает Чонгук.

Без неловкости, без энтузиазма. Будто всё равно, будто транквилизаторы всё ещё активированы.

— Чего ты хочешь от меня? — вдруг спрашивает Тэхён, запрокидывая голову кверху.

— Ты же услышал.

— Я не об этом.

— Кажется, я и впрямь не умею общаться, — не без раздражённости вздыхает Чонгук.

У самого Тэхёна кладбище желаний.

Построить сигаретного робота и назвать его доживи-хотя-бы-до-двадцати. Меняться одеждой, мыслями, плеерами и, может быть, телами. Смеяться. Сидеть на кухне и пить чай с чабрецом, как в детстве. Найти общих друзей. Выспаться. Приютить облезлого полудохлого кота.

Тэхёну хочется любить.

Но надо хотя бы с себя начать.

— Я хочу, чтобы ты воткнул нож в лицо.

Тэхён вздрагивает, случайно отрывая клейкую голову рыбы.

— Шутка, — без улыбки добавляет Чонгук, закуривая вторую.

Не счесть, сколькими сюрпризами наполнено тело Тэхёна: царапина над бровью, по которой сохнет Чонгук, сетки ссадин на локтях и коленках, папина метка под затылком. Синяк — это не страшно. Нехорошо, но не страшно. Гниение переболело и умерло, а пятнышко, как желток с кровью, осталось. Всего-то.

Тэхён никогда не попросит добавки.

А вишнёвый укус, оставленный вчера в раздевалке, жмётся к губам. Подарок Чонгука.