Письма пришли во вторник. Оба в одинаковых конвертах и худые, в отличие от рекламных брошюр. Японские ножи как всегда самые острые, — меч самурая — а интернет-магазин «Четыре лапы» объявляет распродажу в честь «мохнатой пятницы». Большие скидки на намордники и щенячьи пеленки.

Когда Сиэль проверял почтовый ящик, Себастьян увидел кошку на другой стороне улицы. Он рванул вперед, выбивая комья из-под газона. Сиэль натянул поводок и уперся пятками в землю. Себастьян — это монолитный и полуторагодовалый сплав из тугих мышц.

— Стоять! Я сказал, стой, Себастьян!

Пес не слышал или не хотел слышать. Пока он заливался лаем и испытывал руки Сиэля на прочность, пушистая черепаховая кошка подняла хвост трубой. Она быстро перепрыгнула на крышу дома по мусорным бакам и трубе, а уже оттуда, сверху вниз, воззрилась на маленького человека и его огромную черную собаку.

Себастьяна такое положение не устраивало. Он рванул с еще большей силой, надеясь добраться до дразнилы любыми путями. Поводок уже не казался таким крепким, как раньше — скорее нить между человеком и зверем. В последнее время Сиэль все чаще осознавал необходимость в услугах кинолога.

Из окна соседнего дома выглянула курчавая, седая голова.

— Какой непослушный и скверный цепной песик! — крикнула миссис Виктория и помахала кухонным полотенцем в синюю клетку. — Держи его подальше от Антуанеты! Бедная моя девочка, так напугалась!

Сиэлю, наконец, удалось усмирить собаку. На несколько секунд: этого хватило, чтобы повернуть голову в сторону соседки.

— Не беспокойтесь, мэм, — он отер со лба пот. Еще немного и доберман бы вырвался. Во всяком случае, об этом твердило напряжение в руках и икрах, словно по ним долго и неумолимо пускали ток. Так, что там с «мохнатой пятницей»? О, намордники. Кучу намордников и цепь потолще. А еще — кинолог. — Мы уже уходим. Себастьян, домой!

Миссис Виктория покачала головой: «Твоя сердобольность, мой мальчик, когда-нибудь доведет тебя до беды!»

Она знала, что Себастьяна взяли из приюта годовалым "щенком". Псу грозило усыпление, и Сиэль решил попробовать свои силы. Тогда он действительно верил, что справится, а доброта и любовь спасут животное, которое предали.

Письма пришлось затолкать за пояс и сделать это быстро, чтобы вновь ухватить поводок обеими руками.

— Домой, Себастьян, домой! — Пес и ухом ни повел, а Антуанета издала мяуканье, похожее на весьма презрительное. Силы заканчивались, а в арсенале Сиэля оставалось лишь последнее средство. Он вобрал в легкие побольше воздуха, прежде чем крикнуть:

— Кушать!

Себастьян забыл о кошке и легкой рысцой направился в дом. На пороге он нетерпеливо обернулся, при этом не виляя хвостом, а сосредоточенно и цепко оглядывая человека: «Поторапливайся». Казалось, что это Себастьян ощущает себя хозяином, а не наоборот.

<center>***</center>

Сиэль зарегистрировался в «Белом слове» в мае и не ожидал, что уже в июле будет иметь на руках несколько переписок. Он едва ли присматривался к церковной службе, но отец Густав, приглядывавший за ним с детства, рекомендовал ему побыть волонтером в роли духовного наставника. Сам отец Густав совмещал работу в местной церкви с тюрьмой, курировал «Белое слово», в котором, помимо монахинь и монахов, были и добровольцы.

Целью «Белого слова» было наладить контакт отвергнутых не только с миром, в лице понимающей души, но и с самим собой. Сиэль слышал, что в организации встречались даже члены духовных сообществ, к которым отец Густав относился с некоей настороженностью. Бывало, что заключенных приобщали к религиозным школам.

Хотя чаще всего на вопрос: «Поговорим о Господе нашем и сыне его Иисусе?» — заключенные отвечали категоричным «нет». Однако из ста опрошенных хотя бы десяток согласятся обсудить Бога: пять из них, чтобы излить душу, «почему этот дед допустил, чтобы я стал плохим мальчиком и сел?» — а другие пять захотят потратить кучу свободного времени с пользой для себя.

Сиэлю предстояло попробовать себя в качестве духовного путеводителя: для тех, в кого перестали верить, кого боятся, презирают и ненавидят. В конце концов, он был из тех людей, кто верил во второй шанс.

Писем от заключенных было два. От Пэри Митчела и Себастьяна Михаэлиса. Они начали переписываться примерно одновременно, но от Пэри успело скопиться четыре письма, а от Себастьяна всего три.

Пэри сидел за угон машин. Парень двадцати лет, которого на воле ждала трехлетняя дочь по имени Мэгги. Он души в ней не чаял, но его любовь была сродни любви подростка к брендовой игрушке. Большая часть писем была про Мэгги — как акт совести перед самим собой «я же отец и должен любить своего ребенка» — а так же друзей, которые влияли на Пэри в течение всей его недолгой, но бурной жизни.

Больше всего Пэри хотелось: а) сходить с дочерью в парк и выиграть для нее плюшевого медведя; б) посетить футбол; в) встретить с матерью его ребенка рассвет на море (в этом Пэри проявлял романтичные ноты своей души, главное оставалось за малым: найти мать ребенка, так как она уехала, оставив дочь на бабушку); г) надраться ледяного «Dab» с креветками.

Для Сиэля было важным то, что Пэри был готов к трансформации и переосмыслении жизненного пути. Люди вроде него требуют четких ориентиров, они восприимчивы к чужому мнению и даже — целям. Мать назвала бы Пэри бесхребетным дурным мальчонкой, которому не повезло угодить в плохую компанию.

Себастьяну было двадцать пять лет, два года из которых он провел в тюрьме. Холост, детей нет. Из личного дела, с которым удалось ознакомиться в кабинете отца Густава, он сидел за убийство.

— Боюсь, падре, я не настолько уверен в своих силах, чтобы работать с такими заключенными, — заявил Сиэль сразу же, как только закрыл тонкую папку.

— Такими? — переспросил старик.

— С убийцами. Не думаю, что я смогу помочь ему хоть чем-то. Я не настолько опытен.

— Он молод. Вы почти ровесники. Уверен, тебе будет полезно. К тому же случайных писем не бывает. Заключенных в такой же степени ведет рука божья. То, что этот человек выбрал именно тебя, не случайно. Ты так не думаешь?

И Сиэль не мог на это возразить.

Письмо от Себастьяна всегда было менее многословным, но грамотно написанным, в отличие от того же Пэри, который писал «тачька» и «дачурка».

Себастьян возможно даже знал Пэри лично. Он писал: «Контингент здесь пестрый, человеку вашего душевного склада пришлось бы здесь нелегко, возможно, даже — невозможно категорически. Вас удивляет, что я говорю о вашем душевном складе спустя всего пару писем? Когда находишься в таком месте, внимание к деталям и жадность к свежим портретам возрастает неимоверно. Я перечитываю ваши ответы по нескольку раз и ценю их полезный объем и душевность. В анкете было указано, что вы новенький. Предполагаю, что общение с местными вас способно отпугнуть. Но, надеюсь, со мной этого не случится».

Еще Себастьян находил отдушину в книгах и физических упражнениях. Несколько раз вынужденно вступал в драку, но не расписывал и не жаловался: «Не хочу пугать грязными реалиями. Скажу просто — больше ко мне не лезут».

Про личную жизнь ничего не рассказывал, лишь интересовался о Фантомхайве: живет ли он один, женат? Чем увлекается?

Манера письма выдавала некоего тоскующего интеллигента, но никак не убийцу. Как ни странно, это пугало и одновременно заинтересовывало.

В последнем письме Михаэлис написал:

«Не люблю распространенные «бла-бла» не имея возможности смотреть человеку в глаза. Мистер Фантомхайв, раз вы все же решили вступить на путь духовного наставника, то приходите. Так и быть, предоставлю вам в своем лице наиценнейший опыт».

<center>***
</center>
В частной тюрьме «Бастал» встречи с заключенными проходили по субботам. Сиэль приехал до обеда, к одиннадцати.

Его встретил крупный охранник со странной фамилией Бигерз. Бастал и Бигерз, или Бигерз, который работает в Бастал — звучит.

— Фантомхайв к Себастьяну Михаэлису, — сверился он со списком и проводил Сиэля в комнату досмотра, где еще один служащий — родинка на кончике носа — осмотрел его на наличие запрещенных вещей.

— А Библию можно передать? — поинтересовался юноша.

Бигерз не то хрюкнул, не то крякнул:

— Вы святой отец?

— Нет, но…

— Я так и подумал! Слишком молодой, — покачали головой, — и поверьте, мистер, у них хватает книг, включая этих… самых! И по большей части они предпочитают ими подтираться. Да простит меня господь! Скверные вещи тут творятся, что ни говори. Да.

Сиэлю пришлось оставить книгу: он возьмет ее в другой раз. Возможно, после личной встречи, ему будет что выделить карандашом для Михаэлиса. Нечто особенное. В голове почему-то вертелось Послание Иоанна.

«Если говорим, что не имеем греха, — обманываем самих себя, и истины нет в нас». Казалось, что это могло подойти.

Сиэля посадили на облезлый металлический стул, за прозрачной перегородкой было пусто.

— Ждите пару минут, сейчас его приведу, — сказал Бигерз. От его шагов пол слегка вибрировал. На стенке перегородки сидела муха. Как пятно грязи. Сиэль лениво смахнул ее и огляделся. В зале сидело несколько людей, кое-кто уже общался под присмотром охранников. Через еще один стол щерился в улыбке темнокожий. Он улыбался девочке лет трех, сидящей на коленях пожилой женщины. Детская рука тщетно пыталась потрогать руку отца (или брата?) через стекло. А это мог быть и Пэри. Хотя сколько еще таких, как он?

Распахнулась дверь, за ней показалась решетка и еще одна стальная дверь. Сначала появился Бигерз, похожий на слона, следом за ним заключенный в сером комбинезоне, а уже за ним шагал еще один охранник. Оба последних на фоне Бигерза казались лишь крепкими щепками.

— Михаэлис, шагай резвей, — говорил безымянный охранник. Он скорее ворчал, чем сердился.

— Если бы кое-кто передо мной топал резвей, я бы непременно шел рысцой гепарда. Так бы вы меня и видели.

— Поговори еще.

Заключенный увидел Фантомхайва и встал на месте, как вкопанный. Бигерз толкнул его в поясницу, и Михаэлис сел на стул. Лязгнул металл.

Сиэль поздоровался.

— Себастьян Михаэлис?

Мужчина выглядел на свой возраст. Он был высокого роста, подтянутый брюнет. На вытянутом, скуластом и бледном лице наиболее примечательными казались умные и чуть насмешливые глаза, а так же подвижный и длинный, под стать лицу, рот.

— Забавно, — промолвил мужчина. — Я ожидал этакого духовного магната или, на худой конец, монаха в футболке «Мир, любовь, бубль-гум», а явился целый купидон. Сэр Синие глазки. Рубашка не жмет? — Разумеется, имелся в виду цвет рубашки. Сиэль не нашел ничего лучше для первой встречи. Нечто чуть более формальное, но при этом ненавязчивое и вежливое. Белое.

У Себастьяна была правильная и хорошо поставленная речь, но говорил он медленно. Как человек, которому некуда торопиться: на работе не ждут отчета, а дома не грызет тапочки пес, что в нетерпении ожидает вечерней и умопомрачительной прогулки вдоль велосипедных дорожек и мусорных баков.

— Я тоже представлял вас немного иначе.

— Старше?

— С щетиной внизу, лысиной наверху, и, пожалуй, более массивным, — Сиэль позволил себе приветливо пошутить.

Карие глаза подозрительно прищурились. Мужчина откинулся на спинку стула и попросил закурить. С собой у него была сигарета, которую он держал за ухом. Бигерз — невероятно грузный, похожий на сферу — подсобил пластиковой зажигалкой. Привычные движения, неожиданно легкие для подобной тяжести: шаг вперед, нагнулся, шаг назад, выпрямился.

— Спасибо, Биг. — Себастьян перевел взгляд на посетителя и сделал затяжку прежде, чем сказать: — Признаться, я искал монахиню, но у вас оказалась своя политика — однополая переписка. Забавно, учитывая, что здесь вытворяют такие как я с такими как ты. Что нам этот пол?..

Сиэль стойко выдержал пристальный и изучающий взгляд. Отец Густав предупреждал, что стоит быть готовым ко всему. Заключенные провоцируют. Защитные механизмы, психологическая агрессия и девиантное поведение. Вот темный лес. Непаханое поле.

Одно хорошо, говорил он, что те, кто ищут наставника, — не выжженная пустыня с перекати-поле. «Я имею в виду, Фантомхайв, перекати-поле, которое передавит все на своем пути, понимаешь? Как мяч для боулинга. В такой вот пустыне нет надежды на другую участь. Рахитичный кактус здесь за могучий дуб. Молитвы бессильны».

В глазах напротив Сиэль, к счастью, различал очертания темного леса. Никаких зыбучих песков. Впрочем, он мог и ошибаться. Единственное, в чем он оставался уверен — у самого Фантомхайва мало жизненного опыта и полагаться приходиться на чутье и божью волю. И только терпение и милосердие, а так же желание увидеть человека способны помочь.

Себастьян склонился корпусом ближе к переговорному стеклу и зашептал:

— Была у меня как-то сучка с похожими глазами. Конечно, не такой холеный и смазливый петушок, как ты. Тебя я бы имел по-особенному. Нежно. И часто. Я бы тебя и сейчас трахнул. На этом столе.

Сиэль кашлянул в кулак. Вокруг летала все та же муха, а Послание Иоанна, возможно, что и не совсем подойдет к их диалогу.

— Вы писали, что искали духовного наставника, — напомнил он и посмотрел в чужие глаза. В них не было похоти, скорее забава. Так мальчишка от скуки швыряет камни в окна чужого дома. И этот "мальчишка" никак не сходился с "тоскующим интеллигентом".

— Ты убрал личный адрес из анкеты? — Показалось, что к этому вопросу прилагалось нечто вроде «Надеюсь, что ты так и сделал». Как будто предыдущие слова служили лишь воспитательной мерой. Хотя в данном контексте вопрос мог прозвучать и как угроза. Но это была не она. Сиэль почему-то был уверен. Ему неловко вспоминать. Отец Густав позвонил ему на следующий день, после того как Фантомхайв выложил свою анкету наставника на сайт. По незнанию или невнимательности он указал свой личный адрес, чего делать категорически не стоило. Все письма должны идти по адресу организации. Адрес исправили, но Пэри и Себастьян продолжали писать на домашний адрес.

Себастьян добавил:

— Надо быть крайне наивным человеком, чтобы давать людям вроде меня свой адрес. Ты наивный человек, Фантомхайв?

Сиэль потер подбородок, на него села мушка. Что-то маленькое и назойливое, щекочущее… как стыд. Неловкость. Липкие лапки.

— Со всеми происходят неточности, — ответил он. — И разве мне есть чего бояться?

— Я не знаю, с кем ты еще переписываешься.

— Я хочу поговорить о вас. Мы можем это устроить? Поговорить о вас.

Себастьян облизнул губы и заправил прядь за ухо. Над ответом он думал недолго.

— В личной беседе я ценю возможность доверия. Не терплю односторонности. Имею в виду: если я говорю о себе, то узнаю и о тебе. Вопрос в обмен на вопрос.

Сиэль нашел это справедливым, о чем сказал вслух:

— Тогда я пер-…

— Первый я. У тебя есть братья или сестры? — Кажется, Себастьян любил устанавливать свои правила. Для человека запертого за решеткой, возможно, это единственная скудная возможность укрепить свое «я». Сиэль подумал именно об этом, когда переплетал пальцы в замок. В эту же секунду он напомнил себе, что этот жест можно принять за защитный, и положил руки ладонями вниз. От Себастьяна движение не ускользнуло, и его глаза почему-то весело прищурились. Как будто двое играли в карты, и Сиэля поймали за детским и очевидным жульничеством.

Сиэль ответил, когда прочистил горло:

— Нет. А у тебя… вас?

Карие глаза снова посмеялись, на этот раз над оговоркой. Они как будто заявляли: «Тебя коробит, что только я обращаюсь на «ты», но ты выше того, чтобы отвечать тем же незнакомцу, особенно вроде меня. Я вижу тебя насквозь».

Но у них небольшая разница в возрасте, и Сиэль как-нибудь справится.

— То есть, ты единственный ребенок в семье, — подытожил Себастьян. — И что же заставило тебя идти в монахи, или как вас там? Духовные магнаты в воротничках.

Сиэль приподнял брови.

— А как связан выбор пути с наличием братьев и сестер? — спросил он.

— Конкуренция за мамину титьку. Желание выделиться. «Я настолько хороший, что выше вас всех вместе взятых».

В письме Себастьян был куда более вежливым и нуждающимся в духовном наставнике, но ведь иначе шансы на живое общение сошли бы на нет. Сиэль как будто попался на некую уловку, но он тотчас отогнал от себя эту мысль. Человек тем больше нуждается в помощи, когда ведет себя как… Себастьян Михаэлис.

Обманщик.

Сиэль с любопытством оглядел лицо напротив и улыбнулся уголками губ. Он не принимает грязные слова на свой счет, а хочет помочь. Именно за этим он здесь.

— Что ж, — выдохнул он и пожал плечами. — Это был личный выбор, а расположенность у меня с детства.

— Расположенность привлекать маньяков в свою жизнь? — Лукавые глаза вновь прищурились. Казалось, они смотрят насквозь.

— Вы сидите не за насилие.

— Верно. Я — всего лишь убийца.

— И это было сказано?.. С долей сожаления? И вы не ответили на вопрос.

— Сестра. Была. А вот доли не было. У моей доли — своя воля.

— И что это значит?

— Что я по-прежнему готов спустить в твой изысканный рот. Но — я не маньяк. В конце концов, мы взрослые люди, и все по обоюдному согласию. — Миндалевидные глаза вновь засмеялись. Себастьян подмигнул левым глазом.

— Пожалуй, откажусь. Я здесь не за подобными разговорами. Насколько знаю, вы сидите уже два года из шести. У вас было достаточно времени, чтобы раскаяться. Есть мысли на этот счет? — Сиэль сделал паузу, достаточную, чтобы успеть прихлопнуть назойливую мушку на лице. — Я хочу, чтобы вы поняли, — мы можем пропустить этот спектакль из масок.

— Ты только что убил муху. Разве монахи имеют право решать: какой божьей твари жить, а какой нет? Моя мама в детстве говорила: «Сначала создай такое же, а потом получишь право сломать». Она странно видела Бога, не находишь? Словно он ребенок с конструктором да куличиками из говна и палок.

— А у вас какое представление о Боге?

— Хоть ты и Купидон, но я еще не настолько тебе доверяю, чтобы говорить об интимных вещах. Как я говорю, сначала перепихон, а потом финтифлюшки о вере. Ах, сколько монашек у меня было…

Сиэль усмехнулся:

— Какая напускная и грубая маска, призванная, как полагаю, отпугнуть. Но я могу вас выслушать. Я здесь, чтобы помочь, Себастьян. Я хочу, чтобы вы это поняли.

Себастьян сделал очередную затяжку, а затем пробормотал под нос.

— Значит, не конкуренция за мать… — Он немного повысил голос. — Знаешь, в духовном кружке, или как вас там кличут, гораздо больше ущербных людей, чем на моей стороне. Здесь никто хотя бы не корчит из себя другого, не говоря уже о «лучших». Я черен с головы до ног, но как ты, вымазанный в маскирующий и безликий цвет, смеешь осуждать меня? Как там… в Послании? «Если мы… общаемся с боженькой, а сами по потемкам ходим… тра-тра... и тра-тра чего-то там… Ложь».

Сиэль узнал в тарабарщине Послание Иоанна, он почувствовал жжение в пальцах. Как будто их пронизывали разряды тока. Он подсказал, едва ощущая как ворочается во рту язык:

— «Если мы говорим, что имеем общение с Ним, а ходим во тьме, то мы лжем и не поступаем по истине».

Себастьян кивнул:

 — В точку. Это к слову о масках. И вот я уже медленно приподнимаю твою… О, что я вижу. Мальчику нравятся мужчины, гомосексуален до мозга костей. Ему нравятся мои приставания, а его щуплое и не мужественное тело, давно не знающее ласки вожделенного запрета, отвечает мне взаимностью: зрачки расширяются, дыхание учащается… Не удивлюсь, если у тебя сейчас стоит на все двенадцать.

От такой нахальности Сиэля обдало жаром негодования. Он с трудом удержался, чтобы не подскочить с места, но его удержало, как ни странно, Послание.

— Все сказали? — спросил он. Мужчина подмигнул и обворожительно (наверняка он так думал) улыбнулся.

— Можешь пофантазировать на меня перед сном. Но теперь, когда маски сброшены: здравствуйте, сударь. Не соблаговолите ли побеседовать о добре и господе нашем? О срамном мире?.. И — никаких вам стояков.

Карие глаза прищурились, а рот принимал сигарету, чтобы снова сделать затяжку и выпустить струйку дыма. Глаза говорили: «Бедный купидончик испугался. Слишком короткие крылышки надел и угодил в глубокую лужу. Грязную, как исподнее дьявола». Глаза рассмеялись, предвкушая чужой побег и поражение. Но Сиэль лишь сплел пальцы в замок, устраиваясь на стуле поудобнее.

— А теперь мой черед снимать чужую маску, — сказал он и чуть-чуть улыбнулся. — Я вижу мужчину в расцвете сил, но с сожалениями, которые присущи старым неудачникам. Полагаю, вы сожалеете о содеянном, но мир, который вас окружал, твердил о выживании сильнейшего. Вы приняли этот закон на веру, как единственно верный, а признать ошибку для этого мира означает проявить слабость. Но я повторюсь, вы не хотели убивать. Знаете во что я верю? Люди не рождаются злыми, Себастьян. Они не монстры. Монстры — это наши ошибки и слепота. Поэтому, именно сейчас, верным шагом будет взглянуть на внутренний мир и признаться самому себе в содеянном. Я вижу достаточно смелого человека, готового признать, что он был не прав. Такой шаг требует мужества, Себастьян. Одно то, что вы написали мне, уже о многом говорит.

Себастьян слушал чуть склонив голову набок, и черная прядь, похожая на перо сюрреалистического ворона, сползла на лицо. Взгляд внимательно блуждал по лицу Сиэля, и Сиэлю это показалось хорошим знаком, он чувствовал, как чужая душа жадно, словно губка, впитывает важные слова — он продолжал:

— В письме вы были другим, но при нашей встрече, полагаю, у вас сработала защитная реакция. Я бы даже сказал, недоверие. Я вас понимаю. И все же, несмотря на вашу попытку продемонстрировать свою темную сторону и оттолкнуть от себя, я верю, что у вас все получится. У НАС все получится, Себастьян.

Карие глаза стали совсем темными, почти черными, возможно, из-за игры света. Они сверкнули.

— То есть, мы-таки перепихнемся на этом столе? — Когда они разразились безмолвным хохотом, внутри Сиэля что-то упало. «Здесь нет надежды, а пустынные кактусы заменяют дуб», вспомнились слова отца Густава. Он говорил не точно так, но сути не меняет.

Странно, что на письме Михаэлис производил впечатление воспитанного и разумного человека.

— Я буду молиться за вас.

Черные брови приподнялись, изображая крышу домика.

— Ой, нет, я тебя обидел, Купидон?

— Не надо меня так называть.

— Сиэль.

— Уже лучше.

Себастьян поднес указательный палец к стеклу, постучал по нему, а затем поманил. Сиэль не без осторожности придвинулся вперед.

— Ты ошибся, Купидон. И в следующий раз я непременно поведаю тебе о том, как сильно я хотел убить. Всадить лезвие в чужую глотку, но перед этим как следует вспороть кишки, чтобы наблюдать как ужас и отчаяние смешиваются в глазах жертвы в монолитную преисподнюю… чтобы эта жертва втягивала носом запах собственной крови и дерьма из вываливающихся внутренностей. Последние минуты — сладкая какофония для моих ушей. Зрелище, заменяющее мне рай по собственному выбору. Ну как, все еще хочешь помолиться за меня?

Сиэль шумно сглотнул, так как к горлу подступил свинцовый ком. Не от мерзости изображаемой картины (он знал, на что шел), а — от непроницаемости темного леса в глазах. Того самого, про который говорил отец Густав. Самое страшное — не глубина чащи, не высота деревьев, не непроглядность неуловимых троп, и даже не звери, которые шепчутся в темноте, а то, что вся эта непроницаемость — лишь игра.

Какая-то страшная, циничная и двоякая игра. Как будто Сиэль пришел на карусель, вход на которую выдавался единицам. Ему протягивают билет, на нем записи на непонятном языке, его просят прочитать и перевести, — такова цена входа — а он не может. И карусель эта страшная, как из преисподней, и делает свой круг она раз в несколько лет: слишком мало способных использовать билет по назначению.

Так зачем Михаэлис написал наставнику? Прокатиться на карусели, на которой весело будет только ему?

У Сиэля возникло ощущение, что он должен не только расшифровать билет и проникнуть внутрь аттракциона, но и пронести с собой оружие. Мощное слово божье. Сломать карусель ко всем ангелам кошачьим. Как говорится, перевернуть чужой и привычный мир. Убрать личный стереотип Михаэлиса. Проникнуть в центр механизма, с его шестеренками и замками. Но пока, все что он может это…

— Я помолюсь о вас, — сказал Сиэль, — а вы подумайте над нашей беседой.

— Вот как. — Кажется, собеседнику не понравилось, что разговор заканчивается так быстро.

— Себастьян, если вы не заинтересованы в наших беседах, я пойму и не буду тратить наше время. Есть другие люди, которым я могу оказаться более полезным.

— Ты хороший человек, Сиэль, я это вижу. — Себастьян впервые посмотрел на него предельно серьезно, а еще — назвал по имени. От этого почему-то прошла волна мурашек по спине и рукам. — А значит, — мужчина легко выдохнул, — значит, что мы непременно скоро встретимся. Хорошие люди, рано или поздно, находят друг друга, не так ли?

Сиэль поднялся с места, с его штанов на серый пол упал труп мухи. Ему захотелось поскорее уйти, лишь бы не встречаться взглядом. Цинизм и пустота. Он был готов к этому, но, наверное, не в таком объеме. Для первого раза было достаточно. Он сыт по горло.

И Сиэль мог поклясться, что его состояние уловили, — но, даже если это не так, эти чертовы глаза продолжали смотреть насквозь и забавляться происходящим. Как он так делает? Как он так может смотреть?

Или вернее: как у него хватает наглости быть уверенным в своей правоте?

Люди, которые ищут помощи и заинтересованы в переменах, так себя не ведут. Что ж, есть над чем подумать.

Когда Сиэль дал знак охраннику о том, что встреча окончена, мужчина по ту сторону приподнял правую ладонь на прощание. Его тонкие губы растянулись в широкой и кривой ухмылке: «До встречи, Купидон», и Сиэль почувствовал, как волна мурашек, сильнее прежней, повторила свой путь.