– Убей меня.
Уже не просьба – жалобный вой, мольба о пощаде, повисает в воздухе, оставаясь незамеченной. Какой уже раз его так приветствуют – Людвиг не помнит. Не хочет помнить – с каждым днем сознание пытается избавиться от ужаса, отказывается считать дни и недели, сладко лжет, и в неправду почти удается слепо верить. Ровно до тех пор, пока вновь не раздается крик.
Почти звериный, наполненный страданием, он снова и снова заставляет за голову хвататься в полном бессилии, невозможности хоть что-то сделать. Снова и снова напоминает о ничтожности великого Людвига перед чем-то, чего не вырезать клинком.
Существо снова кричит. Протяжно, душераздирающе, когтями полосуя собственную плоть в тщетных попытках от боли избавиться хоть на секунду. На бледном лице, еще человеческом, постепенно проступают узоры, сменяют белое черным. Чистое, неоскверненное – чуждым, демоническим, ужасным. Жутко красивая метаморфоза взгляд притягивает, и подчиниться приходится, впитывая чужие страдания.
Неужели так больно, когда твое тело разрывает на маленькие кусочки изнутри? Людвиг привык не думать об ощущениях врагов – лишь убивать, механически рассекать скверную плоть, выкашивать тварей толпами. А сейчас одна из них, нет, Лоуренс, забился в угол и прекрасно иллюстрирует ответы на незаданные вопросы каждым действием, каждым взглядом.
«Все будет в порядке», – беззвучно шепчут искусанные губы в ответ на немую мольбу в пока что человеческих глазах. Успокаивая Дьявол знает кого, даруя надежду на чудо. Чудо, в которое всесильная Церковь наставляла верить их, многочисленных покорных пешек. Чудо, которое они оба даже не пытаются ждать.
Демоны – жестокие твари, демоны – абсолютное зло, ибо ничто не может быть коварнее тварей из Ада. Еще юнцом Людвиг без сомнений внимал словам проповедников, несших абсолютную чушь всем воспитанникам, беспрекословно подчинялся каждому приказу святых, не смея ослушаться. Всю жизнь при Церкви он верно служил, не щадя ни единого врага «их общей» веры. Всю жизнь привыкший замечать мельчайшие подробности глаз в упор не видел гигантской паутины, заплетшей взор всем охотникам на нежить. И даже сейчас, сидя в покосившейся конуре на краю мира, Священный Клинок до сих пор не уверен, смог ли избавиться от нее целиком.
Лоуренс тоже не знает. На каждый вопрос, на любую попытку докопаться до истины, до гнилых корней Церкви, внятного ответа невозможно получить даже от «человека». Лишь невнятное бормотание о проклятии и желании умереть. Проклятии, которое раз за разом обращает в чудовище и в конце концов оставляет в уродливом теле навеки.
Надежды больше нет, так говорит Лоуренс в редкие минуты бодрствования без боли, руша все глупые-наивные надежды одним своим взглядом. Убитый, разорванный в клочья изнутри, от самого сердца. Преданный всеми, кто был с ним с самого начала, ставший плохим подопытным кроликом и выброшенный за ненадобностью, он свою никчемную жизнь в руки Людвигу не вверил – впихнул, позволяя что угодно сделать с нею, искалеченной и почти на части развалившейся.
А Людвиг, как истинный герой, до сих пор пытается что-то исправить, совершить невозможное. Но выше головы не прыгнешь, и когда судорожные всхлипы стихают, Людвигу все чувства кричать хвататься за клинок. Или бежать прочь.
Лоуренс, нет, ч у д о в и щ е, выпрямляется во весь рост и ломает хриплый голов в попытках выговорить два чертовых слова.
Убей. Меня.