Сиэлю казалось, что эйфория, охватившая его не кончится. Что она — невозможная. Странная, незваная гостья.

Это не совсем то, чего он искал. Вернее, он даже не задумывался об этом, когда прикидывал, что вступает на «духовный» путь: добраться до некоей ментальной инстанции праведности, то есть, в переводе — повысить качество души, узнать тайну своего существования, но — не смеяться, как одержимый над всем происходящим.

Сейчас его прошлое «я» видится таким же театральным актом пустого кривляния, как и декорации, окружающие текущее «я».

Что он мог искать? Где он мог искать? Если все — лишь…

Безмолвный смех скатывается лавиной.

«А нельзя ли вернуть, как было?»

Если бы смерть реально существовала, она бы могла размахивать косой и косить киноленты. Косить кино.

— Пошли, посмотрим кино?

— Не, пошли лучше его косить.

— Пошли.

Сиэль наслаждался тем, какое великолепное творение — его мысль, пусть даже глупая, летит в пустоту и шмякается в виде элемента на холст.

Когда-нибудь кто-нибудь это все скосит, а сейчас он смотрит фильм. Он повторяется, что это не «Терминатор», но что есть… Что Бог послал.

Ха-ха!

А затем эйфория стала больше и, наконец, достигла такого размера, что сначала скучный, монотонный фильм Фантомхайва, превратившийся было в остросюжетный триллер с похищениями и бегством, трансформировался в комедию.

Некогда потенциальный монах развернулся к Себастьяну, будучи за рулем, и предложил, проглатывая смешинку:

— Слушай, а ты правда убьешь меня, если я попробую сбежать?

Себастьян не разделял настроения заложника. У него все оставалось по серьезному. Ставки высоки, роли сыграны убедительно. С полной отдачей и верой в происходящее.

Актер сдал себя в стопроцентное рабство. Потрясающий режиссер. Очумелые декорации. И собачка хороша. Шерсть блестит на солнце. Реалистично.

— А ты хочешь проверить? У тебя одна попытка, парень. Я даже пули на тебя тратить не стану, убью тем, что под руку подвернется.

Голос с хрипотцой, как у всякого плохого парня с еще более плохим настроением. Сиэль усмехнулся:

— Надеюсь, это не окажутся штаны Сомы.

— Что?..

— У пса во рту, — Сиэль уже пару минут как обратил внимание: животное что-то жует. Себастьян обернулся и потянул за кусок ткани, он торчал из пасти пса. Что-то знакомое: синтетическая зеленая тряпка в горчичные кувшинчики.

Они проехали по меньшей мере пять миль, прежде чем находка обнаружилась: пес спрятался под стол и там смаковал вещицу, с наслаждением вгрызаясь в плотные нитяные волокна. Под верхними веками сверкало высшей пробы наслаждение, мол, не кость, конечно, но сойдет.

И почему-то одному Себастьяну не понравилась бесстыдная радость второго. У него, как понял Сиэль, вообще имелись кое-какие проблемы с юмором и «легкостью бытия», но его можно понять: бедолага только удрал из тюряги, за ним по всей стране гоняются копы, а он вынужден жевать засыхающую кукурузу и даже не догадываться, что автобус ведет вовсе не Сиэль Фантомхайв. Автобус вообще никто не ведет, никто никуда не едет. Просто «некто», назовем его так… или зритель наблюдает историю. Вот и все.

Так просто.

— Брось, — приказал мужчина. Из сжатой челюсти донеслось глухое рычание, в переводе: я не идиот, чтобы отказываться от такой роскоши. Она пахнет костром, елями и кукурузкой.

Команду больше не повторяли: мужчина схватил ошейник сверху, свободной рукой сжал тряпку, выяснилось, что это штаны Сомы, а значит, тот остался в исподние на берегу, ночью, после заплыва. Сиэля это позабавило — вот так и оставили вора без штанов.

Себастьян сжал тряпку, но не потянул, как сделал бы на его месте Сиэль. Он повторил команду: «Брось», тихим голосом. Сиэль вспомнил, как сам истошно вопил: «Фу! Нельзя! Сидеть! Ко мне!» Оказалось, что у пса уши, как у Анубиса, не просто так.

Он все всегда слышал и понимал. Всегда. Вопрос стоял в другом — кто главнее.

Пес разжал зубы, Себастьян вытащил штаны не прилагая усилий. Их он выбросил в конец фургона. Ни дать ни взять — труп белки. Попытки побежать следом пес все же не сделал, хотя хотелось.

— Ты был каким-то кинологом или что-то вроде этого, мистер Слушайте-и-повинуйтесь? — Сиэль развернулся, отвлекаясь от пустынного шоссе. За час езды им не повстречалась ни одна машина. На вопросительный взгляд пришлось пояснить: — Мой пес не самых строгих правил и сам себе хозяин, но вы, как погляжу, поладили.

— Смотри на дорогу. — У Себастьяна после этой ночи набрякло под глазами, и Сиэль вспомнил, что беглец не прохлаждается, держа заложника в поле внимания в течение нескольких дней. Себастьян сел на пол и принялся за кукурузу. Он посыпал желтые зерна солью, ровно на то место, которое хотел выесть, соль осыпалась прямо на пол.

Казалось, он не ответит, а Сиэлю вдруг важным стало узнать — кем был Михаэлис в обычной жизни, в другой, до этой.

В воздухе пахло вареной кукурузой.

— В армии занимался собаками, — сказал Себастьян. — Кое-что уяснил для себя. Скажу так: собака — не друг человека, а член стаи, а это немного другое. Не менее интересное, но общаться требует на другом языке. Тошнит, когда люди сюсюкаются с ними или ведут, как с себе подобными.

Сиэль пожал плечами:

— А меня больше ни от чего не тошнит.

Это правда. Он стал спокойнее относиться к вещам — например, его больше не беспокоила проблема заложничества или непослушание Себастьяна (обоих Себастьянов: «Сидеть!» «Не стрелять!»). Это о чем-то да говорит.

Сиэль дернул верхней губой и в паре с нижней издал чпокающий звук. Чпок-чпок!

— Даже так могу делать. Хоть час. А раньше звуки тела выводили из себя. Терпеть не мог.

В зеркале заднего вида отражалась мрачная физиономия. Они говорят на разных языках, Сиэль это понимал.

— Странно, что монах не может управиться с одной собакой, зато лезет к людям в душу, — сказала физиономия, открывая темную щель рта. Как будто это рот демона. Возможно, он уже пожрал душу Фантомхайва, своего заложника. Так можно объяснить перемены внутреннего мира Сиэля?

— Я еще не монах. Но уже и не стану, — ответил он и сдержал смех. Черт возьми, а, если бы он только мог передать Себастьяну, что происходит!..

Черная щель — из-за наплыва теней убегающей темноты — расплылась в ухмылке.

— А я — еще не убийца. Но планирую им стать.

Это прозвучало, как цитата из блокбастера. Важный, ключевой момент.

«И как это понимать?» — Сиэль повернул голову к Себастьяну, за долгим сидением у руля, у него шея затекла. Но это все не имело значение: рыщущие копы, воры, затекшие конечности, неизвестность. Он задал немой вопрос, который стал самым неотъемлемым в их путешествующем дуэте.

Именно в этот момент профиль Себастьяна напомнил старика, которому приходится вспоминать не самые светлые главы из своей жизни.

Себастьян начал рассказывать. Возможно, неожиданно даже для себя. Но самое интересное произошло перед его словами.

Он едва начал предложение, про свою семью, как Сиэля поразила вспышка. Руль дома на колесах, серебристая дорога, извилистые тени и свет фар, уже прощающийся с ночной темнотой растворились в белесом столпе света.

Столп приблизился, охватывая юношу от макушки до пят, а затем тело растворилось в нем. Все исчезало, и неизъяснимое ощущение процесса исчезания то растягивалось, как резинка, то превращалось в момент настоящего. Руль, серая полоса, похожая на взлетную. Голос за спиной. Он раздавался уже эхом, утекал, пропадал, но это не имело значения, потому что Сиэль вдруг совершенно точно знал, о чем расскажет Михаэлис. Он увидел историю. История поглотила его без остатка, и Сиэль не мог знать наверняка, вернется ли обратно. Но… и это не имело значения.

Он оказался зрителем внутри уже отснятого кино. Фильм назывался «Виолет Михаэлис».

<center>***</center>

Ей было семь лет. Чуть вытянутое, худое тельце, настолько прозрачное и эфемерное, что платье темно-бордового цвета служило закрепляющим элементом хрупкой основе. Как крылья бабочки придают вес ее крошечной плоти.

У платья были рукава фонариками. Чудесный подол, вы только посмотрите: если кружиться на месте, он поднимается покатым куполом. Напоминает рубиновое яблоко.

Виолет достала его из шкафа перед тем, как надеть в танцевальную школу.

— Мама, пожалуйста! Я очень прошу! Я платьице выгуляю, а завтра оно будет еще лучше выглядеть, я в нем встречу брата. Я же хочу быть красивой! Мама, можно?

У Виолет светло-карие глаза, цвета кофейной карамели и чудные длинные-длинные волосы, черные, как уголь.

— Ладно, Вита. Только не запачкай его, уж будь добра. — Мама знала, что Виолет, в отличие от Себастьяна, аккуратная, иначе платье бы осталось лежать до праздника.

Виолет девочку назвал брат. В ее первый день рождения мать сказала ему, что он может придумать ей имя сам.

В тот день, Себастьян думал недолго. Имя как будто родилось изнутри. И хоть глаза видели маленькое, морщинистое нечто — кусочек теплой глины, которой только предстоял путь в форму — душа пела, она наблюдала некую неизъяснимую тайну и радовалась.

— Полагаю, что-то музыкальное и нежное, мам, — у него дрожал голос, это такая честь — дать имя человеку. И все же, когда он произносил имя, голос приобрел твердость будущего мужчины: — Виолет. Как тебе?

Мать улыбнулась так, как никогда раньше. Ее лицо светилось, несмотря на изможденный вид.

— Я знала, что тебе стоило доверить столь важное дело. Значит, Виолет.

Себастьян едва дышал, когда шептал свертку сверху вниз, как будто дыхание, даже вскользь, могло навредить личику, похожему на сморщенную ягоду шиповника: «Добро пожаловать, в мир, Виолет. Я твой старший брат. И моей обязанность будет защищать тебя и учить всякому».

Виолет внимательно слушала и понимала. Не разумом, а чем-то внутреннем, уж в этом Себастьян не сомневался. Хорошее начало, они станут лучшими друзьями.

Плотно запеленатая, малышка напоминала куколку гусеницы.

Однажды она расцветет и станет бабочкой.

И он, и мама будут в этом помогать.

Тот день бордового платья был особенным. И не только потому, что Виолет готовилась на следующее утро подняться с кровати рано-рано, едва рассветет: чтобы поехать с матерью в аэропорт, встречать брата (она еще никогда не видела вблизи самолетов, а они казались ей грандиозными).

Это еще был и день ее смерти.

В четыре двадцать она шагала по в бордовом платье и сером распахнутом пальто из шерсти, берет был надвинут на бок, под цвет платья. Она напевала под нос песенку «Ciel», которую выучили на уроке по французскому. В переводе она звучала бы так:

<center>«У неба больше цветов чем у радуги,

Оно переменчиво, оно — лучший актер.

Оно умеет плакать,

Оно умеет грустить.

Оно умеет улыбаться семью цветами.

На небе мы смотрим фильм,

Это радуга, птицы, рассвет, закат.

Небо — натянутое полотно.

Чистое, безупречное

Оно мое и твое!»
</center>
Себастьян не учил французский, и Виолет иногда воображала, как будет рассказывать ему значения самых красивых, на ее взгляд, слов.

— Может, будешь учить французский со мной? — спросит она. А он наверняка нахмурится, потому что делает так всегда, когда думает обстоятельно, прикидывая в уме. В отличие от большинства взрослых, он разговаривал с ней, как с равной себе.

— Назови мне три причины, по которой я должен выучить его, — ответит он. И Виолет выпалит, как на духу:

— Эйфелева башня! А еще мы поедем туда с мамой, все вместе есть круассаны и нюхать духи с фледожанром, а еще я люблю Джо Дассена! У него такой чувственный голос, что я таю, как ледышка в чае!

Себастьян нахмурился еще больше, он подумал: «И откуда она только это берет?»

— А теперь мои три причины не учить французский: во-первых, рано тебе еще таять, во-вторых, круассаны не вкуснее бабушкиных булочек, а в третьих, если ты выучишь французский, то не вижу смысла тратить энергию, а если не выучишь, значит, не очень туда и хочешь. И поскриптум: не фледожанр, а флердоранж.

— Вот вечно ты так! — ответит Виолет и скорчит рожицу «недовольной обезьянки», она смешит Себастьяна. Хотя нет, погодите-ка… Она ответит ему так, что у него вовсе не останется выиграть спор. Она споет ему песенку на французском, ту, за которую ей учительница поставила две A+. Себастьян не сможет не признать, что у Виолет все задатки к тому, чтобы стать француженкой.

Но «Ciel» не та песенка, хотя что-то подсказывает Виолет, что она бы понравилась Себастьяну чуть больше, чем та, которую она знает лучше.

Ей нравится смысл, ей нравится небо, ей хочется посмотреть на белые самолеты. Она их видит почти каждый день, как они бороздят небо. Завтра Себастьян прилетит на таком и привезет радость в их дом!

Виолет не терпится обнять брата и рассказать ему, как им жилось этот год без него, как они соскучились, как она приручила белку у них во дворе и назвала ее Бист. Что Себастьян может покормить ее с руки, она не злая, только делает вид. А еще у соседей появился ребенок, вернее, они ждали малыша, а родилась целая тройня. Они катаются в одной длинной-длинной коляске, и она такая чудная, а Виолет смастерила на нее ленты и вручила новоиспеченным родителям — пусть малыши радуются! На фоне лент они будут замечать небо. Какое оно большое, какое оно «мое и твое!»

Все-таки чудесная песня, возможно, она споет именно ее. Может и хуже, но зато приятнее. Да и подойдет к случаю, ведь Себастьян прилетит по небу.

Виолет шагала неторопливо, часто останавливаясь и задирая голову высоко вверх. Возможно, если ей понравятся самолеты, она захочет стать стюардессой. Она видела их в кино. У них добрые лица и они раздают карамельки. Как сказал Себастьян, чтобы уши не закладывало.

— Небо такое, да? — спросила Виолет. — Без карамелек в него нельзя, да?

Себастьян улыбнулся: в небо нельзя без крыльев и четко поставленной цели, но карамелька тоже сойдет. Виолет хихикнула: «Ciel любит сладенькое!»

Размышляя и воображая Виолет не сразу услышала визг пожарных машин. Они пронеслись мимо, через улицу. Пронеслись и стихли: алое под ясно голубым. Ползучие кометы.

Поднявшийся ветер встрепенул волосы, Виолет поправила берет. Она приподняла его за «сорнячок» на макушке, чтобы она чуть-чуть топорщилась. Подруга Сьюзанн сказала, что француженки — это она вычитала в журнале — любят свободу во всем: в волосах и одежде, например. «Ходят чуть-чуть растрепанные и нюхают фледожанр». Жаль, что Сьюзан сегодня не было на занятиях.

Позади, но уже с другой стороны, повторился вой сирен. А когда Виолет оглянулась, то обнаружила, как вровень с ней едет машина. Длинная, черная. В тонированном стекле отражалась прическа француженки и голубое небо.

Стекло отъехало вниз, являя свету одутловатое, круглое лицо. Оно как будто было обмазано розовой акварелью, лоснилось на щеках и лбу, кожа в этих местах была неестественно натянута. Но самым необычным была дыра: она зияла в трубке, которая торчала из ворота рубашки, трубка выходила из шеи.

— Здравствуй, Виолет Михаэлис. — Голос как будто доносился не от розового лица. Как будто в машине был кто-то еще, но говорить должен был человек с трубкой. Так все затевалось.

Виолет учили не разговаривать с незнакомцами, но ее остановило то, что человек знал ее. Она вгляделась в его лицо. Видела ли она его прежде?..

И все же она сделала шаг назад прежде, чем осторожно поздороваться. Ведь еще ее учили быть вежливой. Лицо на вид как будто пахло рыхлым, старым пирогом. Но она не знала наверняка, пахнет ли этот человек вообще.

— Слышишь пожарную сирену?

— Она далеко, — Виолет нахмурилась, сдвигая брови и не замечая, что делает это как старший брат.

— Твоя мама просила довезти тебя до дома как можно скорее. На улице опасно.

— Я не боюсь, и завтра возвращается мой брат, — сказав это, Виолет на секунду почувствовала себя в безопасности.

Себастьян обещал, что в течение недели после приезда, каждый день будет делать для нее что-то особенное. Так, в понедельник этим станет кораблик. Они отправятся в парк, на пруды, где запустят его под ярким парусом. Виолет уже выбрала цвет — синий.

— Себастьян? Я его помню. В детстве он ходил в ту же школу танцев, что и ты.

— Он больше не танцует. Он служит в армии. Он солдат и защищает Родину. И он скоро приедет. А мне пора. До свидания.

— Я помню-помню. Как раз встретил твою мать по дороге в магазин, она спросила не видел ли я тебя по дороге из школы. Я сказал, нет, но если увижу — непременно подвезу вашу дочурку домой.

— Нет. Я сама дойду до дома. Мне запрещено садиться в чужие машины.

— Сегодня что-то неспокойно в городе, верно, Виолет? Ты со мной согласна? Маленьким девочкам опасно ходить. А у тебя такое яркое, красное платье. Ты читала сказку про Шапочку и Волка?

Виолет не ответила. Хотя хотела сказать, что мистер ошибся, и это не красный, а бордовый. Как вишня или рубиновое яблоко. Но от мужчины исходило нечто странное, и оно увеличивалось в размерах.

Поэтому Виолет развернулась на каблучках и стремительно зашагала вперед, вдоль будущего супермаркета «Звезда». Ветер развивал волосы шибче, делая прическу все более похожую на французскую, но Виолет это уже не волновало.

Машина тронулась вперед, но резко затормозила на углу, где девочка спешила свернуть. В округе никого не было, словно весь город утек следом за красными кометами. Этот район пустой, часть из него отдана под застройку. Из машины, с переднего сидения, выскочил человек в черном костюме, Виолетт отпрянула в сторону, но сила, в разы превышающую ее собственную, схватила сзади.

Похожее она уже испытывала на море, когда морская волна возвращалась от берега обратно, она могла легко прихватить девочку и понести за собой. Стихийная сила. Но Виолетт стоило расслабиться, чтобы вода сама вытолкнула ее на поверхность. Вода всегда выталкивала.

Однако, если она расслабиться здесь — произойдет неминуемое. Произойдет нечто страшное. Оно не вытолкнет ее обратно. Оно пожрет ее целиком.

Поэтому Виолет заколотила ногами и руками в воздухе, а закричать ей не дали пальцы. Они стиснули ей рот, сжали челюсть и давили, так больно, что слезы выступили на глаза. Мир покачнулся и расплылся. В клочке голубого белую вату прорезала стальная птица.

На такой прилетит ее брат. Завтра…

Сидя в салоне машины Виолет тоже, как и Сиэль, испытывала растворение, но оно было иного рода. Пропитанное ужасом жертвы и недоумения.

<center>***</center>

— А ты думал, я еду убивать людей просто так? Размахивать пушкой, требовать выкуп или прочую ерунду? — спросил Себастьян под конец, когда закончил свою, но чужую историю. Вернее, он рассказывал от своего лица, как он чувствовал и что видел: как мать не встретила его в аэропорту, но встретила дома, заплаканная и осунувшаяся, в окружении полицейских, они допрашивали ее и соседей: «Вы что-нибудь видели, сэр? Может быть, слышали? Вы работали весь день?» Как принимал участие в поисках с добровольцами и отрядом. Как не он, а старик, держащий лавку подержанных грампластинок, обнаружил бордовый цветок, размером с ребенка. Он лежал в куче опавших листьев, за грудой сваленных коряг и камней. Вниз от въезда в город, где протекала маленькая речушка, через нее перекинулся ржавый мост. Такой яркий был этот цветок, хоть и сваленный в грязи (ночью был дождь), казалось, все происходит во сне.

Он отчетливо слышал, как истошно вопила мать — не по-человечески, больше по звериному, она задыхалась, ей не хватало воздуха, но при этом она каким-то образом продолжала кричать и стонать, заявляя миру о своем горе. Оглашая всем, как опасно в нем жить прекрасным цветам. Как легко сломать его лепестки. И — какие чудовища обитают в Уэствине.

Но Сиэль не слушал, он уже «просмотрел» историю Себастьяна, и пока он рассказывал, занимался фильмом Виолет. От ее лица.

Сиэль уже знал, что ее брата посадили умышленно, под предлогом и ему повезло, что его еще не убили. Человек в машине, с розоватым лицом, с натянутой после пластики, кожей, — влиятельная шишка. Местный меценат, брат мэра, лучший друг шерифов и нечистых на руку.

Все обо всем знают, но никто ничего не делает. Они все ходили под одним небом, но у всех оно получалось разное.

Это так работает? Твой мир. Твой бог?

Небо Виолет работало, например, не так. Совсем не так.

— Мне жаль.

— Пора это все менять. Вот к чему я. Вот зачем я…

Существую. Менять небо. Делать его однородным, единым.

У меня оно было в решетку. У тебя?..

— Ослепительным.

Нет. Ослепляющим.

— А теперь пора Кельвину увидеть его небо. С карамельками. Сукин сын.

От решимости Себастьяна, блеска его глаз у Сиэля мурашки пошли по коже. Он понял, что некто Кельвин досыта наестся того, чего заслуживает.

<center>***</center>

Они приехали в Уэствин на рассвете. Если ближайший путь в пятьдесят миль фургон прорезал молочный сгущающийся туман, то уже при въезде в город он чудесным образом рассеялся. Небо над крышами зданий зазвенело хрустальной, даже какой-то зимней ясностью и голубизной. Как будто некая рука расчищала путникам дорогу и вела их под небесный купол.

Въехать вот так в город, как ни в чем ни бывало, было опасно. Так считал Сиэль. Но, казалось, весь свой мыслительный ресурс Михаэлис сосредоточил на одном деле.

Он хочет провести марш-бросок, а дальше… будь что будет? Так он думает?

Сиэль решил поинтересоваться:

— И что теперь? — Он остановил фургон около еще закрытого кафетерия, тот, что находился на стоянке за кирпично-красным зданием, через дорогу виднелась часть букв от вывески «Банк». Выглядело все как в кино про ограбления. Есть подозрительный фургон, дрессированный — почти — пес, ствол, а так же решимость и нотка безумия во всем, что с ними происходит в последнее время.

Кстати, про безумие: Сиэль мог бы сказать Себастьяну правду — о том, что никакая девочка вовсе не умирала, что даже сейчас они никуда не едут. Почему? Потому что они лишь болванки одного… хм… как бы выразиться, Великого Актера, который до того любит играть, что притворяется: он верит в то, что он — это все эти актеры, и сценарий не понарошку. Удивительно, но даже тот факт, что Сиэль открыл глаза, — лишь входит в часть сценария. Если бы режиссер не захотел увидеть Сиэля прозревшего, ничего бы не произошло. От самого Сиэля Фантомхайва ничего не зависело. Иллюзия выбора — самый болезненный обман. Самый смешной. Самый… Это полный провал.

Больно ли такое узнать? — вот о чем думал Сиэль, зная, что это даже не он думает. Оно «само думается». Сценарий фильма будет продолжаться несмотря ни на что по воле задумщика. Но кто этот задумщик?

Он смотрит их глазами. Он остановил фургон около кирпичного здания, он наблюдает за тем, что сделают его герои.

Кинолента уже в бобине. Что будет — то и будет.

«На все воля твоя», — Сиэль шепнул это громче, чем следовало. Он поймал взгляд Себастьяна, но тот ничего не сказал. Сиэль пожал плечами: — Я бы хотел сниматься в комедии или в фильме типа «Миссия невыполнима», где герой невъебенно крут и не оборачивается на взрывы, но вместо этого я сижу в фургоне с головой Иисуса на панели, с непослушным не признающим меня псом и безумным парнем, который угнал часть моей жизни и полностью перевернул ее, но даже не догадывается об этом и не поймет. У меня урчит в животе от голода, я не спал долгое время, но мы даже не можем зайти вон в тот сраный кафетерий, чтобы съесть парочку бургеров и запить не менее сраной кокой. Ненавижу бургеры, но я бы согласился и на них. С кетчупом или даже горчицей.

Себастьян проверил пистолет и снова засунул за пояс джинс, сзади.

— Заткнись, — бросил он.

Нет, он не поймет, и это не имеет значения, подумал Сиэль. Поэтому он печально опустил глаза в пол, как и следовало сделать в такую минуту. Происходит драма.

— Мне жаль. — И ему как будто действительно жаль. Актеру Сиэлю Фантомхайву очень жаль девочку, и он абсолютно понимает праведный гнев ее брата. Почему бы ему не желать прикончить того, кто лишил ее жизни, а может быть и чего-то большего?

— Я еду закончить то, что должен, — ответил Себастьян. — Убить подонка, а потом пусть что будет.

— И ты знаешь, где он живет? — Сиэль зачем-то тронул Иисуса в лоб. Шалтай-болтай по-религиозному. Иисус был неплохим парнем, только его никто так и не понял. И Сиэль знает, почему. Иисус правда был super star в киноиндустрии.

Черт, это смешная шутка для тех, кто в теме. Ха-ха. И шутка про жнецов смерти, которые вместо того, чтобы пойти смотреть кино, идут его «косить».

— Сколько пленок ты уже скосил?

— Дюжину.

— А я две — моя смена кончилась. Бывай.

Проблема в том, что смерти тоже нет. Она — такая же актриса, и у нее есть своя запись «пленки». Игры в богов, смерть, ангелов и демонов — такая же бутафория, как игры смертных.

«Черт, мне нужна кока. Мне постоянно нужна кока. Я подсел», — подумал Сиэль. В его горле был сушняк: то ли от ужаса перед бессмысленностью бытия, то ли от осознания, что дальше фильм будет еще более остросюжетным.

Кока-кола. Рекламная пауза.

Бог тот еще шутник.

 Себастьян тем временем отвечал на вопрос.

— В тюрьме у меня появились кое-какие связи… Так что — да, — внезапно он замолчал и пристально посмотрел на Сиэля: ощупал его лицо взглядом, как будто видел, как его ротовая полость нуждается в сладких пузырьках кока-колы. Но спросил он внезапно совсем о другом: — И что, святоша, не будешь допекать историями про «подставь щеку», «прости и отпусти»?..

Сиэль почесал шею.

— То, что должно случиться — случится.

— Странная философия. По ней мою Виолетт должны были убить.

— У Бога нет понятий хорошо или плохо.

Сиэль рассказал бы больше, но — это ни к чему. Себастьян Михаэлис является собой, когда страдает по сестре. У персонажа происходит история. Богу не скучно. Это все, что имеет значение, даже когда на самом деле никакой девочки не умирало и никакого Себастьяна и Сиэля не существовало вовсе. Когда актеры забывают, что все вокруг игра, фильм становится по-настоящему увлекательным.

Все киноленты единомоментны, но не линейны. Они сгорают, едва отсняв один-единственный кадр.

Сиэлю все еще хотелось, чтобы пузырьки пощекотали небо, а сахар пустил свои паутинки по рецепторам. Себастьян сказал:

— Теперь ты ждешь, пока я закончу дело, а после… а после я тебя отпущу. Я бы сделал это и сейчас, но, кто знает, что у тебя в голове. Я не думал, что ты такой странный.

— Смотри, как могу, — Сиэль вытянул язык и коснулся кончика носа. — Ладно, забудь. Хотел снять напряжение. На самом деле в моей голове желание выпить, а там… да пусть что будет.

Он лишь подыгрывал, ничего такого. Себастьян смотрел на него, не мигая и как-то почти сердито.

— Я бы тоже выпил. Виски.

— А я бы коку.

— Слушай, по всем правилам, ты должен вести себя иначе. Понимаешь, что в такой ситуации ты либо чокнутый, либо притворяешься, чтобы сбить меня с толку?

— Есть и третий вариант. Я решил что моя забота, как духовного наставника, проследить за тобой до самого конца. Отпустить грехи и все такое…

— Я не верю в грехи, о падре.

— И правильно делаешь, и все же они есть. Не в привычном смысле слова, но… сложно объяснить. Зная о свободе, мы не можем делать все, что взбредет в голову. Это так не работает.

— Ебанутый святоша.

— Ты тоже ничего такой. И как видишь, мы встретились. Как там?.. Каждой твари по паре.

— Ты не был таким. Не понимаю, что случилось. Ты просто другой человек.

— Сам подумай, я узнал три вещи. Первое, я — гей. Второе, я — девственник-гей. Третье, я познал смысл своего существования. В кавычках. Весь мир — это мираж, кино, все мы актеры. Шекспир был в теме, вот что я тебе скажу, но мало кто понимает смысл его фразы. Мало кто вообще понимает, что происходит. Вернее, не происходит…

— Ладно. Просто скажи, ты принимал какое-нибудь лекарство, которое мы не взяли с собой, и тебе стало так… как тебе сейчас?

— Я понимаю, о чем ты думаешь. Но прикинь вот о чем, с моей стороны, как я все вижу, чокнутые вы все, безумные, если думаете, что вот это все… — Сиэль осекся. Он вспомнил, что лучше оставлять все в секрете. Лента крутится — фильмы мутятся. — Забудь, ладно? Командуй.

Он откинулся на спинку кресла, скрещивая руки на груди: готовый ко всему, даже перетерпеть всякое до того, как сможет попробовать свою «коку» с газиками.

Себастьян прикинул в уме, что у него нет выбора. Ему придется идти на дело всей своей жизни с сумасшедшим парнем, который в любой момент может вытворить что угодно.

В тюрьме боялись не сильных, не грозных, а тех, кому уже нечего было терять. Вот этот парень с синими глазами, внешне похожий на монаха, напоминал об этих типах. Они — которые внешне могли быть дохляками с ветками вместо рук — могли вытворять страшные вещи, просто потому… что им было все равно. Плевать. В них жила пустота. Она могла назваться разными именами, но все же оставалась пустотой.

<center>***</center>

Вот такие дела. Они притаились в лесу, где по большей части росли кедры и сосны. Сиэлю казалось, что его ноздри жгло ароматом озона. Это при том, что небо оставалось кристально чистым, как слеза ребенка.

Сегодня день Виолет. Что она пела про небо?

Оно бывает разным: грустным, радостным. Но сегодня оно праведное.

Рука ее брата уже занесла топор палача.

Ciel — по-французски «небо». Сиэль нынче тоже палач. Все мелочи не случайны, а знаки нужно уметь видеть.

— Мы как Бонни и Клайд. Сид и Нэнси. Сиэль и Себастьян, — Сиэль помочился на куст, застегнул ширинку, отряхнул ладони.

— Я же сказал заткнуться.

Юноша присел рядом с мужчиной, который наблюдал за домом в низине. Большой такой дом, в футуристическом стиле, вроде куба; две стены наполовину прозрачны. Напротив дома он высмотрел странную инсталляцию — куклы в человеческий рост. Сначала Сиэлю померещилось, что он снова видит «пленку», только из прошлого: она странным образом смешалась с настоящим временем, иначе как объяснить наличие около современного здания королевских фавориток в пышных платьях? На головах пышные прически. У одной леди платье бордовое, подол куполом. Сиэль вздрогнул, но приглядевшись различил, что это платье взрослой женщины, а не девочки, да и оно цветет розой на манекене. Манекены, три штуки, выставлены вдоль садовой беседки. Теневые сплетницы. Искусственная красота. Извращение коллекционера.

Сиэлю вдруг захотелось посмотреть в лицо этому Кельвину.

— Когда мы нападем? — поинтересовался он.

— Мы?

— Ладно, когда ты нападешь, волоча за собой своего не сопротивляющегося заложника?

— Он уверен, что день — безопаснее ночи, поэтому сейчас.

— Тактика-галактика. А как мы попадем внутрь?

— Просто сломаю окно.

Себастьян не искал легких путей. «Интересно, из тюрьмы он сбежал также «просто сломав окно»?

— А если внутри охрана?

— Нет у него охраны. Может быть только собаки. Он не любит людей в доме. Не женат. Детей нет.

И все же Сиэль сомневался в правильности подхода. Осторожные люди любят осторожность. А богатые осторожные — еще могут преподнести сюрпризы с порога.

Он предложил:

— А если войти через Себастьяна?

Мужчина, возможно, впервые за все время, проведенное вдвоем, взглянул на него с искренним интересом: «Как?» Между четко оформленных черных бровей пролегла морщина под названием «Я серьезно настроен, поэтому, возможно, ты заинтересуешь меня своим предложением».

Сиэль почувствовал желание прикоснуться к нему. Пару дней назад такое желание ошеломило бы монаха-недоучку, но теперь… просто не время, и все.

О, Сиэль заинтересует Себастьяна еще как. Ведь у него имеется тактика-галактика.

<center>***</center>

Дом Кельвина располагался в так называемой Низкой долине: живописное место, в двадцати минутах езды от города. Кельвин и его редкие соседи проживали на приличном расстоянии друг от друга, поэтому соседей можно было не бояться.

Кельвин, по рассказу Себастьяна, вообще странный тип, хоть и публичный. Меценат, активно помогает танцевальной школе, организует творческие выставки, спонсирует двухместных известных создателей кукол, которые переехали жить в эти места исключительно из-за щедрых предложений Кельвина. О его личной жизни почти ничего неизвестно, журналисты куплены. Как и полиция. Брат — губернатор, который сидит на месте перманентно вот уже десять лет. Можно сказать, город отчасти принадлежит Кельвину.

Его жилище представляло собой модернизированное сооружение в стиле куба высотой в два этажа. Невысокий каменный забор, белее белого, — символическая граница территории, не более того. Кельвин как будто был уверен в своей неприкосновенности.

Хотя Сиэль был уверен, что дом нашпигован охранной техникой. Полиция всегда на связи — готова в любую минуту примчаться и изрешетить посягнувшего на местного идола.

В тот ясный, летний день к порогу куба он подошел с доберманом. Он не надеялся, что пес станет слушать его, да этого и не требовалось. Сиэль припас одну вещичку, которая поспособствует началу цепочки событий.

Он уже понял, что в пленке самое главное — следующий кадр и связующее между ними звено не обязательно (как считает эго) должно быть логически верным.

Жизнь вообще спектакль.

Сиэль достал из кармана свернутый клубок. Штаны с принтом в виде кувшинок — он бы такие вряд ли надел, но, возможно, и Соме выбирать не приходилось. Себастьяну по какой-то причине безумно нравились эти штаны. Он навострил и без того острые уши, мускулы напряглись в нетерпении: «Дай! Дай это мне! Скорее!» — «Погоди-ка, приятель, если надо, то… иди-ка и слови!» Сиэль скатал штаны в комок, наподобие снежка, и запульнул прямиком за забор, в сторону манекенов. Вблизи эти женщины оказались невыразимо ужасны, от их каменности и нафталинности одеяний веяло отчужденным безумием.

Доберман черной стрелой метнулся за ограду, зашуршал в кустах. Тут Сиэль засунул руки в карманы своих штанов и засвистел.

— Себастьян! Себастьян, плохой мальчик! Фу! Ко мне! Это чужой двор! Иди сюда я сказал!

Сиэль покосился на окна — никого. Будет забавно, если Кельвина не окажется дома. Но тогда придется повторить тактику вечером. Правда отобрать у пса штаны, пропитанные запахом Сомы и кукурузой, окажется сложнее.

Все же интуиция подсказывала, что Виолет расчистила небо не просто так. В такой ясный день отшельник Кельвин не захочет покидать крышу дома. Он любит находиться в убежище. Кто знает, сколько у него этих кукол внутри? Он наверняка любит с ними играть, иначе зачем ему тратить на них столько денег?

За прозрачной стеной выкатился шар. По мере приближения у шара выросли ноги и руки. Шар был облачен в махровый халат.

Вот оно - везение в четко продуманном сценарии.

Сиэль стал кричать громче:

— Я сказал, плохой пес! Мы пришли познакомиться с соседом, а не топтать ему газон! Фу!

Затем Сиэль поднялся на ступеньки и позвонил по большой кнопке в ажурной рамке. Викторианский стиль. Женщины в платьях пристально следили за ними, доберман задел подол одной из них, в этот момент дверь и открылась.

На пороге стоял человек с розоватым лицом, толстый, неказистый, но холеный. На вид ему было лет сорок пять. Лысоват, с натянутой блестящей кожей и маленькими глазками.
Они впились в лицо Сиэля в замешательстве. Сиэль ощутил его эмоциональный спектр.

Оказывается, он мог это делать. Он почти все время проводил с Себастьяном, поэтому не с кем было сравнивать. Но он почувствовал рядом с Кельвином: Кельвин как будто восхищен им, вернее, его красотой. Фантомхайв скорее почувствовал чужие мысли, чем прочитал: «Какой красивый! Просто ангел!» Нечто благоговейное и нездоровое, оно зашкаливало и отпугивало.

Сиэль невольно сделал шаг назад, затем опомнился, оглянулся и вспомнил, что он защищен с тыла. Он вспомнил эмоциональный фон Себастьяна и успокоился.

С Михаэлисом все равно что рядом с дрессированным зверем. Вроде добермана. Стабильно. Сильно. Ярко. Надежно.

С таким «песиком» можно крутить разные фильмы, идти в разные сюжеты, творить смелые сценарии. Правда с юмором у Михаэилса не очень, как и с «легкостью бытия». Но на то она и надежность, — чтобы всякий раз не содрогаться в волнах безудержного хохота.

— Сэр, извините за беспокойство. Я ваш новый сосед.

Кельвин затянул пояс халата потуже, его надутое пузо вываливалось.

— Сосед? — он продолжал фонтанировать восхищением. Должно быть, нечто похожее испытывает коллекционер бабочек, когда гонится долгие годы за редким видом. Стоит прилечь отдохнуть и отставить подальше свою сетку, как желанный экспонат садится на нос. У Кельвина дыхание сперло, от его фигуры исходила череда смутного.

Сиэль кашлянул в кулак и поправил челку. Он повторил:

— Да, я теперь буду жить в доме на юге, в десяти минутах ходьбы отсюда.

Лицо Кельвина вытянулось, напоминая черепашью морду.

— Погодите-ка… ничего не понимаю, в доме Кегвудов?

«Кельвин. Кегвуд. Они там нашли друг друга?» — подумал Сиэль. — Наверное, как я и Себастьян». А еще он снова подумал, что небо все-таки чересчур ясное. Именно сегодня. Особенно голубое.

Кельвин почесал переносицу: «Ничего не понимаю». Кожа на физиономии у него была перетянута. Как-то по телевизору показывали мужчину, который перенес кучу пластических вмешательств, чтобы быть похожим на Кена — мужа Барби. Вот Кельвин был, хоть и в начале пути, но уже устрашал своей целеустремленностью.

Манекены. Маленькие девочки — куколки бабочек. Тяга к красоте.

Кельвин мечтал быть красивым. Но не мог.

Его цикличность на внешности ощущалась как вязкий поток. Депрессии, комплексы и при этом деньги, которые, как оказалось, не способны решить всех проблем. Кельвин хотел стать тем, кем себя ощущал внутри, но…

Эта история о том, как форма творит внутреннее, но не наоборот.

Если бы Сиэль мог передать, насколько абсурдно его желание… Впрочем, в этом тоже не было смысла. У Кельвина была роль сумасшедшего помешанного и играл он ее превосходно. Браво! Сиэль даже на мгновение чуть не поверил: ему настолько захотелось удрать подальше от этих манекенов и розового пергамента вместо лица. У него даже ладони вспотели.

Если он выживет, он выпьет две… нет, три банки газировки залпом!

— Они не говорили, что продают дом, — сказал Кельвин с ноткой возмущения. От него пахло сладким, не мужским парфюмом. В голове мелькнули кадры из пленки: лоснящиеся ляжки, обтянутые кружевными чулками, налитые, мужские икры над высоким дамским каблуком. Высокое зеркало. Самолюбование. Бордовые шторы.

«Я так страдаю!»

Дотянуться до луны не для того, чтобы испачкать, а чтобы — стать ею.

«У меня много… неприлично много денег!»

Но луной не стать.

Смешно. Грустно. Бессмысленно. Пусто. Только об этом никто не узнает, даже когда история закончится.

— Верно, — кивнул Сиэль. В момент, когда он отвечал и одновременно просматривал кадры, то ощущал себя сомнамбулой. И все же он должен был справиться. На него полагаются: небо и Себастьян. — Мы еще только смотрели его, но родители предложили такую сумму, что Кегвуды не смогли устоять.

— То есть, они продают дом? Подумать только!.. И ничего мне не сказали… Да как так?

Сиэль фыркнул:

— Как я вас понимаю, сэр. Мне родители тоже не сказали, что мы переезжаем в новый город. Но моим папочке и мамочке понравились местные сосны и кедры, так что вопрос за ценой у них не постоял.

— Сосны и кедры? — Кельвин либо плохо соображал под столь ясным небом, либо операция была не только на кожу.

— Они у меня флористы. Любят зелень и все такое. Ну, а я люблю коку.

У Кельвина глаза выпучились:

— Вы на героине?

— Ну что вы, мистер, на газировке. До города далеко, поэтому я и решил, гуляя с песиком, заглянуть к вам и чисто по-соседски попросить, не найдется ли у вас баночки газировки?

— Ах, кока-кола, — протянул Кельвин и улыбнулся уже как-то смущенно и радушнее. Затем зашел за порог и посмотрел по сторонам, как будто ожидал увидеть родителей-флористов или негодников Кегвудов, но — никого, только деловито подбегающий доберман (штаны он где-то все же оставил).

— Но скажите вашему псу, чтобы он не рыскал около моих девочек!

— Это те милые леди? — догадался юноша. — Выглядит как барышни викторианской эпохи. Эстетичненько.

Кельвин расплылся в улыбке: «Вам понравились?» Ему явно не пришлось по душе слово «эстетичненько», но на то расчет и был. Сиэлю вовсе не хотелось понравиться Кельвину чересчур. Хватало и того, что он ощутил в первые секунды знакомства.

— Еще бы! — отозвался Сиэль. — Особенно девушка в бордовом платье. Напомнила мне знакомую.

— Ее зовут Виктория.

— Да? — с огорчением протянул он. — А я бы назвал ее по-другому.

Виолет, например.

Кельвин отошел в сторону, пропуская новоявленного соседа внутрь.

— Сейчас принесу вам газировки. Коки… то есть, кока-колы у меня нет, но есть лимонад.

Сиэль придержал дверь, чтобы впустить добермана. Доберман застыл на лестнице и смотрел вниз, в густые кусты, словно кого-то ждал.

— Погоди-те, мистер, — попросил Сиэль.

— Да? — Кельвин обернулся.

— Нужно будет две банки. Мне и моему спутнику, который взял меня в заложники.

— О чем вы?.. — Кельвин не успел закончить интонацию вопроса, когда в дверном проеме показался Себастьян с пистолетом. Доберман с восторгом пропустил его мимо себя, тогда Кельвин перевел знак вопроса в резкое восклицание. Вышло даже забавно. Сиэль усмехнулся.

— Узнаешь меня, кусок дерьма? — Себастьян захлопнул дверь, одной рукой, так что сигнализация удовлетворенно вспыхнула и моргнула зеленым светом «дом под надежной охраной».

Лицо Кельвина странно задребезжало, как студень.

— Михаэлис. Тебя выпустили?

— А как ты думаешь?

— Я, конечно, слышал, что ты сбежал, но…

Себастьян прошел вперед, Кельвин попятился. Пояс его халата развязался, являя миру ярко-красные трусы-танго. Себастьян брезгливо поморщился и дал знак дулом пистолета, мол, завяжи обратно. Кельвин так торопился, что, казалось, перетянул туловище. Сиэль присел на край чайного столика и подозвал пса к себе, но доберман решил занять место около своего вожака. Он недоумевал, почему у того столь напряженное и сосредоточенное тело: ведь небо голубое и ясное, штаны вкусные, а лужайка зеленая. Но вожак был как налитый кусок железа. Желваки двигались на лице. Рука не дрожала. Пес тоже занял позицию наготове. Он перевел взгляд на толстого человечка и глухо зарычал.

— Думал, я забуду? — спросил Себастьян. — Думал, что я сбегу, чтобы просто жить дальше?

— Я думал, ты образумишься и у тебя хватит здравомыслия, — Кельвин старался говорить спокойнее. — Я надеялся, что ты… Ведь я ничего не делал. Мы оба это знаем.

— Заткнись. Лично я знаю, что это ты. Помнишь, как ее зовут?

Кельвин на мгновение закрыл веки. Как будто вспоминал.

— Себастьян, разумеется, я знал твою сестру. Талантливая была девочка, она училась в школе, которую я спонсировал. Я знаю там всех детей. Разумеется, что я ее знал! Но я и пальцем ее не трогал! Клянусь! Сам подумай, зачем мне, видному и публичному человеку да еще в маленьком городе, где все друг друга знают, так поступать?

— Потому и поступил так.

Сиэль поздно увидел: краем глаза, вдоль лестницы за стеной крался мужчина в сером костюме. До Себастьяна и Сиэля ему оставалось пару метров, но целился он в голову Себастьяна. В руке у него была бейсбольная бита.

— Сзади! — крикнул Сиэль. Себастьян обернулся и выстрелил почти сразу, но промахнулся.

Мужчина с битой налетел на него, выбивая пистолет из рук. Оба рухнули на чайный столик, на котором мгновение до этого сидел Сиэль. Стеклянная столешница треснула со странным скрежетом. Возня двух тел по стеклу. Сдавленный хруст. Пес залаял и схватил нападающего за ногу, раздался крик. Тем временем, Кельвин со всех ног побежал к сигнализации, где находилась кнопка тревожного вызова.

Сиэль схватил пистолет.

— Назад! — он выстрелил. Он никогда не мог такого от себя ожидать, но даже чувствуя тяжесть оружия, его колоссальную мощь и смертоносность, он смог.

Возможно, что фильм окажется не таким вялым, как он ожидал.

Пуля задела чайный стол и вонзилась в диван, в его мягкую, золотистую обивку. Этого оказалось достаточно, чтобы привлечь внимание. Кельвин застыл на месте, так и не добежав до двери. Мужчина в сером костюме слез с Себастьяна, не смотря на пса, терзающего за штанину, и поднял ладони вверх.

— А теперь, Кельвин, на пол, на колени! — рявкнул юноша, наводя дуло на толстяка в танго, пояс снова развязался, и Сиэль дал знак дулом, вернуть все как было. «Я хоть и гомосексуалист, но не настолько».

Затем прицел вернулся к незнакомцу, который посмел вмешаться в сценарий.

— Ты кто?

— Я его гость. Меня зовут Дагер.

— Ясно, Дагер, только дернись! Ты еще не понял? Я превращу тебя в решето, если не отпустишь его.

— Уже отпустил. Пожалуйста, не надо.

В глазах Себастьяна возник ужас, он как будто спрашивал: «Сиэль, ты ли это?» Затем он поднялся на ноги и забрал пистолет из его рук. Ему было нужно отдышаться, а у Сиэля были вопросы, которые он задал:

— Кельвин. Вы убили девочку, это правда?

Кельвин задрожал. Как и его голос, полный недоумения:

— Нет… Конечно же нет! Да и где доказательства? Разве можно так просто вторгаться в частную собственность? Как вас зовут?

— Меня зовут Сиэль Фантомхайв. Но это мало что вам даст.

— Сиэль? Сиэль, какое красивое имя, означает небо по-французски? — Кельвин залепетал. — Сиэль, но как можно убить человека, основываясь на догадках? Да я ее пальцем не трогал! Зачем мне это?

«Нет, пожалуйста, не заставляй меня это смотреть! Я все понял, я понял!» — раздалось тихое внутри, как дребезжание оконного стекла во время далекого взрыва. Это была часть старого Сиэля, обращенная неизвестно к кому. Он не хотел снова прожить день Виолет Михаэлис. Ни за что. Ни за какие газировки.

— Я спрашиваю последний раз и даю возможность раскаяться. — Хотя это не имеет никакого смысла. Небо Кельвина уже не поменяет цвет.

— Но я говорю правду! Ты ошибаешься!

Себастьян усмехнулся, отирая с губы следы драки. Дагер — странное имя, скорее кличка — дрался как следовало. И все же он не был охранником, скорее гостем или другом, которому не посчастливилось оказаться не в том месте не в тот час. А если припомнить алое нижнее белье под халатом Кельвина, то можно даже догадаться, зачем именно Дагер зашел в гости.

Ладно. Неважно.

— Проблема в том, Кельвин, — произнес Сиэль, — что я знаю, что это были вы. Вы не поймете, но в мире все взаимосвязано, нет никаких случайностей.

— Мы под одним небом, — раздалось рядом. Это был Себастьян. Он никогда не узнает, почему именно в тот момент, ему захотелось сказать именно эти слова. Сиэль удивленно вскинул бровями:

— Верно. Нет сокрытия улик. Все всегда воздается. Даже грубая мысль. Если бы вы только знали, как воздается… вы бы и слова никому никогда плохого не сказали, — он поднял руку с пистолетом, Кельвин вжался в пол, — не говоря о том, чтобы убить ребенка.

Все всегда можно проверить… на кинолентах. И я видел, как у вас поднялась рука. Как это было мерзко.

— На чем видели? Что видели? — снова залепетал Кельвин и заломил руки вверх. — Боже, вы такой же безумный, как и он! Совершенно безумны!

Взгляд Сиэля зацепился шею Кельвина. Воротник халата был распахнут, кадык чист, шея чистая. Что-то смущало. То, на что он не сразу обратил внимание. Только теперь.

— А где ваша трубка в шее?

— Какая трубка?

Сиэль обернулся к спутнику:

— Себастьян, это не он убийца. У того, кто убил Виолет, была дыхательная трубка в шее. Большое разрез. Его нет, значит, это не Кельвин.

— А я про что! — поддержал Кельвин, казалось, он не верил своим ушам. Бог есть!

— Какая трубка? — спросил Себасьян с глухим раздражением. — Что ты снова несешь?

Сиэль прикинул в уме, как будет выглядеть фраза: «Я видел убийцу глазами твоей сестры, которую он убил пару лет назад. Я был там, смотрел день твоей сестры, как кино» и, самое главное, реакцию Себастьяна на это.

— Долго объяснять, просто… — Просто что? Просто поверь? — Да к черту!

Сиэль выхватил из-за пояса пистолет, из-под своей рубашки, которую он выпустил наружу еще ночью. Дуло он направил на Себастьяна:

— Подними руки!

— Какого дьявола ты творишь? Откуда у тебя пистолет? — Себастьян не торопился опускать оружие. Сиэль не учел, что этот парень в этот день, когда небо особенно голубое и ясное, принадлежал к типу «нечего терять». Пришлось пояснить так:

— Не хочу, чтобы ты совершил несправедливость в борьбе за… справедливость. А пистолет я украл у Сомы. Вернее, как он сам выразился, «взял то, что мне нужнее».

Карие глаза прищурились и усмехнулись.

— Ты — ебанутый маленький ублюдок. Нет, ты и есть зло. Все, как я говорил. Ты меня слышал? Этот человек убил мою младшую сестру. И теперь ты ему помогаешь.

— Это сделал не он! Я уверен. Я понимаю твои чувства, Себастьян, но я знаю, что это не он. У убийцы была дыхательная трубка в шее. У Кельвина же шея чистая, даже шрама нет.

Теперь карие глаза сверкнули. Сиэлю их блеск напомнил о торжестве змеи, которая вот-вот больно ужалит.

— У Кельвина была болезнь. Он ходил с дыхательной трубкой, все это знали. Но этот хер владеет баблишками и помешан на красоте. Как думаешь, он мог сделать операцию по пересадке кожи или что-то вроде? Не удивлюсь, если он позаимствовал ее у какого-нибудь ребенка.

«Как-то я об этом не подумал». Сиэль опустил пистолет.

— Оу, — только и изрек он.— Как-то все поменялось. Тогда вопросов нет.

Сиэль снова перевел дуло на Кельвина. Теперь на его было обращено два пистолета. Кельвин выдохнул:

— Да как-то так! — его щеки затряслись, как рождественское желе. — Клянусь я…

Сиэль рявкнул: «Сидеть!» получилось с такой силой, что на пол из середины халата закапало, тогда как доберман опустился на задницу.

Кельвин скривил физиономию и заплакал: «Я ничего не понимаю!»

— Себастьян, — Сиэль повернул голову в сторону бледной фигуры: — Добро должно быть с кулаками.

Переводилось как «действуй».

Сложно было сказать, что думал Себастьян в этот момент, но эмоциональный фон, который исходил от него, говорил о ясности.

Небо сегодня без единого облачка. Настроение — праведное.

— Не буду много говорить. Хотя, представляя в голове… каждый божий день то, как я убиваю тебя… много чего хотелось сказать. Теперь же я вижу, что ты не заслуживаешь слов. Так же, как и не заслуживаешь неба, под которым ходила Виолет.

Раздался выстрел. Сиэль вздрогнул.

Все же кровавые лужи в кино выглядят ярче, чем в жизни. Бордовый цвет… Что-то бордовое мелькало в окне. Леди в бордовом платье на фоне ясного неба. Ни облачка.

Заскулила собака. Нет, это все же был Дагер. Он умолял о пощаде.

— Я тебе не знаю. Проваливай, — сказал Себастьян падающим голосом. Дагер сначала не поверил ушам, а затем подскочил. Доберман зарычал, Себастьян отдал ему команду сидеть — путь Дагеру оказался открыт. Дагер убежал, одна брючина была в лохмотьях — кто-то все же с ума сходил от вида штанов.

Сиэль какое-то время просто смотрел на тело. Вот оно было живым, а вот превратилось в груду холодеющей плоти. Уродливый манекен, не те, что во дворе.

Затем Сиэль посмотрел на Себастьяна. Тот не выглядел, как человек, который торжествовал. Скорее, как солдат после долгой, изнурительной войны.

Сиэль вспомнил, что после нее совсем не остается сил, поэтому именно ему придется взять все на себя. Он сказал уверенным голосом, возможно впервые в жизни он говорил таким, его бы послушался даже пес.

— Уходим, Себастьян. — Он зачем-то пнул биту, затем зашагал в сторону двери, обернулся: — Уходим, — повторил.

Доберман встал с места и пошел следом. Мужчина поднял голову:

— Погоди…

— Что?

— Я… не понимаю. Это я сделал с тобой? Все это? Ты так изменился… Я хочу сказать, мне жаль, ведь его кровь должна была быть лишь на моих руках. Ты здесь не при чем.

«И не слишком ли ты много на себя берет пешка и актер?» — сказал бы ему Сиэль, но, разумеется, вслух произнес лишь:

— Святоши не могут вечно прятаться за других. А сейчас здесь все будет в копах, идем же!

— Просто скажи, что это я убил Кельвина, а тебя держал в заложниках. Я готов сесть в тюрьму снова.

Упрямость Себастьяна раздражала не меньше, чем упрямость добермана. Сиэлю это напомнило те недавние деньки, когда он пытался обучить пса командам и кричал на всю улицу, умоляя его сделать то, что ему нужно.

Но вопрос решался куда проще.

Ключ заключался в доверии.

— Может быть, нас и поймают, но не сегодня. Мистер Срудольф Михаэлис. Ясно? Пока ты устал, я, так и быть, поведу, но, а затем я все еще хочу выпить долбанной коки и вообще… В целом. Ты мне кое-что обещал.

— Разве? — устало и деланно удивился Себастьян. Все же он постепенно оживал, а то напоминал манекен за окном. Он выполнил свою миссию — жизнь кончена.

— Я придумаю, пока мы будем удирать отсюда, идет?

Себастьян усмехнулся. Он недолго думал, чего-чего, а времени у них не было. Здесь становилось жарко. Безмятежное небо словно прорвало, оно пропускало солнечные лучи прямиком на стеклянный куб. Они теперь, как муравьи под лупой: сжарятся. Как в долбанном пекле.

— Идет. Только чур без этого твоего…

— «Я — гомосексуалист»?

— И это тоже. Но я имел в виду твою безбашенность. Чокнутость. Сумасшествие.

— И это мне говорит зэк, сбежавший из тюрьмы и совершивший план мести, ради которого украл заложника и преодолел весь этот путь?

— Да в пекло, — сдался Себастьян. Он уже хотел убраться отсюда поскорее. Хороший знак для того, кто вот-вот готов был сдаться копам и провести остаток дней за решеткой.

Сиэль вновь сел за руль, но на этот раз — не фургона. У Кельвина в гараже стояла кое-какая спортивная красотка.

…Позади выли сирены, казалось, что они следуют за бордовой машиной, но пока — еще нет. Пока еще у них есть время для форы. Сиэль вжимал педаль газа в пол.

— Гоним в самое пекло, Себастьян.

За газировкой.