Действующие лица:
Люди:
Чан - единственный сын уважаемого зодчего.
Джисон - бродячий музыкант.
Чанбин - жрец в общине Матери, Танцующий с духами.
Хёнджин - жрец в общине Матери, целитель, Танцующий с духами.
Божества и духи:
Феликс - Золотой Лис, Хозяин Божьей Чащобы, Дух Урожая и Богатства.
Старший Мин (Сынмин) и Младший Нин (Чонин) - огненные еноты, духи-защитники посевов и скота, слуги Феликса.
Минхо - Божество земных недр, Горный Король, Покровитель горняков, брат Феликса.
Из сборника “Лисий романс. Истории, рассказанные Королевичам” придворного барда Хан Джисона.
"Тот город стоит у Русалочьей реки и граничит с Божьей Чащобой близко - три дня верхом по королевскому тракту, и вот уже тёрн повсюду. Всем известно, тёрн - забава духов. Играются с ним как кошки с пряжей, сами не путаются, других - запросто. Забирают в самую глушь и с концами.
И вот, стало быть, зовётся тот город длинно и загранично, на картах значится далёкой волостью и с королями не знается. Первобытные эти места, волшебные. Там живут духи, не притесненные человеком, правят боги, не забытые и не замененные. Это вам не столица, где не то что сильфов, кобольдов едва ли увидишь!
Местный люд гостеприимен и трудолюбив, сеет пшеницу, лен и суданскую траву. Поклоняется Божьей Чащобе, потому как в самой её глубине живёт Золотой Лис - божество Урожая и Богатства. Много у него имён. В столице он - Финис, в горных деревнях - Фин, у моря - Фаус. Здесь же зовут Феликсом, "плодородным", стало быть. Мать его - сама Природа, отец - жгучее Солнце. Пять человеческих столетий он прожил, а на вид - мальчишка. Гибкий как тальник, юркий и озорной. Отцовы поцелуи на его щеках блестят золотыми крапинками.
Есть у него свита - два огненных енота Старший Мин и Младший Нин. Кто-то знает их как защитников посевов и скота, кто-то - как духов-пакостников и бессовестных воришек. Случилось мне видеть обе их ипостаси, наглость этих божков я испытал на себе. Музыканты из них гожие, как ни глянь. Я многое подхватил у них, и, может статься, именно эти знания сделали меня таким прекрасным поэтом.
История, которую я хочу рассказать, случилась в начале вришика, октября по-нашему. Есть в тех местах такой праздник - Спожа называется. Семь дней без продыху гуляют чудные люди, задабривают духов песнями и травяным пивом, а духи в ответ пляшут с ними, не таясь, и обещают тёплую зиму. Жил в то время удалой парень Чан, сын зодчего. Лицом гож был и делом, да вот характером не вышел - спеси хоть ложкой черпай. Двадцать три уж стукнуло, а всё о себе да и себе думал, женитьбы как огня боялся и всем влюбленным в него отказывал жестоко. Искал счастье лишь в неуёмных заигрываниях, эле и азартных играх с приятелями, такими же неприкаянными.
И вот накануне Спожи отец его озлобился и строго-настрого наказал сыну…”
///
- Чтоб я на плясках жену себе нашел. А не найду - на порог могу не заявляться.
В трактире душные запахи пота усталых тел, горячего вина со специями и фирменного гуляша Госпожи Ру. В уголке, куда не попадает маслянисто-желтый свет свечей, едва слышатся унылые, но очаровательные струны лютни. Те теряются в радостном гвалте захмелевших мужиков, что лихо и без вкуса отмечают начало Спожи и вместе с тем сегодняшнюю победу на Ярмарке - вон, тыква того сухопарого лысого старикашки взяла главную награду: десять тысяч золотых солнц, выделенных Городским Советом, и двадцать тысяч серебряных лун лично от Первого Бургомистра, которые сейчас этот склочный фермеришко, не мешкая, просаживает. Вообще, Чану нет дела до чужих денег, как-никак, если к концу Спожи у тебя в кошеле остался хоть один медяк, считай праздник ты прошляпил. Скупиться в Неделю Духов - это, как сказали бы столичные франты, моветон. Но Чан имеет несчастье знать старика с тыквой лично - то папаша Соён, что на днях чуть не насадил Чана на вилы, обнаружив того в амбаре с полуголой дочерью на коленях.
Чан стреляет в сторону галдежа раздраженным взглядом и наклоняется ближе к Хвануну и Чанбину, чтоб погромче продолжить свою мысль:
- Но из дома меня никто не выгонит, уж я-то знаю. Батька к концу праздника перебесится. Я всё-таки его единственный сын. Где он ещё такого найдет? В лопухе?
Хванун хохочет, говорит, что да, ни для кого не секрет, что у многоуважаемого зодчего Бана жёны долго не задерживаются. Отец Чана нередко говорил сыну, что именно по воле богов его - кормильца семьи - мужское начало сейчас такое слабое, якобы в назидание за прошлые ошибки. Таких “прошлых ошибок”, Чан знает, было не счесть: и волевые дамы из столицы, и богатые купчихи с северных краёв, и пахнущие солью рыбачки с южных деревень, и здесь, в Русалочьих Владеньях, он игрался как минимум ещё с двумя, прежде чем встретил чанову мать и свою первую законную жену. Одни только боги ведают, сколько бастардов он наплодил до того как плодить стало нечем.
- Сдаётся мне, - вклинивается Чанбин, что в божественном разбирается получше них двоих, - он думает, что образ жизни дамского угодника рано или поздно лишит и тебя возможности получать удовольствия.
Чан открывает рот ответить, что из него угодник такой же как из Чанбина трезвенник, и вообще, он мог бы взять в жёны Соён, если бы не её полоумный папаша, но тут зал сотрясается от волны пьяного хохота, и слышно, как этот самый папаша, будто подтверждая собственную неадекватность, нетерпеливо и грозно тормошит бродячего музыканта - мальчишку в затененном уголке трактира, которого по слухам, занесло в их земли с торговым караваном.
- Ну, малец! Сколько можно блеять? Чай, не на похоронах! Ты на струнах-то пошустрее, пошустрее бренчи, ну!
В это же мгновение под умелой рукой занимается веселый мотивчик, и Чанбин, хрустнув пальцами, перемещает свою фишку по игровой доске. Сегодня он планирует отыграться и вернуть свои кровные золотые, что томятся сейчас в мошне у Хвануна. Последний самодовольно хмыкает и уступает свой ход Чану, привычно подначивая:
- Что, запрёшься в амбаре назло всем? А если судьба твоя именно на гуляньях найдется? - шутливый тычок в бок. - Остепенишься, а?
- Девицам на радость бегать? Они же все как одна столбом стоять будут, как их ни пугай, - Чан допивает залпом остатки эля и требовательно машет пустым кувшином, завидев трактирного слугу.
Он думает, что если “остепениться” значит “променять свободу на удушающие узы брака”, то ему не зазорно и дальше пожить как “дамский угодник”.
- Тогда надень маску Лиса, делов-то.
Чанбин на слова Хвануна живо отвлекается от игры и отвечает с долей порицания:
- Не может быть на празднике два Лиса. Запрещено это.
- Ох, как же тошнит от твоей правильности, целибатный ты наш.
- Моё воздержание закончилось год назад, болван. Ходи давай.
Но Хванун через себя не переступит, не уймётся так просто. Зачастую за свой длинный язык он получал по сопатке от тех, кто тонул даже на мелководье тупых сарказмов.
- Ах, как же я мог забыть, - нарочито не спешит, не перемещает свою фишку. - У вас же, жрецов, невест не берут? Только женихов?
- Смотря что ты имеешь в виду под словом “брать”, - Чанбин наполняет себе чарку. У него нет желания ставить на место в словесной перепалке, он может сделать это на игровой доске. Чан видит, как тот сосредоточен на фишке Хвануна.
Чанбина невозможно смутить подобным. Он отказался от возможности создать семью, будучи ещё ребенком, и не по своей воле. Младшего сына лорда - шестого по счёту - куда-то необходимо было пристроить. Сейчас, в двадцать два, Чанбин совсем не жалеет, что своё отрочество посвятил жреческой академии, а начало юности - Общине Матери в этом глухом, никому неизвестном городе. Чан за всё время их дружбы не часто спрашивал его о предпочтении пола, но, если спрашивал, Чанбин без ужимок отвечал, что бёдра юношей привлекают его также сильно, как и женские. Хванун затесался в их компании недавно, оттого и не упускал возможности испытать шкурку Чанбина на прочность.
Но сегодня ему не фортит. Горсть золотых солнц из мошны возвращаются обратно владельцу, но Хванун не сильно расстроен - пусть он и позволил Чанбину обыграть себя, несколько ходов назад он всё равно обобрал Чана как липку. Последний сидит в меланхоличном молчании, прислушиваясь к матерным частушкам мальчика-музыканта, что то и дело прерываются громоподобным хохотом выпивох.
Любопытно. В их город редко наведываются барды - слишком далеко от королевского седалища, но этот год необычный уже тем, что бард заявился аккурат к гуляниям. Спожа - безумный праздник, и напившиеся фермеры лишь малая доля того, что ждет городок после сегодняшней ночи.
Ночи Охоты.
От одной только мысли настроение Чана портится окончательно, и верный эль совсем не хмелит, а так хотелось бы упасть в небытие на всю неделю. Слова Хвануна о втором Лисе жужжат в голове беспокойным ульем, и Чан спрашивает на пробу, прикидывая, не аукнется ли ему эта идея:
- А кто нынче за Лиса? Знаете?
Чанбин, воодушевленный победой, уже раскладывает фишки для новой партии.
- Говорят, что Ли Дэхви.
Хванун равнодушно пожимает плечами:
- Но тебе в любом случае никто не скажет, дорогуша.
Чан Дэхви знает мельком - то юнец-подмастерье у Второго Бургомистра, хозяина гончарной мастерской, что на Каолиновой улице, и если его действительно выбрали для роли Лиса, понятно, кто заплатил за это. Чан мысленно извиняется перед мальчиком и, без какого-либо стыда спрашивает:
- Думаю, никто не будет против, если я немного потесню малыша, да же?
Чанбин уже без особых энтузиазма и укоризны - два кувшинчика эля превратили его в хлебный мякиш - машет ладонью, мол, валяй, и добавляет шутливо с налётом мрака:
- Надеюсь, Чани, твоя способность выходить сухим из воды сегодня сработает, а если нет, я притворюсь, что никогда тебя не знал.
Джисон, навалившись всем весом на дубовую дверь, выходит на свежий воздух весь взмокший. Скорая ночь холодит неприветливым ветром и ледяным сиянием звёзд. Перед ним переулок шумит даже шибче чем днём: бесстрашная детвора с хохотом и визгом спешит на главную улицу, собирая по пути всех бездомных собак; то тут, то там с треском закрываются ставни, гаснут лампы, на воротах стучат засовы, но никто не меняет рабочие одежды на ночные сорочки, а грубые ботинки на домашние тапочки, вместо этого среди масляных фонарей пестрят яркостью выходные наряды, стучит по брусчатке до блеска начищенная обувь, и ветер треплет атласные ленты в тугих женских косах.
Потоки людей жидкими, но нескончаемыми придатками вливаются в общую цветастую колонну на главной лице. Среди них теряются и неумолимые пьянчуги, на которых Джисон не далее как час назад истратил весь свой голос.
Всё это своими оживлённостью и неумолимой атмосферой скорого веселья похоже на столичные карнавалы, что Король изволит ставить каждое лето. Джисон провожает взглядом то, куда все держат путь - к необъятному серо-желтому полю суданской травы - и думает, что то, что совсем скоро там начнется, не увидеть ни в одной столице мира. Так ему на днях сказал Хёнвон, его верный, неожиданный спутник и знаток всех столиц.
Хозяйка трактира Госпожа Ру стоит у открытого настежь окна и тоже выглядит по-особенному: длинное красно-оранжевое платье, подвязанное вышитым цветами поясом под самую грудь, и плетеный обод в тон, что аккуратно украшает ее маленькую голову. Слышится её строгий, наставляющий сына, голос:
- Узнаю, что опять с дружками своими по чужим полям шастал, за уши оттаскаю, слышишь? - в ответ раздаётся невнятный мальчишеский протест, но женщина мгновенно пресекает это: - Ты знаешь меня, Бомгю, не поскуплюсь! Маску бы хоть поприличнее нашёл - не бедствуем же. И рубаху в портки-то заправь, растяпа какой.
Она тормишит его вихрастую голову, отчего Бомгю пуще ворчит, ведь давно уже не юнец, поправляет на плечах бордовую накидку с кисточками, разглядывая себя в напольном зеркале, и вскоре замечает в отражении любопытного Джисона.
- Ах, уважаемый музыкант! - Госпожа Ру разворачивается к окну, когда разворачивается её сын. - Вы почему здесь стоите ворон считаете? Все уже давно веселятся!
Джисон мягко проходится по струнам, зная, что этой женщине, что выделила ему комнатку за полцены, очень по нраву и его игра, и он сам.
- Меня к месту пригвоздил ваш свежий наряд, добрая госпожа, глаз не оторвать, - Бомгю, услыхав это сладкое лебезение, корчит гримасу отвращения и поскорее скрывается в сенях. Джисон, между тем заметив легкий румянец на еще не старом лице Госпожи Ру, встречно интересуется: - А отчего же вы сами, так со вкусом прихорошившись, всё ещё не на выходе? Ведь действительно опоздаете.
- Куда уж опаздывать? - она едко усмехается, но рука то и дело поправляет выбившиеся прядки из косы. - Мне всяко поздно будет. Это же для вас, молодых духи-то пляшут, - Джисон силится умаслить её ещё, поддавшись юношескому порыву, но женщина отмахивается этих смелых фривольностей: - Ступайте. Ступайте уже, уважаемый музыкант. Там ваши песни придутся более к месту, чем здесь, у моего окна.
Ставни обиженно захлопываются. Джисон, не теряя времени, быстрым шагом уходит вглубь переулка. Спустя несколько мгновений сзади дубовая дверь таверны отворяется, выпуская юркого Бомгю, и тот, пряча бутыль с медовухой за бордовой накидкой, пробегает мимо, бросая Джисону на ходу смешливое:
- Тоже мне, ухажер заправский!
Главная улица взрывается сочностью красок и звуков, и Джисон тонет в ней быстро, как в меду тонет горячая ложка. В этих огнях масляных ламп, в ярких оранжевых сполохах бумажных гирлянд, в жирных запахах пшеничных лепешек и сладких булок, что пекут прямо здесь, в маленьких шатрах, он видит, как взрослые пьют и не хмелеют; видит, как дети толпятся у кукольного представления, и восторгу их нет предела; видит солнце и луну на каждом праздничном флажке, на каждом платке и каждой ленточке. Союз светил блестит в многочисленных руках золотыми и серебряными монетами, блестит дорогими брошками и талисманами в торговых лавочках, влечет к себе нежной таинственностью, ощущением древней силы, закрепившейся уважительной, ревностной любовью в сердцах всех, кто пришел в этот ночной час. Это их боги, думает Джисон, чужаку не пристало петь о них.
Чего уж лукавить, никому здесь не интересны его песни. Для тех же кутёжников в таверне он исполнял одно и тоже до хрипоты, потому как пьяному подавай то, что у всех на слуху, а новое не только для них - для всех - лишь унылое блеяние.
Почти так ему сказали в столице, на Грозовом Холме, где полгода назад проходило состязание бардов, и откуда его с позором погнали. И вот с той поры скитается он по западным землям, собирает разные сказки и поверья, чтоб на следующем состязании ему было о чём петь и чем бить.
Об этих дремучих краях Джисон узнал от Хёнвона, восточного торговца чудесами, к которому прибился на королевском тракте. Тот рассказал о Споже и том, что музыканты тут редкие гости и оттого желанные, и Джисон, полный надежд урвать себе хотя бы кусочек славы, отправился с ним по пути. Они явились в город как раз накануне праздника: шумная процессия из кузенов Хёнвона, его племянников и слуг, навьюченных мулов, нагруженных телег и передвижных шатров расположилась на площади и с того дня не двигалась с места. Прямо сейчас Джисон резво машет Хёнвону через разномастную толпу, видит, как тот складывает широкие ладони рупором и громко сквозь веселый гвалт желает ему удачи в эту ночь.
В эту ночь, полную безрассудств юности, детских чудачеств, суеверий и… любви. Нередко юноши и девушки находят себе пару именно на спожиных гуляньях, и в таких союзах народ видит прямое божественное вмешательство. Звёзды знают, поговаривал Хёнвон, к концу гуляний в своих руках ты будешь держать чье-то сердце, трепещущую пичужку, вверенное тебе на сохранение. Он не без хвастовства называл себя прекрасным ясновидящим, но что толку от таких туманных предсказаний, если прямо сейчас Джисону едва хватает денег, чтоб расплатиться с Госпожой Ру? Вот если бы Хёнвон увидел что-нибудь про его будущую славу… цены бы его ясновидению не было.
Джисон увязывается за молодёжью, что взбудораженными группками спешит на окраину города, к бесконечному серо-желтому полю - там суданская трава шелестит спелыми семенами и достаёт до небес. У всех молодых в руках праздничные маски: у кого-то из дерева, у кого-то из пропитанной клеем бумаги, простые из ткани или же богато украшенные - все они одинаково уродливые. Джисон смотрит на подсвеченные луной щели между стеблями травы, и чувствует, как необъяснимый мандраж сковывает нутро ледяными клещами. Он не уверен, хватит ли у него смелости сыграть в эту игру, испугать кого-то там, среди зловещего шепота стеблей, и не испугаться самому, ведь в этом весь смысл - выстоять, не проронить ни звука, чтоб человек перед тобой стал твоей судьбой.
Слышится шорох надеваемых масок, возбужденные смешки девушек и ехидные подначивания юношей. Зажженные лампы в руках городской охраны потрескивают, светят магически ярко, чтобы позже играющие нашли дорогу назад. Самый смелый мальчишка с воодушевлением хлопает в ладоши, вбегает в густоту поля первым, и когда во тьме исчезает его бордовая накидка, Джисон с громким восторгом узнаёт в нем задиристого Бомгю. Все остальные без мешканья, со смехом и боевым кличем пускаются в рассыпную следом. Стебли сочно ломаются под их быстрыми ногами, голоса рассеиваются дымкой далеко впереди, среди лунного света и трескучих шорохов.
Но не все здесь такие же храбрецы. Некоторые как и Джисон пришли без маски, только поглазеть. Парочка человек расселась недалеко и играет в кости, чтоб скрасить ожидание. Недалеко от них, на середине поляны шумная компания развела костер и теперь выпивает. Джисон не присоединяется ни к тем, ни к другим, пристраивается в сторонке среди пахучего смородинника, расположив лютню между раздвинутых колен. Долгое время стоит относительная тишина, лишь приглушенные испуганные крики и обрывки смеха то и дело доносятся из травяных глубин.
Однако затем Джисона резко бросает в лихорадочный жар, когда он слышит голос чистый, как горный хрусталь, слышит просьбу вкрадчивую, почти любовную:
“Спой мне, маленький лютнист”.
Крупные мурашки бегут по спине, и Джисон, полный неподдельного ужаса, резко поворачивается в сторону. Но вокруг всё так же: азартная игра в кости, безмолвная стража с лампами в руках и разморенные от тепла костра выпивохи. Хёнвон как-то посреди тракта обмолвился, что в местных лесах и полях живут настоящие духи и божества, но сказано это было снисходительным тоном, мол, во что только люди не верят, однако тут потусторонний голос вновь звучит, и Джисон уже уверен, что не откуда-то из воздуха, а в собственной голове:
“Не пугайся меня, для тебя я не буду страшен. Коснись струн, маленький лютнист, и спой мне поскорее”.
Никогда до этого Джисон не пел для невидимых слушателей. Его голос в начале устойчивый ломается от неловкости, пальцы деревенеют, но не сдаются.
“Ещё”.
Он продолжает наперекор ползучему чувству страха. Эта баллада не исполнялась ещё нигде, но прямо сейчас что-то невероятное внутри него нарастает мощью, пение драматично обрывается, чтоб вновь плавно подняться и на пике привлечь к себе внимание не только зевак, но и бесстрастных стражников.
“Ещё” - призрачный покровитель настойчив. Тихонько пульсирует свет ламп в такт острым искристым звёздам. Джисон проникается таинственностью этой праздничной ночи и хочет закончить медленно как и начинал…
Как вдруг из глубин суданской травы раздаётся одиночный вопль ужаса.
Все вскакивают со своих мест. Стражники поднимают лампы повыше. Кто-то, хихикая, шепчет за спиной зловещее: “Началось”.
Короткому воплю вторит вопль длиннее и громче, затем еще один и ещё… Джисон понимает, что именно началось, когда сквозь истошные крики прорезается громкое, полное страха и обожания:
- Лис! Лис здесь! Берегись!
Раздаётся немилосердный треск сломанных стеблей, смех и женский визг. Поле оживает, шевелится, осыпается на землю горстями зёрен, разрывается новыми проходами, когда юноши и девушки - все раскрасневшиеся и тяжело дышащие - одни за другим выбегают на свет ламп. Джисон не додумывается уйти в сторону, кто-то задевает его в этой пестрой суматохе, и деревянная маска с бурундучьей мордочкой падает ему под ноги.
С Чана слетело уже десять потов. Всё-таки пугать кто-то - то ещё занятие, но он не жалеет, что решился на такую авантюру. Все в самом деле шарахаются от него, все как один вопят, наконец, никто не смотрит на него глазами лани с мыслями позвать провести время. Сейчас Чан думает, что на Спожу нет ничего лучше, чем играть Водящего-Лиса: ничего делать не надо, бегай себе, рычи, кричи на всех и вся.
Вскоре поднятый им гвалт стихает. Многие уже повеселись как следует и вышли к огням, но празднование продолжится на гуляньях, и Чану бы тоже поспешить, ведь оглянуться не успеешь, Чанбин упьётся в драбадан и оставит его с тремя каплями на донышке.
Маска Лиса, купленная в тайне у малыша Кая, прошлогоднего Водящего, сейчас поднята на макушку, и Чан, стирая скопившийся пот над губой, резво шагает вон из поля. Ветер словно ведет тихую беседу с верхушками трав, с небом сливового цвета, с землей, что хрустит под подошвой протоптанной дорожкой. Тишина убаюкивает этими звуками, и Чан чуть щурится от приятной сонливости. Однако длится это недолго: ветер стихает на короткое мгновение, чтобы после, слово заклятый враг, ударить в спину. Чан чувствует, как по загривку проходит колючая дрожь, будто чьи-то ледяные руки коснулись его позвоночника, и поворачивается, уже зная, что за спиной кто-то есть.
Где-то в двух саженях от него в черной щели между стеблями красным золотом поблескивает маска Лиса. Не такая, как у Чана - простенькая из дуба, покрытая лаком, а исполненная более искусно и дорого. Такие красивые вещи не всякий купит, но ученику Второго Бургомистра это по карману. Юноша перед ним того же роста, что и Дэхви, стоит тонкий, как тростинка, голова наклонена чуть в сторону. Глаза сквозь прорези не видны, но Чан ощущает нутром, как они скользят по нему в недоумении. Уже хочется прервать эту неловкую паузу, рассмеяться по-дружески, сказать, дескать, прости, любезный, что отнял от твоего пирога приличный кусок, но тут Чана опережают внезапно не голосом Дэхви. Более того - вообще не голосом.
Звук чужих мыслей в его голове складывается в оскорбленно-смешливый вопрос:
“Решил потягаться со мной, самозванец?”.
Страх стягивает горло крепкой бечевкой. И вновь поднимается ветер, но трава больше не шепчется с ним. Она клацает кровожадно и остро как невидимые волчьи зубы.
“Бом-бом-бом-бом!” - по-заячьи стучит сердце. Чан несется сквозь хлесткие стебли к свету, но тот как в кошмарном сне уходит всё дальше и дальше. Маска фальшивого Лиса теряется где-то далеко позади, среди зигзаговых тропинок, но плевать, ведь Чану на пятки наступает Лис настоящий. В глазах плещется паника, ноги запинаются за выбоины, но бегут дальше, а в голове - призрачный мальчишеский смех:
“Поиграй со мной! Станцуй со мной! Ты должен мне жертву, самозванец!”.
“Бом-бом-бом-бом!” - вторят сердцу ритуальные барабаны, и клацание зубастых челюстей становится всё громче. Тени вытянутых волчьих морд пляшут вдоль стен из трав, хватают за плечи, искривляются спиралью, цепляются к ногам как усы плюща и также легко отрываются, словно играючись. И никак не избавиться от озорного голоса в голове, от золота прекрасной маски, что пылает огнями карнавала. Но то огни морока, а настоящие - всё ближе. Уже не помня себя, Чан прибавляет ногам скорости, чувствуя скорое спасение.
На тропинку прямо перед носом выскакивает какой-то дурень в маске бурундука, и Чан со всего маха припечатывает его своим телом к земле.
- Не ешь меня! - хнычет бедолага. - Ради всего святого, что в тебе есть, не ешь!
Чан одним рывком поднимает его как тряпичную куклу - “Черт бы его побрал, как не вовремя!”.
- Убирайся пока не поздно! - и жестоко толкает в стену травы.
Для меня уже точно поздно, понимает он, когда тени сгущаются над ним. Луна белая как яичная скорлупа прячется за облаками, и в этой тьме сквозь позолоченные прорези на него смотрят глаза - тонкие яшмовые кольца вокруг вертикальных зрачков. Но смотрят не с желанием раздавить Чана как блошку, а с высмеиванием, с игривой мыслью, что сколько бы Чан ни бежал - далеко не удасться.
Кто бы ни являлся на самом деле Водящий - мальчишкой-гончаром с Каолиновой улицы или же Хозяином Божьей Чащобы - он ниже, худее, и Чан в случае чего без труда выбьет из него весь дух, однако незнакомец сбивает с толку пугающей самоуверенностью и довольством, он не стесняется властвовать.
Они садятся лицом друг к другу, потому что игра окончена, и Чан обязан сделать то, что ему велят. Перед ним мешочек с тесьмой, а внутри лиловыми шишечками липнет чертополох, и крапива жгучей змеёй жалит кожу.
“Плети, самозванец” - приказной тон из-под маски.
Чан со скрытой злостью думает, что был бы очень не против сорвать эту маску, поглядеть, будет ли божество таким же дерзким, когда его лицо раскроют, а потом одергивает себя: разве может Лис по-настоящему сидеть перед ним?
Луна освобождается от облаков - то одно из тысячи обличий Матери Природы - оглаживает красно-золотую маску Водящего молочным светом. Руки Чана горят огнём. Колючки заседают глубоко под кожу, пускают бусинки крови в складки, отчего кажется, словно пальцы опутаны красной нитью. Вскоре шевелить ими получается только с натугой и нетерпением. Но всем известно, кровь в Ночь Охоты - жертва для духов. Чан не впервые плетет венок на Спожу - в отрочестве он несколько раз попадался в ловкие руки Водящего - но сейчас он впервые ощущает присутствие того, в чью честь горожане пьют и пляшут на капище каждую осень. Завязка шнурка обхватывает стебли, затягивает в тугой узел, и Чан опускает колючий, пропитанный кровью, венок на голову Водящего, как того требует обычай.
- Кто ты? - язык его словно живёт своей жизнью, озвучивает то, что так назойливо вертится в мыслях.
- Феликс, - голос юноши наконец обретает звук, ощущаемый слухом, а не мыслями. В нем почти детское недоумение: - А кто ты?
- Тоже Феликс, - Чан усмехается, встаёт, когда поднимается Водящий.
- Пугало огородное, - словно действительно лисье фырканье, расстроенное чановым обманом, но недолгое. Незнакомец, так легко назвавшийся именем божества, берет руки Чана в свои, маленькие и холодные. Царапины перестают кровоточить, шипицы исчезают, больше не вонзаясь в кожу, и страх уступает место приятному волнению и любопытству.
- Кто ты? - Чан забывает, что повторяется. Его голос звучит уже тише, теряется среди мягкого шелеста трав. Блестящие жёлтые глаза не моргают, воля сопротивляться им слабеет.
Они смотрят друг на друга, не переставая держаться за руки, пока луна снова не скрывается за черным полотнищем. Но прежде чем тьме окутать их, Чан храбрится, позволяет себе дерзнуть, приподнять чужую маску, но совсем немного. Маленький нежный подбородок, совсем еще мальчишеский и темно-розовые губы с верхними острыми уголками - большее разглядеть Водящий не позволяет. Чан видит, как эти губы на мгновение искажаются в ухмылке, а когда луна отодвигает шторы облаков, перед ним никого уже нет. Его растерянность спугивает радостное тявканье.
Пушистый лисий хвост мелькает среди трескучих стеблей, растворяясь в ночи, но вернувшись позже в город, Чан решит, что это ему привиделось.